Читать книгу И оживут слова. Часть I - Наталья Способина - Страница 7

В той сказке рассвет отливает золотом,

Так, что почти невозможно смотреть.

Там пахнет мятой, смолой и солодом,

Там дышится, верится, хочется петь…

Но если вдруг в мире игрушечно-правильном

Повеет несказочной страшной бедой,

И он станет серым, пустым, оплавленным…

Ты просто глаза покрепче закрой.

Одежда Всемилы все же была мне чуточку велика, хотя идеально подходила по росту. Надевая ее вещи, я чувствовала себя по меньшей мере странно. Как будто примеряла чужую жизнь, которая неожиданно приходилась мне впору. Ткань была грубой, и сперва я всерьез решила, что не смогу носить эту одежду, но время показало, что очень даже смогу. И привыкну, и перестану замечать отсутствие пуговиц и неудобную длину, и научусь с первого раза застегивать красивые браслеты на запястьях и завязывать вышитые пояса. Но это все будет потом.

Пока же я бродила среди старинных предметов, прикасаясь к ним, точно к живым. Костяной гребень с резными завитушками, атласные ленты, отливавшие разными цветами в дневном свете, широкие браслеты, удерживавшие рукава на запястьях, обувь из мягкой кожи… В комнате, соседствующей со спальней, стояли кованые сундуки – у Всемилы было много нарядов и украшений. Ни в чем не знала отказа любимая сестра воеводы.

Как все-таки много можно понять о человеке по его вещам! Комната Всемилы говорила о том, что ее хозяйке были присущи легкомысленность и непостоянство. На столике – порванная нитка бус, часть бусин рассыпалась по полу. На стене – кованый подсвечник, и с него давным-давно стоило бы снять огарок свечи. Тряпичная кукла с одной пуговкой вместо глаза, на месте второй пуговки лишь обрывок темной нитки. На небольшом столике у окна – салфетка с не до конца вышитым цветком и четким следом, оставленным пяльцами. А рядом еще одна салфетка, но уже с каким-то орнаментом. И пяльцы теперь на ней. Тут же – крашеные нитки, брошенные небрежным мотком.

Взяв в руки пяльцы, я обвела пальцами край узора. В него была воткнута иголка с ярко-красной ниткой. Все в этой комнате было так, как оставила Всемила… Словно она вышла на минутку и вот-вот вернется, привычно коснется вещей, будет примерять новый наряд, перебирать украшения… Мой взгляд снова вернулся к салфетке. Некстати подумалось, что этот орнамент так и не будет закончен. Я зажмурилась и опустилась на большой сундук, продолжая сжимать в руках вышивку. Подол зацепился за какой-то выступ. Чуть подвинувшись, я посмотрела вниз. На сундуке висел большой замок, единственный во всей комнате. Сундук с приданым? От этой мимолетной мысли все внутри болезненно сжалось. Оно никогда ей не пригодится. А я?.. Я просто занимала чужое место и многое бы отдала за то, чтобы что-то изменить.

Я отложила пяльцы, словно обжегшись, потом встала и отошла прочь от этого сундука, от незаконченной вышивки. На невысоком столике стоял сундучок с фиалами мутного стекла, и, чтобы как-то отвлечься, я рассеянно достала один из них. В качестве благовоний здесь использовались душистые масла. От Добронеги пахло корицей и какой-то травой, запах был очень домашним и успокаивающим. А вот теперь передо мной стояли фиалы с любимыми запахами Всемилы. Я открывала их один за другим, подносила к носу и невольно морщилась. Определенно, мы были очень разными. От сладких и тяжелых запахов у меня разболелась голова. Последний фиал был полным. Открыв его, я удивилась. Запах разительно отличался от всех предыдущих. Он был легким и свежим. Оставляя на своей коже след духов из другого времени, я вдруг подумала, что отчасти смирилась. Наверное… Хотя мне по-прежнему было неуютно в комнате, где каждая вещь, казалось, смотрит на меня с упреком.

Если Добронегу и удивляло то, что я так мало времени провожу в покоях Всемилы, она не подавала виду. Она вообще принимала все мои странности как данность. Большую часть времени я находилась в просторной комнате, где мы обедали. Делать здесь тоже было нечего, но меня отчего-то успокаивал вид беленой печи, вышитых рушников и пузатых горшков на полках. В покои Добронеги я входить не решалась, хотя она ни словом не обмолвилась, что была бы этому не рада. Зато я заглянула в старые покои Радима.

Сперва, заприметив еще одну дверь в комнате Всемилы, я не придала ей большого значения. Подумала, что там тоже что-то вроде гардеробной или кладовой, поэтому не спешила ее открывать. Но однажды мне показалось, что из-под двери тянет сквозняком, и я решила проверить, что там. На кладовую комната оказалась совсем не похожа. Здесь тоже был минимум мебели: кровать, пара сундуков и несколько полок на стенах. То, что эти покои – мужские, было заметно сразу. Вместо вышивок – деревянный меч, вместо куклы – круглая металлическая бляшка, испещренная зазубринами, словно некогда крепилась к боевому щиту. Ржавый наконечник от стрелы, рогатка, какие-то камушки – сокровища мальчишки из этого мира. Я не успела толком все тут рассмотреть, как услышала шаги Добронеги. Оказалось, что отсюда есть еще один выход, и ведет он как раз в ее покои. Дом был построен так, что три жилых комнаты и обеденная располагались вокруг печи, служившей его центром. Комнаты Добронеги и Радима выходили на задний двор. Всемилина же и обеденная – на передний. Я поспешила вернуться к себе, на случай, если Всемиле не разрешалось заходить в комнату брата.

Наконец настал день, когда приступы кашля почти прекратились, и Добронега перестала ворчать из-за моих попыток выбраться на улицу. Впрочем, привлекать меня к ведению домашнего хозяйства она все еще не спешила. С одной стороны, меня это радовало, потому что я сомневалась, что справлюсь тут хоть с чем-нибудь. С другой же, меня мучила совесть, потому что я не привыкла бездельничать. Добронега быстро подметила перемены в моем настроении и как-то вечером дала поручение: потолочь в ступке какой-то корень, а потом что-то размешать и разложить по горшочкам. Наслаждаясь запахом трав, успокоенная мерным постукиванием пестика и шумом летнего дождя за окном, я подумала, что, пожалуй, здесь было… хорошо. Гораздо лучше, чем могло бы быть.

Спустя какое-то время я поняла, что уже не путаюсь в именах и могу сходу понять, о ком говорит Добронега. Я привыкла к визитам Радима и ловила себя на мысли, что жду их. Привыкла к его улыбкам и хрипловатому голосу. Я потихоньку приживалась здесь, в этом доме, но при этом прекрасно осознавала, что настанет день, когда мне придется выйти за ворота, а я понятия не имела, что ждет меня там.

В рассказах Добронеги, Радима, Улеба очень часто всплывало одно и то же имя. Я бы, может, и не обратила на него внимания, если бы оно каждый раз не звучало как-то второпях, словно скомканно. Будто предназначалось не для моих ушей. В такие моменты мне становилось не по себе. «Олег», – я снова и снова прокручивала это имя в голове. Вертела и так и эдак. И странное дело: в моем мозгу не всплывало ни одной ассоциации. Это было настолько непривычно, что я начинала нервничать. Попытки вспомнить об этом человеке хоть что-нибудь заканчивались приступами головной боли. В такие минуты мне хотелось поскорее выйти отсюда, увидеть наконец эту местную легенду и хоть что-то о нем вспомнить. «Местной легендой» я окрестила его с издевкой, потому что, как бы быстро ни сворачивались эти разговоры, упоминался он всегда в контексте: «…только к Олегу Радим и прислушался…», «…только Олег и смог убедить…», «…если бы не Олег, не было бы нашего Радимушки…». Меня это задевало. Сложно было представить, что кто-то еще способен оказывать такое влияние на грозного воеводу – в этой роли я видела только Всемилу. А еще интриговало то, что хваленый побратим воеводы так ни разу и не навестил его чудом спасшуюся сестру. Не чужая же ему. Немного примирял с этим тот факт, что жена Радима тоже ни разу не зашла.

Все разрешилось в один из дней. Спускаясь по широким ступеням крыльца, я привычно чувствовала, что сказка ожила. Здесь были звуки и запахи, которых никогда не встретишь в большом городе. Да, пожалуй, и в деревне двадцать первого века тоже не встретишь. Большой двор, уголок которого был виден из покоев Всемилы, раскинулся, как картинка из книжки про древнюю Русь. Деревянный забор, массивные скамьи вдоль стены дома, скрипучие ступени крыльца под ногами. Пахло деревом и скошенной травой. И еще чем-то очень непривычным. В первое мгновение при выходе на улицу у меня каждый раз начинала кружиться голова. Наверное, от нереально свежего воздуха.

Летнее солнце внезапно выскользнуло из-за тучи, заставив зажмуриться. Я остановилась, впитывая тепло кожей, чувствуя, как меня накрывает спокойствием. Открыв глаза, я огляделась. Во дворе рос раскидистый дуб, и я с привычным удивлением поняла, что знаю – если обойти его, то с противоположной стороны в нем окажется большое дупло. В этом дупле прятался маленький Радимир, а позже Всемила устраивала там тайник.

Двор был окружен высоким глухим забором, и я знала, что такие же заборы окружают все дома в Свири.

Соседей я не видела, но по звукам определила, что слева, если стоять спиной к дому, уже улица, а забор справа является общим с соседским двором. Там порой рычал пес, звенела колодезная цепь, смеялись дети. Вдоль этой части забора с нашей стороны в ряд выстроились баня, сеновал и какие-то хозяйственные постройки, в которые я пока не заглядывала. Самой последней, ближе всего к дому, в углу двора ютилась уборная. Позади дома находился небольшой палисадник, где росла пара каких-то плодовых деревьев, между которыми была натянута длинная бельевая веревка. Такие же веревки тянулись от обоих стволов к забору. Еще позади дома возвышался небольшой поросший травой холм. С одной его стороны прямо в землю была утоплена массивная деревянная дверь с большим кольцом вместо ручки. Холм напоминал домики сказочных существ из скандинавских легенд. Я так и представляла, что где-то там, под нами, живут маленькие любопытные тролли или гномы. Как-то, оставшись одна, я не смогла сдержать любопытства и решилась открыть дверь. Не знаю, на какую богатырскую силу она была рассчитана, мне она покорилась лишь с пятой попытки и то с трудом. За дверью оказались земляные ступени, уходившие в темноту. Пахло сыростью и квашеной капустой. Я справедливо решила, что это погреб, и, разумеется, одна туда не полезла. Следующие десять минут я пыталась закрыть так опрометчиво открытую дверь. Сперва меня удивило то, насколько та была тяжелой, а потом я вспомнила, что Свирь – застава, и, вероятно, погреб предназначался для укрытия на случай появления в городе врага. Мне стало интересно, приходилось ли пользоваться этим укрытием хотя бы раз? Почему-то этот мир, несмотря ни на что, все еще казался мне немного ненастоящим.

Еще мне очень нравился колодец, который поскрипывал цепью напротив бани, недалеко от дуба. Он был глубоким и немного сказочным. Отчего-то в голову всегда лезло: видны ли из него днем звезды? И, возможно, когда-нибудь я набралась бы храбрости спросить об этом у Радимира, – он, будучи ребенком, однажды туда свалился.

Кот потерся о мои ноги, и я поплотнее закуталась в шаль Всемилы… Скрипнула калитка, и сразу за этим звуком послышался звон собачьей цепи и повизгивание.

– Отстань, Серый. Измажешь, ну! Пошел!

Голос был мне незнаком. Но это и не удивительно. Здесь все голоса были мне незнакомы. Во двор вошла девушка. Она была высокой и статной. А еще очень красивой. Такой красотой, которую не встретишь в привычном мне мире. «Ее можно было бы назвать полной, но только не полнота это, а здоровье», – внезапно подумалось мне. Все в ней дышало здоровьем и силой.

– Ну, здравствуй, – голос оказался звучным. А еще в нем совсем не было приветливости.

Девушка прошла через двор и поставила корзинку на ступеньку крыльца:

– Что молчишь? И меня не узнала? Добронега сказывала: ты теперь можешь не узнать, – девушка попыталась улыбнуться, но улыбка вышла натянутой.

– Почему же? Узнала. Ты – Злата.

Мой тон против воли стал неприязненным. Я вдруг подумала, что эта Злата совсем не соответствует знакомому мне образу. Я ее знала милой и любящей, а эта девушка была надменной и злой. Во всяком случае, во взгляде серо-зеленых глаз не было и тени доброжелательности.

– Наделала ты делов, – с укором произнесла она.

– Ты к Добронеге? – перебила я. Мне совсем не хотелось ее выслушивать.

– Как же! Радим велел тебе пирогов напечь да передать, чтобы поправлялась быстрее.

И тут меня словно озарило: Злата ненавидела Всемилу. Ревновала? Возможно. Ведь Радимир души в сестре не чаял. Но как же быть теперь мне? Я вдруг поняла, что понятия не имею, как они общались друг с другом. Насколько скрытой была эта неприязнь?

– Радим чуть с ума не сошел, – в голосе Златы слышались злость и усталость. – Ночами проклятый лес прочесывал, в сечу рвался кваров рубить. Чуть голову не сложил. И все почему? Потому что тебе погулять вздумалось! Ну что? Нагулялась? Косу-то сразу срубили? Небось, в тот же день? И как теперь за брата пойдешь? Квары-то натешились да выбросили…

– Думай, что мелешь! – голос Добронеги эхом разнесся по двору. – Да о Радиме вспомни, его пожалей!

– Не нужно! – тихо проговорила я, на миг оглушенная словами Златы.

И хоть не было моей вины в том, что произошло, стало тошно и стыдно за глупую девчонку. А еще стало страшно, потому что я знала, что было на самом деле. И вдруг впервые меня посетила мысль: «А правда ли то, что здесь нет моей вины? Я же это написала…».

***

«Всемила так и не поняла, что произошло. Еще мгновенье назад она, смеясь, убегала от Ярослава, уворачивалась от жадных рук, забираясь все глубже в лес, но вот уже чья-то мозолистая ладонь зажала рот, а на шею накинули веревку.

– Попалась, голубка, – радостно проскрежетал над ухом незнакомый голос. – Давно бы так. Теперь-то уж все по-другому пойдет.

Всемила в ужасе застыла, не веря в происходящее. Руку больно заломили. Так больно, что на глаза сразу навернулись слезы. Ни разу в жизни никто не делал ей больно, ни случайно, ни, храни Боги, намеренно. Да Радим любого бы голыми руками за сестру порвал. И порвет непременно. Вот только узнает, кто этакую шутку злую выдумал…

Она отчаянно завертела головой и попыталась сморгнуть слезы. Взгляд упал на Ярослава. Не одна. Так и знала, что не одна. Сейчас все закончится! Только Ярослав почему-то не пытался прийти на помощь и не улыбался больше. Да и вдруг оказалось, что он совсем не так красив в этой густой лесной тени вдали от родных стен. Но страшно пока не было. Это все шутка. Ведь свои же люди. Не могут причинить они вред. Это же не квары бессердечные. Это – свои… Княжьи люди.

– Да на что ты ее потащишь? – вдруг прозвучал новый голос.

– Потешиться, – ответил первый с той же радостной злобой.

– Девок тебе мало, что ли? Что велено было?

– И то верно. Прости, красавица. Хотел тебе еще денечек отпустить. Да не судьба, уж не обессудь.

Первый взмах ножа – совсем не шуточного – обдал холодом шею.

– Держи косу – воеводе пошлешь.

Она проследила взглядом за тугой косой, в которой запутался ярко-желтый одуванчик. Ярослав перехватил косу и, будто плеть, начал наматывать себе на кулак. Встретившись с ним взглядом, Всемила поняла, что это все взаправду, и взгляд его черных глаз вдруг показался чужим и недобрым. И как она раньше это проглядела? Почему глаза обманули? Почему сердце не подсказало?

Ярослав смотрел зло, продолжая медленно наматывать косу на кулак. Всемила попыталась повернуть голову, почти ожидая увидеть просвет в деревьях и тот берег Стремны. Высокие стены родного города. Там Радим, там никто не обидит. Да куда там? Далеко в лес забежала, заигравшись, доверившись. Вот тогда ей, наконец, стало страшно. По спине пополз озноб, и грудь сдавило точно обручем. Но закричать она так и не успела.

Короткий взмах все того же ножа, и свет померк для нее навсегда».

***

Слова Златы не шли из головы, и я вышагивала по двору, не в силах успокоиться. Обида заставляла щеки гореть. Ведь ни слова правды не было! И все же жгучий стыд не давал оставаться на месте, заставляя ходить и ходить, как заведенную. Хуже всего было то, что Злата была отчасти права. Всемила сама шла навстречу беде. И в том, что случилось, виновата лишь ее легкомысленность. Но подспудно не давало покоя то, что все вышло бы по-другому, напиши я иначе…

Я вздохнула и попыталась успокоиться. Злата и Добронега едва не поругались. Злата извинилась, конечно, но от этого я чувствовала себя только хуже. Потому что было ясно, что извинялась она исключительно ради Добронеги, с которой у нее сложились добрые отношения. К Всемиле же Злата, очевидно, не испытывала никаких теплых чувств. Возможно, она и была права в своих суждениях, только мне теперь от этого не легче. Я не знала, как себя вести, а еще я до ужаса боялась, что теперь из-за меня может начаться разлад. Добронега велела Злате «пожалеть Радима». Эта фраза вертелась в голове и не давала покоя. Почему пожалеть? Из-за того, что взбалмошная сестра непременно побежит жаловаться и ему придется ее успокаивать? Или же есть другая причина?

Мысли путались и наскакивали друг на друга. Я металась по двору, как зверь в клетке, словно наверстывала долгие дни лежания в постели. Над головой шелестели листья дуба, у ворот на кого-то непрерывно рычал пес, а я все думала о том, что никто из них не знает правду, и я понятия не имела, как об этом сказать. Ведь никто никогда не поверит. А еще я не могла перестать думать о том, что должен был почувствовать Радимир, получив срезанную косу сестры. Думала о нем в первый раз не как о персонаже, а как о человеке. О живом человеке! Все, как один, утверждали, что он «чуть умом не тронулся». Он искал! Каждый день искал! Пару дней назад я пыталась выяснить у Добронеги, когда это все произошло. Учитывая то, что все старались уберечь Всемилу от плохих воспоминаний, задача оказалась непростой, но в итоге я поняла, что прошло около двух месяцев беспросветного горя и безнадежных поисков. Я сжала виски. Перед глазами стояло лицо Радимира, каким я увидела его там, на корабле. На нем отражалось недоверие и сумасшедшее счастье. А еще я помнила, какими бережными были его руки, как дрожали.

Сама не понимая, что делаю, я бросилась к калитке на заднем дворе. Мне нужно было увидеть Радимира, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, что он оправился от всего этого, что Злата не рассказала ему о том, что произошло сегодня, потому что мне внезапно захотелось уберечь брата непутевой Всемилы от всех невзгод.

Когда-то давно, когда идея романа только-только пришла мне в голову, я начертила схему Свири. Тогда это казалось мне забавным. И сейчас я почти не удивлялась, узнавая нужные повороты. Они странным образом совпадали со старыми обозначениями, набросанными на простом листке в клетку. Но сейчас мне было не до изучения окрестностей. У меня была четкая цель.

Я спешила по многолюдным улицам, едва успевая оглядываться по сторонам, и не сразу заметила, что при моем приближении разговоры смолкали. То тут, то там люди останавливались и провожали меня взглядами. Обратив на это внимание, я даже сбавила шаг. Я бы и вовсе остановилась, но мне вдруг стало страшно, что остановившись, я непременно собьюсь с пути и уже не смогу отыскать дорогу к дружинной избе. А спрашивать здесь кого-то я бы поостереглась. Ведь для этих людей я – Всемила, Свирь – мой родной город, и я должна знать здесь каждый закоулок. Оказалось, что во взглядах горожан не было дружелюбия и симпатии. Свирцы смотрели на меня кто с осуждением, кто с откровенной насмешкой. Их взгляды то и дело скользили по моим волосам. Я запоздало подумала, что мне следовало чем-то покрыть голову, чтобы моя стрижка так явно не бросалась в глаза – вокруг меня не было ни одной коротковолосой девушки. А потом поняла, что все равно ничего бы не вышло. Головные уборы, укрывающие голову целиком (в голове всплыло старинное слово «кика»), носили только замужние женщины, а накидывать на голову платок в погожий летний день было бы по меньшей мере странно. Да и что можно скрыть в городе, где все друг друга знают с самого рождения? Небось, вся Свирь уже толкует о срезанных волосах сестры воеводы.

Я попыталась унять колотящееся сердце. Ну и пусть. Пусть смотрят, если им хочется. Пусть думают, что хотят. Мне плевать, в конце концов. В голове то и дело вертелись злые слова Златы. Хотелось заткнуть уши и опрометью броситься к дому Добронеги, но я слишком далеко убежала от спасительных стен, поэтому мне не оставалось ничего, кроме как продолжить путь. Только теперь я пошла медленней. Не к лицу сестре воеводы носиться как ненормальной. Ну, это я так думала. Вообще-то, я понятия не имела, существуют ли какие-то правила на этот счет. Одно дело обрисовывать историю в общих чертах, а совсем другое – чувствовать, как твою спину жгут десятки взглядов, и хорошо, если хотя бы пара из них дружелюбные.

Дружинная изба показалась из-за очередного поворота совершенно неожиданно. Причем, как раз тогда, когда я уже решила наплевать на принципы и вернуться назад. Двор окружал глухой забор, а у ворот стояла охрана – молоденький воин, который едва не ковырял в носу от безделья. Если и на внешних стенах такие же сторожа, не удивительно, что Всемилу убили прямо под их носом. Увидев меня, он выпрямился, окинул с ног до головы изучающим взглядом и вдруг ухмыльнулся. В голове тут же непрошенной гостьей мелькнула мысль: «Как я выгляжу в их глазах?». Вспомнились слова, брошенные вслед какой-то старушкой: «Болталась невесть где».

– Куда путь держим, красавица? – лениво протянул дружинник.

– К воеводе, красавец, – елейным голосом произнесла я, ответив ему не менее оценивающим взглядом.

Парень моргнул и начал заливаться краской. И правильно: на его лице за прыщами не было видно ни одной веснушки. Наверное, красавцем его называла разве что мама. Мне должно было бы стать стыдно, но меня слишком взбудоражили слова Златы и косые взгляды.

Пройдя мимо пунцового стражника, я осмотрелась. Схемы схемами, но на самом деле я была здесь впервые. Большой квадратный двор был усыпан мелким речным песком, утоптанным десятками босых ног. Как раз в эту минуту два голых по пояс человека валяли друг друга посреди двора. Песок серым пеплом налип на потные тела, впрочем, никого здесь это не смущало. Рядом стояли такие же грязные и полуодетые мужчины, задорно подбадривая борцов. Чуть в стороне у большой деревянной бочки два человека в насквозь мокрых штанах поливали друг друга водой из небольшого ведерка. Слева на скамье у дружинной избы сидели три воина постарше, и одним из них был Улеб, что-то мастеривший из кусочков кожи. Его соседи переговаривались, поглядывая в сторону пары на песке. У их ног, вытянувшись на солнышке, лежала большая лохматая собака. В ответ на радостные крики она то и дело поводила ушами. Напротив в теньке под навесом сидел еще один человек, тоже что-то маcтеривший. Радимира среди них не было.

Внезапно послышались вскрик и отборная брань. Я посмотрела на борцов. Один из них стоял на колене, протягивая руку второму, окончательно закатанному в песок. Ругался второй. Впрочем, брань была веселой и ничуть не злой. А потом наступила гробовая тишина. Это бранящийся принял протянутую руку и заметил меня. Почему до сих пор стражник у ворот не подал никакого сигнала, я не знала. То ли надо мной решил подшутить, то ли над товарищами.

На меня смотрело несколько десятков глаз. Безмолвно, настороженно. Словно я была… врагом. Запоздало я подумала, что, наверное, женщины сюда не заходят. Это же дружинный двор и дружинная изба – место испокон веков мужское.

– Здравствуйте, – громко произнесла я.

Собака приподняла голову и оскалилась.

– И тебе поздорову, – откликнулся молодой воин, стоявший ко мне ближе всех. Голубые глаза неправдоподобно ярко смотрелись на его перемазанном грязью лице.

За ним отозвались остальные.

Улеб встал и тяжелой походкой направился ко мне. Я вдруг заметила, что он совсем не молод. А ведь ночью, на качающейся палубе, он показался мне еще не старым и полным сил – настолько отточенными и уверенными были его движения. Когда он навещал меня в доме Добронеги, он тоже не запомнился мне своим возрастом, а здесь солнечный свет не пощадил его, разом выдав и серебро в волосах и морщины на обветренном лице. А еще он слегка прихрамывал.

– Ты как здесь? Случилось что? – голос звучал тихо.

Он взял меня за локоть и отвел в сторонку, к забору. Во двор вернулись звуки: смех, подтрунивания над проигравшим, плеск воды у бочки, шутки над теми, кто успел замочить портки, а теперь и не снимешь, не просушишься – не одни.

– Я к Радимиру, – проговорила я, чувствуя себя ужасно глупо.

Краем глаза я заметила, как человек, до этого сидевший под навесом, легко взбежал по ступеням и исчез в избе.

– Не след тебе вот так ходить, – покачал головой Улеб.

– Я… Я не подумала, что…

Я не успела закончить оправдательную речь (да и нечего мне было сказать, на самом деле), как по ступеням сбежал встревоженный Радимир.

– Случилось что? – сходу спросил он, хватая меня за локти. – Что?

– Все в порядке. Я… Я просто… к тебе… Я увидеть…

Сбившись, я замолчала. Кровь прилила к щекам, и я опустила голову, ожидая услышать хохот и шутки, но вместо этого почувствовала, как Радимир крепко прижимает меня к себе, а его большая ладонь скользит по волосам. И это уже привычно. И голос у уха – низкий, взволнованный – тоже привычен.

– Всемилушка, девочка ты моя…

– Ты прости, – проговорила я. – Я пойду. Не надо было…

Радимир отстранил меня и заглянул в лицо. В его взгляде было столько нежности и печали, что мне стало почти физически больно. Та, кому это все предназначалось, была давно мертва.

– Подбери сопли, воевода, – буркнул Улеб и пошел в сторону оставленной скамьи.

Радимир дернул плечом и вздохнул.

– Златка-то заходила? – его голос звучал преувеличенно бодро.

– Да. Спасибо.

– Пироги понравились? Твои любимые, с моченым яблоком.

– Да. Очень, – ответила я, хотя мысль попробовать хоть один из них даже не пришла мне в голову.

– Я зайду вечером, – как бы извиняясь, произнес Радимир. – Только тебе вот так одной не надо…

Я на миг задумалась, почему одной не надо. Опасается, что снова что-то случится? Или просто старается уберечь от пересудов?

Радимир оглядел двор, и я проследила за его взглядом. В противоположном углу у бочки с водой слышался хохот. Две мокрых рубахи, связанные рукавами, служили ширмой. За ней, судя по шуткам, переодевали мокрые портки. Державшие рубахи все грозились их убрать, а переодевавшиеся беззлобно ругались в ответ. Радимир повернулся ко мне, будто принял какое-то решение, и тут на его плечо легла ладонь.

– Я отведу, – прозвучало рядом. В речи слышались чужеземные нотки.

Радимир чуть нахмурился, а потом улыбнулся. Воин, сказавший это, улыбнулся в ответ. Посмотрев на него, я поняла, что это именно он бегал за Радимиром. Вот он – тот, о ком без конца говорили здесь. Чужеземец, привезенный воеводой из двухлетнего похода. Первое, что поразило меня, – необычайная молодость побратима Радимира. Я бы дала ему не больше двадцати. А еще он едва доставал Радимиру до подбородка, то есть был чуть выше меня. Нельзя сказать, что такой уж маленький, но на фоне остальных воинов он смотрелся совсем мальчишкой. Усугубляла впечатление и его комплекция. Если для большинства девушек стройность и хрупкость – это предел мечтаний, то для юноши… В общем, я решила, что у мальчика должна быть масса комплексов на этот счет. А еще у него были пепельные волосы, и этим он тоже выделялся на фоне остальных воинов, большинство из которых были темноволосы. Все это я отметила в считанные секунды. Я была так поражена несостыковкой моего представления об этом человеке, основанного на словах Радима, Добронеги и Улеба, с оригиналом, что не сразу осознала другую вещь: я ничего о нем не знаю. Вообще ничего, кроме… настоящего имени. И это совершенно не вписывалось в общую картину происходящего. Это же мой мир, и он должен жить так, как написала я. Должен ведь? Правда? Тогда почему я смотрю на этого мальчишку и не вижу ничего, кроме спокойного взгляда мимо меня?

– Спасибо, Олег, – в голосе Радимира сомнение смешалось с облегчением.

Впрочем, выбора у воеводы все равно не было, потому что больше никто не вызвался быть провожатым для его горячо любимой сестры. Это как ничто другое доказывало: горячо любили ее далеко не все.

Тот, кого воевода назвал Олегом, молча двинулся в сторону ворот, чуть тронув меня за локоть. Я еще раз оглянулась на Радимира, увидела скрытую радость в его взгляде и поняла, что не зря пришла сюда, пусть и выставила себя дурой.

Мой провожатый на миг задержался возле парня, охранявшего ворота, и что-то быстро ему сказал. Тот покраснел и встал ровнее. И меня удивило то, что стражник испугался Олега, едва доходившего ему до плеча.

***

«К странному чужеземцу привыкли скоро. Еще бы не привыкнуть, когда воевода и шагу без него не ступал. Ходили слухи, что спас он Радимиру жизнь в том походе. Правда, в слухи те верили мало. Чужеземец был мал ростом и тонок телом. Куда ему до Радимира? И все же уважал его воевода. Сам при всем люде побратимом назвал, а значит, не безвестной сиротой ему теперь быть, а кровной родней воеводы. В годы набегов кваров многие остались вот так – сиротами, лишились семьи и крова. Кого и где лишился этот чужеземец, в Свири никто толком не знал. Воины, что в походе том были да при первой встрече Радимира с Олегом присутствовали, помалкивали. Только плечами поводили, будто холодно им вдруг становилось. Долго люд догадки строил. Да разве ими правду заменишь? Сказывали только, что имя-то у него другое. Но Радим Олегом называл – так и другие звать стали. Хотя, правду сказать, мало кто к нему, кроме воеводы, обращался. Да и сам он стороной держался.

В дружинной избе, где жили все молодые воины, пожил всего две седмицы. Сказывали, будто Радимир сперва чуть не у себя дома ему жить предложил – отказался. Мол, буду как все. Да только как тут быть как все, когда ни воинскому искусству не обучен, ни силой не вышел? Упрямый, правда. Да разве одним упрямством тут проживешь? Сказывали, будто в первом же учебном бою его только что насмерть в песок не закатали. Шептались за спиной у воеводы, мол, привез себе побратима, за которого перед другими стыдно. Радимир пару таких шептунов уму разуму научил, а потом о чем-то долго толковал со своим чужеземцем, да с тех пор стал словно глух ко всем насмешкам. Как и сам Олег.

Правда, сказывали, что горазд чужеземец стрелы в цель класть, да только, кто этого своими глазами не видел, с трудом верил, что он и лук-то поднимет. А еще будто бы он со священной хванской земли приехал. Но и о том никто прямо не говорил.

Словом, слухи о нем ходили, а правду разве что воевода знал.

А вскоре отправился воеводин побратим на Лысую Гору за ветками ясеня для лука. До этого все деревья приглядывал, изучал, будто шептался с ними. Говаривали, что у него-то на родине другие деревья росли, вот видно, ничего в округе не подобрал, так на Лысую Гору и отправился. Ох, уж и шептались тогда. За время войны отвыкли люди на ту сторону ходить, а этот по недомыслию пошел. И ничего себе – вернулся цел-невредим. А тут и старая Велена туда же за хворостом отправилась. Все решили: умом слаба стала. Неужто ей мало в соседнем лесу хвороста того? Куда понесло? А она, видно, там с чужеземцем и встретилась.

Сказывали, будто шли они через мост и беседовали. Чужеземец вязанку хвороста нес да ветки свои вполовину себя ростом. И чудное дело – улыбалась старая Велена, хотя до того все думали, что к праотцам вот-вот отойдет. Осиротела она после похода на кваров: последний сын не вернулся. Радимир уж не знал, как в глаза ей смотреть. Он и воинов из молодых пытался к ней приставить, чтобы и в хозяйстве помочь, да и человек все ж живой в доме. Но она и слышать не хотела. «Ничего мне не нужно, – говорит. – Это молодым много надо. А мне, старухе, все хорошо».

Да говаривали, Олег как хворост донес, так и задержался. Дров наколоть, крышу подлатать. А Велена вдруг сказала, что он ей сына напоминает. Она уж несколько лет как слаба глазами была, да после смерти сына, верно, еще и рассудком ослабела. Ну, разве был похож ее смешливый Вадим на молчаливого Олега? Ни повадкой, ни статью не похож. Но никто переубеждать упрямую старость не стал. И странное дело – нелюдимый Олег так у нее и остался. И будто помолодела Велена».