Читать книгу Горы Прокляли: Паранойя Жалобщика - Наталья Петровна Стрижак - Страница 6

«Есть две вещи, которые превращают мальчика в мужчину. Первая – это любовь женщины. Вторая – ненависть другого мужчины. …Те мужчины, которым знакома лишь любовь, становятся слишком мягкими и превращаются в слюнтяев, а сердца тех, кому знакома лишь ненависть, затвердевают подобно камню. Но тот, кому удалось испытать и то и другое, получает все необходимое, чтобы стать настоящим Стальным Клинком. Опытные мастера знают, что лучший способ закалить металл – сначала раскалить его на огне, а потом бросить в холодную воду. – Мужчина подобен железу, сынок. Его нужно раскалить любовью и охладить ненавистью.»

 Elif Shafak «Honour»

Мутные, позабытые картины просыпались одна за другой. Быстро сменяющиеся эпизоды, вырванные будто из действительности, были окрашены всеми теми оттенками и резкими привкусами, которые пробуждали в душе ощущение… Окутавшее и пропитавшееся до костей, так старательно позабытое мной… Я забыл его вкус. А теперь, проживая все наново, я думаю, как можно было забыть… Взрыв волнительного возбуждения и страха, что туманят рассудок. Ощущение… чувство, похожее на болезненную сладость страсти.

Я знал, что всё еще сплю. Знал, что всё не может повторится снова. Но глаза туманил ужас. Все повторялось. Так живо и аутентично, что я запросто верил, сызнова погружаясь в исчезнувший с той ясной ночью мир. Столь свежие, пронзительные, явственные чувства: я будто ощущаю запах собственной крови и вкус горящих на коже слёз, слышу голоса, вижу движения, размытое мерцание звезд навзничь – матовое покрывало ночи. Под спиной – сырая земля, и я втягиваю клочки вязкого воздуха, гипнотизируя слух собственными неконтролируемыми всхлипами.

Такой знакомый мне запах, такое знакомое прикосновение, взбешенные глаза, устремлённые твёрдо вперёд, ресницы, оторопело поднятые, вены на руках…

Я чувствовал и пересматривал всё наново. Ждал же, когда начнётся самое ужасное. Я знал, что именно, отчего становилось ещё ужаснее. Но, как и тогда, я не мог ничего сказать, я не мог дышать, не мог проснутся от гнусного кошмара…

Весь салон в моей крови; каждый вдох, как удар ножом, и ужасное муторное головокружение, будто я качаюсь на огромных бешеных каруселях уже бесконечность. А вместе с тем непонятная невесомость… Я думал, что умер.

Резкая мутная вспышка перед глазами – и я снова в реальности. Слепо всматриваюсь в темноту и всё ещё нервно сминаю край одеяла ноющими пальцами. Бешеное сердцебиение долбит рёбра, выбивает из лёгких тяжелые рваные вдохи.

Я отвлекаюсь, когда по лицу медля скользять, оставляя мокрые противные дорожки, – капли холодного пота. Вытерев лицо быстрым раздраженным движением, я усердно пытался успокоить себя.

Густой мрак таял в серебряном лунном свете, лениво проскальзывающим сквозь прозрачную блестящую тюль-вуаль. Она была обшита аккуратными белыми цветками. Матовое узорчатое стекло в двери напротив светилось мягким жёлтым светом, прокрашивая пространство уютной теплотой. Размытые очертания одно за другим стали вырисовывать перед моими глазами обстановку маленькой, тесной спальни, похожей чем-то на мою собственную. Этот сон. Он был откровенным предупреждением, которое с каждой секундой все больше размазывалось в своей формулировке.

В углу, на ореховом комоде, что-то мелкое и пушистое скребло своими крохотными лапками, бегало и стучало о железную клетку, служащую ему домом. А справа, в противоположном углу, купаясь в блестящем сквозистом свете, на пушистом белом ковре, похожем на распластанную горную козу, тихо сопело что-то побольше. Ее брат.

Его не волновали жуткие сны, он не замечал отчаянных звуков из клетки своего то ли хомяка, то ли морской свинки, то ли, вообще, какой-нибудь крысы; его не волновало, что лежит он на полу, что в комнате не один, что на его лежащую фигуру пристально смотрят. Сняться ли ему такие же тревожные сны? Как впечатлительное кино, только глубже, только из собой в главной роли. Только из ощущением ностальгии прошлого или будущего.

Почему в комнате так темно? Почему я всё ещё здесь лежу? Я должен был уйти, не успев попасться своей девушке на глаза. А что, если я наткнусь на неё прямо сейчас? А что, если она уже знает? Да разве это так страшно? Неловко было от шума в коридоре, от голосов и от понимания того, что не хочу видеть сейчас никого, а объясняться и мучиться от неловкости – подавно.

Мимолетный взгляд на лежащую фигуру справа и взрыв нервного беспокойства, заставившего упасть назад на подушку.

Притворяться спящим, чтобы меня никто не трогал всю ночь мне не хотелось, тем более все тело уже затекло. Не ожидал, что просплю весь день. Может, в ту кружку с водой Павел мне подсыпал снотворного? Я пыхнул. Настина мать и без того недолюбливает меня. А если еще и в таком виде увидит, всему будет конец. И официальное знакомство с ней в такой момент было не самым лучшим вариантом. С синяком на подбородке да зелеными коленями. Ну, а с другой стороны куда хуже будет уйти нахально, даже не поздоровавшись.

И как только я, собравшись с мыслями, решился разбудить Павла, чтобы вежливо у него отпроситься и уйти, наплетая попутно уйму разных причин да мило благодаря за постель и замороженную курицу, он резко дернулся во тьме, вызывая у меня приступ икоты. Безошибочно втупляясь в меня сонным туманным взглядом, застыл на минутку. Как будто вот-вот выпалит: «Ты что здесь забыл?».

– Не хотел тебя будить, – в ушах раздался еле уловимый шорох его сонного голоса.

Одинокое в своём величии жёлтое светило горело холодом на тле ночи. Звёзды, не засвеченные солнцем и неспрятанные за вихрями туч, дарили спящей земле ещё больше мягкого ажурного света. Деревья шептались под окнами. Топившийся в смеси воздуха и света силуэт, выглядел, как мраморная статуя, скрывающая уязвимое нутро за бесцветной кожей век.

– Пойдем поздороваемся, – поднял темные непонятные глаза. И все настроенные планы рухнули невесомо легко. Как карточный домик.

Щёлкнул выключатель, и удивительный вечер погас. И луна, и звёзды, и танцующие огоньки в стёклах напротив вмиг померкли. Не померк лишь ленивый блеск в матовых заспанных глазах. Павел напускно небрежно размял затекшие плечи и мимолетно тыкнул мне пальцами.

– С тебя пиво.

Я послушно кивнул. Слез из кровати. В нагретом смирным дыханием воздухе, я смотрел в его неомраченное лицо сквозь безразличную маску. Сквозь ленивую линию его глаз. Сквозь ширму растрёпанных тёмных волос.

По спине прошёл мороз, стоило взгляду упасть на собственный оголённый живот. Огромным чернильным пятном, выбитым на коже немного выше бедровой кости, обнаружился большой, почти что чёрный синяк. Тело и не узнало бы, какой он болезненный, если его яркое отражение не высветлилось бы на сетчатке пугающим бельмом.

– Здоровый, – вырвалось у него удрущающее, – мне Настя говорила, что ты буянить любишь. Часто с тобой такое? – посмотрел пристально, будто читая отклик на моем лице. А затем, небрежно заправив ногой коврик и почесав щеку, вышел в коридор.

На спину упала лёгкая теплота белоснежной футболки. Рыжий сирийский хомяк продолжил свой марафон в колесе, а возле окна оказалась скучающая пустота.

В злостном непонимании я рассматривал разноцветные краски блестящих палитурок, смётанных на полке журналов, разбросанную в приоткрытой шухляде, одежду, смятый пушистый ковёр. И чего он напоминает мне это? Думает, я не понимаю? Держит меня за дурака?

Радость вырваться из только что образовавшегося напряжения, воцарившегося в было уютной комнатке распирала грудь наивным быстрым порывом. Я запрыгнул в обкладенную чёрно-белой плиткой узенькую ванную. Будто в домик того глупенького хомяка. Только без возможности безнаказанно подглядывать за своими хозяевами.

Стоял, вылавливал из шумной холодной струи воды блестящие брызги боясь, что холод слишком больно уколет меня, если я окуну в него руки.

В дверь негромко постучали.

– Рома, ты выспался уже? – пара спокойных слов и нестерпимо бурлящие волны сражения. – Знаю, у тебя экзамены, и ты готовишься, но ты хоть ел сегодня? Я приготовила картошки с куриными отбивными в духовке. Как закончишь – ходи на кухню – расскажешь, как всё прошло.

Она хотела быть понимающей и тихой, хотя ненавидела меня частью души. Хотела верить мне, когда я по дурацки фальшиво оправдывался. Кто знает, может она и вовсе любит другого, но боится сделать мне больно. И если я не ступлю первым, мы будем морочить друг другу голову вечно. Я понимал это, черт возьми! Но вчера я все равно встал перед ней на колено и попросил стать моей женой. Зачем? Тот очередной порыв «решимости» был, наверное, наиглупейшим порывом за всю мою жизнь. И это мучило меня тогда больше, чем неудачный тест или побитое лицо.

Мимолетный взгляд в своё отражение, в потухшие серые глаза, побледневшее лицо, всё в разводах, во всклоченные на голове серые жмуты волос.

Приглаживать их было безполезно, умывать щеки – тоже. Унижение и боль не смоются даже средством для посуды, их и жёсткой пластиковой щёткой не оттереть.

Вот снова нужно примерять маски, преображаться, казаться смелым, приятным, сильным, повторяя раз за разом: «Все окей, всё в порядке. Меня ничего не тревожит». Чтоб отстали.

Шум пенящейся в раковине воды медленно растворялся во все ещё спящем сознании, приводил его в рабочий, ходовой режим. Зачем усложнять что-то раздумиями, которые ни к чему не приводят? Зачем сходить с проложенной уже дороги? А возвращаться, когда прошёл уже столько? Зачем?

– Сейчас приду.

Настина мать вместе с Олей вошла в квартиру несколько минут спустя. Расположившись на кухне за столом, она рассказала собравшимся нам, как упала с табурета, когда раскладывала бутылки с выпивкой за стойкой, как разбила стеклянную витрину, как потаращила два дорогущих виски до плитки. Один, говорила она, стоил, примерно, две с половиной тысячи. С непреувеличенным восхищением, вопиющим интересом, рассказывала, как вывихнула в стопе ногу, как еле добиралась до кабинета, чтобы кому-нибудь позвонить. Ведь в заведении было совсем тогда пусто. Громко на себя нарекала, не полностью отойдя ещё от шока, жалела те две бутылки, спрашивая будто у самой себя, кто будет чинить и прибирать весь устроенный в баре погром. А сама тем временем намекала открыто: «завтра-послезавтра, вы, ребята, пойдете и уберете осколки и замените плитку».

В уставшем голосе почти пятидесятилетней Марии Васильевны всё-таки звучали привычные, присущие лишь только ей, весёлые, самоироничные нотки. Её улыбающиеся карие глаза искрились мягкой добротой и зрелостью. И она всё болтала, то и дело поглядывая на каждого поочередно и довольствуясь нашими серьёзными, сочувствующими лицами. Рассказывала, как ей справлял кость старый знакомый хирург, как это было ужасно больно. Потом возвращалась назад во времени, повествовала о мучительном путешествии по больнице в поисках кабинета травматолога, в поисках того самого травматолога, который так по итогу и не нашелся. Она была очень болтливой и отзывчивой, но что-то все-таки меня от нее отталкивало. Как и ее от меня. Не смотря на то, как старательно она хотела казаться открытой и легкой, эта женщина была совсем не простой. Иногда мне казалось, что она полностью читает меня. Играть с ней в свои лживые игры было невыносимо, как бы я не выворачивался, один ее теплый взгляд вводил меня в ступор.

Единственное радовало – мне пощасливилось не попасть в центр всеобщего внимания. Говорила лишь она. Да и Оля вставляла язвительные фразочки, когда Павел пытался лениво оправдаться. Я заметил, как чуждо он держится от своих родителей. Угрюмо и сдержанно. А в отношении Оли он легко мог выдвинуться. Подшутить и даже сьязвить ей. В этом было что-то странное.

Как только женщина заводилась опять своим быстрым говором, Павел мигом мерк и быстро возвращался к ковырянию в своей тарелке. Возможно еще тогда я заметил бы неладное в этой семье, но был слишком занят мыслями о том, как вырваться из их компании.

Что касается Оли: я знал ее давно. Она – Настина двоюродная сестра. Как только она получила диплом медицинской академии, стразу переехала в Харьков к сестре и тете с дядей. Слышал, Маря впихнула ее сюда в больницу помощницей дерматолога. Хотя при каких обстоятельствах – не знаю.

Наконец, болтливая женщина угомонилась. Извинилась предо мною, как-то лукаво улыбнувшись и подалась к себе в спальню. И как только хлопнула дверь в ее кмнату, молодежь оживилась.

– Ну что, ленюга вонючий, – обратилась Оля к Павлу, фирменно заложив руки на груди, – последний раз это тебе с рук сходит.

Сидящий рядом парень только пырхнул. Тем временем Оля уже заваривала нам с Павлом чай, нарезала торт.

– Твоя мать мне мозг так вынесла, – понизила голос, чтобы не услышала, – «убери осколки, закрой дверь, кассу закрой»! Еще мы не успели выйти, как она меня уже бронирует на завтрашний день, и тебя, и вот, Рому уже присвоила, – посмеялась, – Нет бы просто в больницу без приказов, любит она это дело!

– Добро пожаловать в семейку. Училка так в ней и засела.

– А во всем ты виноват! Лишь приехал, а вместе с тобой столько бед! Чего такой довольный? Потешаешься? С Ромой хоть все хорошо?

– Не ори, она слышит, – отдернул он девушку, косясь на мотающуюся по коридору сестру.

– Да она знает все, – взвизгнула Оля.

– Кто будет мороженное? – вклинилась Настя аккуратно спустя короткую паузу, – Паша проспонсировал. С карамелью.

Те двое мигом обменялись взглядами. Как натворившие делов поддельники.

– Спасибо, благодаря тебе я опять не похудею! – палевно перевела тему Оля.

– Тебе и так хорошо.

– Ты так говоришь только из-за того, что я очень хорошо к тебе отношусь! Другие же только по обложке судят!

– Да-да, ты самая лучшая! Всех кандидатов твоих поперебиваю! – сьязвил, обращаясь вдруг ко мне пустым непонятным взглядом, – будешь?

– Мороженное, – пояснила Оля, будто не уверенная тупой я или нет. И, забыв обо мне в ту же минуту воодушевленно залепетала, – дождаться не могу уехать в Гриньков! Харьков достал! Работа достала! – и потише, – Маря достала. Со своим кафе и поручениями. Мне кажется, я работе столько времени не уделяю, сколько вожусь с ее кафе, будто мне что-то с него будет!

– Не будь такой, живешь здесь на халяву и молчи. Знаешь сколько квартира здесь стоит? – ответил Паша. Пускай говорила он это беззлобно, Оля тут же нахмурилась.

– Да ты что!

– Оль! – вырвалось у моей девушки уже серьезное. Когда я еще увижу ее такой? И спустя эти три года я совсем ее не узнал. Ведь каждый раз когда нам обоим так много хотелось сказать, мы просто молча глядели друг на друга. А в этот миг, когда я увидел ее такой незнакомой, вдруг я понял, что еще не все потерял.

– Так когда я предлагала плату, твоя мать так уперлась! Чего же? Чтобы я чувствовала себя тут должницей? Я совсем ничего не вложила в этот дом? Я даже в бар вложилась, только я не выщитываю все, как твоя мать! – сорвалась девушка на грубый крик.

Павел подпрыгнул, хватая подругу за плечи.

– Успокойся, Оль. Я не серьезно! Чего так взбесилась?

– Не лезь, малой, не люблю, когда люди мне лепечут, а потом предъявляют! – она грубо двинула его локтем и схватившись за рюши, уселась в кресло напротив меня. Кино играет.

Настя замолчала, покосившись на меня обиженным взглядом. Может, она хотела, чтобы я подорвался и разрулил все, перекинул в шутку, заступился. Но я застыл в недоумении, не чувствуя права на то, чтобы вмешаться. Я хорошо знал Олю, знал, что она грубая и вспыльчивая иногда, но мы неплохо общались с ней. Она могла быть веселой и легкой, но могла и сорваться в драку где-то на дне рождении общих знакомых. Ее заметно нервировал статус одиночки на всех поддачах. Но построить с ней отношения наверно было не очень легко. А ей шел уже двадцать восьмой год.

Весь мой анализ оборвал звонок Настиной мобилки. Она удивленно протянула его мне со словами:

– Твоя мама звонит.

Вспоминать о том, что собственный мобильник уже непригоден было некогда и я быстро схватил телефон.

– Рома, привет, ты уже дома? – прозвучало размеренно спокойное.

– Нет. Мы с Настей сидим…

– Слушай, сыночек, я еду сейчас на дачу. Тетя Галя предложила меня подбросить. Я с ней рассадой поделюсь, нужно посадить её, пока выходная, а то пропадет всё. Жаль рассаду, пять видов сажала по семечке. Ключи знаешь где. Если свои взял, то ими откроешь, не будешь соседку трогать. Ещё я рис сварила, поджаришь себе.

– А сколько будешь-то?

– Не знаю. Может, дня два. В четверг, наверное, приеду. Кстати, не забудь за интеренет заплатить, в среду уже отключат. Не сиди допоздна в компьютере, ослепнешь… Ты и так уже, как вовад слепой.

– Хорошо, хорошо.

– Рома, подожди. Андрюша звонил мне. Что-то сказать тебе хотел важное, наверное. Говорил, что ты вне сети. Я тоже не могла дозвониться. У тебя телефон разрядился, что ли? Новый, а зарядку полдня держит. Ещё, Рома, я у тебя там денег немного заняла. Зарплата уже была, верну со следующей. Хорошо?

– Хорошо, ну.

–… Закрывай дверь на ночь. Ты, Ромка, и в открытой квартире завалиться спать можешь!

– Мам, мне не десять лет, – протянул я напоследок и негромко добавил, чувствуя подымающееся во мне недоброе предчувствие, – береги себя.

Мне стало немного не по себе. Возле политехнического университета, моего уиниверситета, – пустая квартира, радости возвращаться в которую уже не было. И что там Андрей? Блин, Андрей!

Меня дёрнуло с дивана. И Настя, и её двое родственников пристально на меня уставились, пытаясь угадать, что же мне такого страшного сказала в трубку мама.

– Мне нужно домой, – процедил упорно, хватая из кармана нетронутый за весь вечер телефон.

Состояние его было плачевным, это я почувствовал уже через ткань джинсов, трогая выгнутую металлическую панель.

– Что такое, – спросила тревожно Настя, хватая из моих рук свой телефон обратно.

– Ничего. Мне пора, – ничего лучше я выдавить из себя так и не смог.

– Ты скажешь мне что случилось? У тебя телефон сломан? Почему ты опять дрался? – будто только теперь заметила, – сколько я должна просить тебя что бы ты это прекратил?

Видно было, без охоты она давит на меня, будто бы смахивая из своего лица усталость. Она устала от тяжелой работы, от меня и моих тайн. Почему же не бросит меня…? Страшные предательские мысли! Не хочу, чтобы они появлялись в моей голове!

«Чем быстрее уйду, – думал я, – тем меньше мыслей растеряю, тем быстрее смогу понять, как выйти из неудачно сложившейся ситуации, отклики которой один за другим начинали тревожить желанное спокойствие, штурмовать уставший от суеты, отупевший мозг». Чувствовал себя замороженным, парализованным, мысли терялись в голове, сложно было взять себя, наконец, в руки.

– Мне нужно спешить, не волнуйся, я всё тебе потом расскажу, обязательно, – обратился к нахмурившейся Насти, которая растеряла вдруг всё своё обаяние. Чмокнув быстро её горячий лоб, я бросился спортивной ходьбой к двери.

– Что это было? – донеслось Олино неслышное.

Я мог видеть, как щурит она подозрительно глаза, как смотрит многозначаще на Павла, дёргая желтую рюшу, но было уже плевать.

Я погружался в темноту неосвечённой ничем тропинки, обступленной рядом сучковатых старых деревьев, что угрожающе шипели на меня, тянули ко мне свои узловатые ветви, чёрные, пропитанные вязким ядом листья.

Вы замечали, какими большими выглядят деревья ночью, особенно черешни? Они сдержанно колыхаются, будто в лихом трансе. И шёпот их ночью становится отчётливее и громче. Деревья кричат ночью, ища слушателя, а их сказки в полном мраке становятся едкими ужасами.

Чувство колкого одиночества расползалось по спине, обтянутой чужой футболкой. Я отчаянно рвал темноту и тишь резкими шагами, пытаясь очистить разум от внушённых тьмой мыслей. Я медленно отдалялся от красочного, освещённого всего мирного центра, погружаясь поспешно во мрак родной действительности. Под ногами озлобленно звенели выброшенные банки из-под пива. То ли напугано, то ли разъярённо шипели, заметные лишь по сверкающим глазам коты, что бродили здесь заунывно. Мёртвой тишью дребезжало всё вокруг, пугая, вторя во всех моих клетках.

А я в отместку пинал мелкие камни, гоня прочь унылые, нервные мысли.

«Не рискнешь – не выпьешь шампанского!» – говорил я тогда так уверенно, что сейчас мне просто смешно. Теперь же зияющая пустота, что образовалась в груди, вмещает в себе лишь вину и жалость.

Я ведь так отчетливо тогда, в пустом баре, рядом с кучкой наших невменяемых ребят, чувствовал удачу. Так уверен был, что всё провернется удачно… Каким был дураком! Да и сейчас ничем не отличаюсь.