Читать книгу Свод небес - Наталья Струтинская - Страница 6

Помимо Марфы в пансионате отдыхало еще около двадцати пяти человек. К завтраку в ресторан спускались не все – многие предпочитали завтракать на балконе в своем номере. В обед же в ресторане было больше людей, и Марфа с интересом рассматривала их, потому как были в пансионате постояльцы, которые невольно привлекали ее внимание.

Одним из таких постояльцев был седобородый старик в светлом летнем костюме и канотье, которое при входе в ресторан он непременно снимал. Старик этот, бодрый, худощавый, с загорелым лицом, на котором особенно выделялись седая, аккуратно подстриженная борода и венчавшие лоб совершенно белые волосы, привлекал к себе внимание Марфы тем, что, как ей казалось, он вел неспешную, продуманную, уравновешенную, но не безликую жизнь. Это выражалось в мерности его твердых шагов, в спокойном взгляде серых глаз, в лице, которое никогда не покидало миролюбивое, даже веселое выражение. Старик был всегда приветлив с обслуживавшими его официантами, с детьми – в пансионате отдыхала молодая семья с тремя непоседливыми малышами, возраст которых колебался от четырех до восьми лет, – которые часто, не слушая пытавшихся усмирить их родителей, бегали между столиками; с самими постояльцами пансионата, с некоторыми из которых он уже успел познакомиться.

Казалось, старик никогда не раздражался, никогда не был в дурном расположении духа, а всегда был жизнерадостен и весел. Часто в сосновом парке Марфа видела, как старик, прогуливаясь по аллеям, заложив при этом руки за спину и скрестив замком пальцы, неоднократно останавливался и рассматривал то верхушки сосен, смыкавшиеся над его головой, то частокол стройных стволов, то всматривался во что-то невидимое среди раскидистых ветвей, при этом как-то по-особенному добродушно улыбаясь. Марфа думала, что если бы такой старик встретился ей в Москве, то она непременно приняла бы его за сумасшедшего, но здесь его радостность и веселость казались совершенно естественными, гармоничными. Опрятность его одеяний, чистое, ухоженное лицо, спокойность его и веселость располагали Марфу к нему, и Марфа вслед за стариком неосознанно перенимала это его жизнелюбие, разбавляя медлительность и несуетливость своего естества приятием солнечности и необремененности дней, впитавших в себя хвойный аромат свободы и неторопливости. Пусть жизнь Марфы никогда нельзя было назвать суетной и наполненной трудностями быта или выживания в стремлении обеспечить себя, но и не была ее жизнь лишена горечи становления личности, ее развития, пусть медленного, но неотвратимого. Несмотря на идилличность ее дней, Марфа никогда не испытывала мирности в своей душе и умиротворенности, – в ней была одна только бездонная пустота, в которой иногда блестели переливы тоски.

Теперь же, наблюдая за стариком и безотчетно вглядываясь в пространство с теми же заинтересованностью и воодушевлением, с какими он смотрел вокруг, Марфа находила дни не бесцельными и бессодержательными, а исполненными прелести игры едва уловимых событий, которые происходили вокруг нее и которые еще будут происходить.

И в этом необъяснимом душевном подъеме, еще совсем пологом, но уже зародившемся в ней, Марфа часто вспоминала Филиппа, и ей становилось еще радостней от этих воспоминаний, особенно тех, которые были связаны с первыми месяцами знакомства с ним и первыми неделями супружества, еще не покрытыми пластом ее досадливости и сердитости. И в душе ее пробуждался отзвук раскаяния: Марфа как будто впервые увидела свою прежнюю жизнь – ту, которая была у нее до встречи с Филиппом; будто впервые она разглядела и ту, которая была у нее теперь, когда она была женой человека, который любил ее и безропотно принимал все ее легкомысленные, эгоистичные капризы; словно только теперь она постигла различия их, заметила их разность и совершенное несходство, и осознание того, что именно Филипп заставил оживиться в ее душе бывшие там фрагментарно частицы того, что единственное делает жизнь осязаемой, вынудило ее испытать подобие стыда. Она испытала что-то схожее с покаянием и радовалась тому, что теперь, когда в сознании ее целостность разрозненной ее жизни разорвалась на отдельные, неделимые теперь фрагменты, она будет жить по-другому, жить в согласии с тем, что составляет ее жизнь, не сетуя больше на фатальность своей судьбы. Пусть решения эти принимались порывисто и бездумно, но они принимались, и обещания, дававшиеся далеким воспоминаниям о радостных днях, оставляли в ее душе свежее, подобно заре, послевкусие.

Однако не только за седовласым стариком в канотье с интересом наблюдала Марфа.

Были среди постояльцев пансионата мать и дочь, которые всегда занимали столик, стоявший у самого ограждения веранды, рядом со столиком, где обычно сидела Марфа. С веранды просматривались выступившие ровным пирамидальным рядом горы, между собой образующие подобие громадного оврага, протянувшегося к самым теряющимся в дымке полуденного солнца вершинам далеких гор. Вид этот захватывал и умиротворял одновременно, и даже казалось, будто этот пейзаж был вовсе не настоящим, а только громадным полотном, натянутым за рядом соснового перелеска.

Поначалу Марфа обратила внимание на этих двух постоялиц только потому, что у девушки были темно-медного цвета вьющиеся волосы, ниспадавшие на ее белые, не тронутые загаром плечи и спускавшиеся к самой талии. Лицо ее также было незагорелым, но от облепивших его веснушек оно не казалось бледным. Девушка эта напомнила Марфе племянницу ее горничной, с которой она занималась когда-то русским языком.

Марфа не находила девушку ни красивой, ни миловидной, однако девушка невольно притягивала к себе взгляд Марфы: то ли ее исполненные женственности манеры привлекали к себе внимание; то ли умение держать вилку в усыпанных веснушками пальцах так, что невольно возникало желание попробовать то, что ела она; то ли это объяснялось самой живостью в светлых, почти бесцветных глазах девушки, у которой вид был совершенно смиренный, однако исходила от нее та особая энергетика, которая присуща людям исключительной предприимчивости и решительности. И Марфа смотрела на нее с тем интересом, с каким смотрят на тех, кто обладает тем, чем хотелось бы, но не представлялось возможным обладать самому.

Затем, посредством каждодневного созерцания их обедов, у Марфы сложилось совершенно определенное представление о тех дружеских, почти товарищеских отношениях, которые были между матерью и дочерью.

Матери на вид можно было дать чуть больше сорока лет. У нее, в отличие от дочери, было загорелое лицо и темные глаза, и только темно-медный цвет волос и частые веснушки на руках были точно такими, как у ее дочери.

Мать и дочь всегда приходили в ресторан вдвоем, вдвоем сидели за столиком, вдвоем гуляли по парку и выезжали на экскурсии. Они ни с кем больше не общались и только, понизив голос, едва слышно говорили друг с другом, то весело смеясь чему-то, то сосредоточенно ведя какую-то беседу. И то, как искренен был их смех, как доверителен был их взгляд, направленный друг к другу, как схожи были их лица, как сочетались между собой их одежды, пробуждало в Марфе невольную ревность и к этой их доверительности, и к сплетению их рук во время прогулок, к обедам в обществе друг друга и к разговорам, едва слышанным ею сквозь дыхание безучастного ветра.

Марфа смотрела на них, и вид их, счастливых, любящих, отдающих и принимающих эту любовь, поначалу так поглощавший ее внимание, скоро стал омрачать ее обеды. При виде той любви, которую мать отдавала дочери, и той участливой нежности, с какой дочь смотрела на мать, Марфе становилось тошно от того, что она, проецируя эту сцену на свою жизнь, не находила в ней даже подобия этой милой взору миниатюре. И Марфе делалось грустно, одиноко, и вновь тоска прокрадывалась в ее сердце, и скоро Марфа больше не обедала в один час с ними, а уходила до того, как мать и дочь спускались в ресторан.

Так Марфа впервые почувствовала тлевшие самую малость в ней, а теперь разгоравшиеся все больше обиду и огорчение.

Обида, появившаяся в ней, была направлена в первую очередь к матери. Вид чужой материнской нежности впервые пробудил в ней волну раздражения, и Марфа поначалу даже не понимала, почему образ совершенно незнакомых ей людей так обижает ее. Затем в Марфе едкой горечью стало расползаться огорчение – она вспоминала свое детство, свое юношество и не находила в них ни одной должной минуты, исполненной ласкового голоса матери или отца. В ней медленно, но верно, нарастало обвинение: в недолжном обращении с собой, в холодности и нечуткости родителей, в их повелительности и даже деспотизме. Теперь Марфа больше не корила свою судьбу, не сетовала на неподвластные ей события, приведшие ее к тому одиночеству, которое особенно остро она ощущала в последние три года; в сознании Марфы все больше поднимался упрек, плотным стеблем произрастая из искаженных обидой и порицаниями воспоминаний, и упрек этот с каждым днем становился все сильнее и крепче, и не находилось ни одного события, ни одного жеста родительского, который мог бы оправдать то, кем являлась Марфа теперь, – оправдать равнодушие, бесстрастие и совершенную душевную мертвость, которым Марфа не находила точного определения, но ощущала их несомненное присутствие в своей сущности; присутствие это было не поверхностным касанием оболочки ее естества, но более глубоким, едва ли не фундаментальным основанием ее души.

Таким образом, в Марфе обозначилось единение радости и почти фанатичного душевного подъема от осознания роли Филиппа в ее жизни и глубокой, едкой обиды, рождавшейся в ее души при вспоминании матери и отца. И своеобразный баланс в этом контрадикторном, двойственном союзе, не позволявший полностью овладеть ослабшим сознанием ненависти и порицанию, поддерживало наблюдение за другим постояльцем пансионата, за которым Марфа следила с особым интересом.

Постояльцем этим был высокий молодой человек, с широкими плечами и слишком узкими бедрами, которые делали его фигуру похожей на перевернутый треугольник. У него были русые жидкие волосы, почти бесцветные брови и тонкие губы, которые, однако, не делали его лицо строгим или жестким, – напротив, лицо его всегда выражало готовность ответить на всякую реплику, которая была обращена либо непосредственно к нему самому, либо была слышана им и у него находился для нее остроумный ответ.

Молодой человек этот обладал отменным чувством юмора, которым завоевал если не абсолютное расположение к себе, то известность как среди постояльцев пансионата, так и среди самого персонала. Он говорил легко и громко, у него всегда и на все находилась какая-нибудь реплика, он никогда не выглядел ни слишком грустным, ни особенно веселым, – казалось, он всегда пребывает в состоянии уравновешенной беспечальности. В пансионате он отдыхал вместе с девушкой, которая выглядела порядком старше его, и все знали, что она была его сестрой. В отличие от брата, девушка, такая же высокая и узкобедрая, не была словоохотливой, лицо ее имело более округлые черты, но светлые брови и русые волосы делали ее во многом похожей на брата.

Но не говорливость молодого человека привлекла внимание Марфы и не рельефность его широких плеч – Марфа была равнодушна к любым проявлениям остроумия и никогда не могла по достоинству оценить умение другого выражаться образно-саркастически, потому как сама была лишена этой техники. Молодой человек привлек внимание Марфы как раз во время того самого пешего путешествия в горы, в которое Марфа отправилась через два дня после беседы с Бектуровым, и отнюдь не его мастерство говорить легко и шутливо заинтересовало ее. Во время похода Марфа увидела в нем другого человека, и двойственность его натуры удивила и даже развеселила ее.

В тот день Марфе пришлось проснуться непривычно для себя рано – в шесть часов утра. Солнце уже бодро освещало склоны гор, ластясь к их махровым изогнутым спинам; ветер же, по-утреннему свежий и пряный, задувал со стороны межгорной долины, по которой каталась на днях на лошади Марфа.

– Погода переменится, – услышала Марфа чье-то суждение, когда, надевая на плечи небольшой рюкзачок, она вышла на открытую веранду пансионата, где уже собралась небольшая группа туристов, которые, так же как и она, собирались покорить несколько пологих склонов окружавших пансионат гор.

Из восьми человек, которые вместе с Марфой составляли группу, в лицо она знала только нескольких, а в том числе – небезызвестного молодого человека, который, несмотря на ранний час, уже был словоохотлив, но отнюдь не полон предвкушения пешей прогулки по диким тропам предгорий. Марфа только мельком взглянула на него, и то лишь потому, что голос его – хотя молодой человек и говорил в обычном своем тембре – заглушал тонкий свист синицы, которую еще полчаса назад единственную было слышно в этот безмолвный час зарождения дня.

Молодой человек этот, которого, как выяснилось позднее, звали Савелием, обычно выглядевший сдержанно-задорным, теперь как будто был несколько возбужден и взволнован, и голос его, звонкий, натянуто-веселый, подрагивал. Но Савелий старался подавить в себе эту свою взволнованность, и оттого, казалось, говорил больше обычного и часто вздыхал, отчего грудь его, и без того широкая, увеличивалась вдвое и округлялась так, будто обладатель ее был необыкновенно чем-то горд.

Одарив молодого человека беглым взглядом, Марфа окинула взором и остальных членов группы, после чего встала чуть в стороне и стала ожидать прихода проводника.

Прошло еще около десяти минут, прежде чем группа оставила позади себя веранду пансионата и двинулась по направлению к голубому зеркалу озера, которое просматривалось с веранды и из окон особняка, выходивших на юго-восток.

Прозрачные слезы озера, ударяясь о борт катера, на котором уместились все члены группы, включая проводника, отлетали к самым тонущим в отражении неба горным вершинам, расплывающимся к далеким берегам, что неровной линией окаймляли лагуну поднебесья. Озеро, со стороны казавшееся небольшим, с катера выглядело бескрайним – загибаясь петлей за изворот подножия прилегавшей к нему горы, извилистой рекой воды его направлялись промеж пирамидального ряда горных склонов, обступавших и озеро, и маленькую точку белоснежного катера, оставлявшего позади себя пенистый след, и само небо, сгустками окрашенное в золотистый пепел занимающегося дня.

Величие земли, господствовавшее здесь превозношением власти ее над всем проистекающим из нее в жизни кормящихся ею, было так велико и так громко, что мысли все, которые могли бы родиться при виде этого превосходства одного только вздоха Природы над абсолютным величием самого могущественнейшего и мудрейшего из всего созданного ею, растворялись в плеске этих самых чистых слез хрустальной воды, в молчании горбатых хранителей первозданности мира сего и в прозрачности неба, мерным дыханьем облаков заключившего мироздание в купол, непостижимый, гласный и невидимый.

Проводник направляла катер к горной гряде, что была видена Марфой с веранды ресторана. Но из пансионата далекие склоны эти представлялись облаками, что поднимались от горизонта; теперь же вершины гор все более явственно проступали перед взором, и, оборачиваясь назад, Марфа пыталась разглядеть пансионат, но тщетно, – казалось, пансионата не было вовсе, а вокруг на сотни километров простирались нетронутые и незаселенные земли.

Вот катер повернул к берегу, и неожиданно, среди каменных валунов, что рассыпались у самой кромки воды, проступил небольшой пирс – к нему-то и пришвартовался катер.

Если бы не это нелепое вторжение сооружения, сотворенного рукой человеческой, берег казался бы совсем диким; тропа, что просматривалась с него, лентой изгибавшаяся по пологому склону холма, – протоптанной какими-то животными или же возникшей здесь по прихоти самой природы; а мир вокруг – незаселенным и мирным, будто не было в нем больше никого, кроме этой маленькой группы людей, высадившихся здесь спустя сотни мгновений скитания по бесплодной пустыне озерной глади.

Проводник – смуглолицая, жилистая женщина с упрямым взглядом и кроткой улыбкой – чеканила что-то про правила поведения в горах, про обвалы, про резкую смену погоды и про то, что в среднем их маршрут займет чуть более четырех часов. Потом она стала рассказывать некоторые легенды о шаманах, реках и озерах, пока группа змейкой взбиралась от берега по той самой вытоптанной тропе на холм. А когда все, тяжело дыша, поднялись на вершину холма, то проводник уже не говорила ни об обвалах, ни о шаманах, а остановилась и, так же как и все, обводила взглядом открывшуюся взору всех зеленую долину.

Мир здесь стоявшим на пригорке казался раскрытой ладонью, а горы, объятые солнцем, – молодыми великанами, радушно встречавшими своих гостей.

Здесь, на вершине холма, тропинка кончалась или же просто больше не была различима неопытным глазом, поэтому далее группа двинулась вслед за проводником прямиком по мягкой траве, в которой тонули кроссовки. Солнце еще не нагревало макушек, а лица освежал ветер, который с особенной силой разбегался здесь, как игривое, непокорное дитя. Конечным пунктом маршрута была названа вершина невысокой горы, с которой открывался вид на цепь горных вершин, скалистыми, неприступными хребтами выстроившихся до самого горизонта, подобно острым зубам громадного чудовища, пытавшегося когда-то заглотить этот кусок Земли и застывшего на века с раскрытой своей пастью, превратившейся в завораживающее зрелище единения иссушенного мира скал и каньона причудливой игры света и тени, пропитанного живительным солнцем, а также слезами тронутых красотой ландшафта смиренных созерцателей неподвластной этой силы, заключенной в нем.

Когда долина была перейдена, группа вошла в лиственничник, облеплявший подножия окружавших долину гор и густо покрывавший их склоны. В лесу галдели птицы, перекликаясь на разный лад, – то тут то там подрагивали ветки, и темная острокрылая точка, едва мелькнув среди развесистых ветвей, тут же исчезала в пятнистой мозаике листвы.

В лесу было значительно прохладнее, нежели на освещенном солнцем открытом пространстве межгорий. Когда Марфа узнавала у администратора все подробности предстоящего тура, та предупредила ее о том, что с собой следует взять как необходимые в походе воду и небольшие съестные припасы, так и теплую одежду – в горах было значительно холоднее, чем в межгорной котловине, в которой находился пансионат. Поэтому Марфа, как и большинство членов группы, надела ветровку еще в своем номере, потому как и раннее утро, несмотря на знойный день, не отличалось теплотой. Теперь же, когда путь группы пролегал по крутому подъему, хотя в лесу и было довольно прохладно, Марфе стало жарко и она сняла с себя ветровку и обвязала ее вокруг пояса. Примеру Марфы последовали и некоторые члены группы.

– В прошлом году мы с отцом ездили на Алдан, – услышала Марфа запыхавшийся голос Савелия позади себя. – Знаете, река в Якутии? Почти каждый год мы ездим туда на рыбалку. И вот в том году приключилась с нами такая штука: на нашу стоянку стала наведываться рысь. Началось все с того, что у нас пропал улов. Прямо из ведра пропал. Ведро стояло у костра – мы собирались варить уху. Ненадолго отлучились, а когда вернулись – ведро перевернуто, а рыбы-то и нет. Сразу заподозрили, что к нам кто-то наведался. Снова наловили и решили понаблюдать. – Савелий остановился, переводя дыхание, – широкая грудь его тяжело вздымалась. Кое-кто из членов группы тоже остановился, с интересом прислушиваясь к рассказу молодого человека. – Так вот, – продолжил он, – долго мы наблюдали, а никто так и не появился. Мы решили сменить место стоянки и прошли вниз по течению. Дня через два история снова повторилась: оставили мы ведро с рыбой у костра, а сами у моторки были. – Теперь остановилась вся группа, включая проводника. Глаза Савелия блестели, а уши почему-то были ярко-красными – то ли от ветра, то ли от смущения. – Оборачиваюсь я, значит, ненароком на костер и вижу: стоит у ведра рысь и лапой рыбу нашу черпает. Вот, думаю, наглая какая! И знает же, когда рыба без присмотра оставлена, а когда следит за ней кто-то! Я окликнул отца. Пока он из моторки на берег вылезал, я громко свистнул. Рысь так и замерла с поднятой лапой и на меня смотрит. Ну я поднял камень и бросил прямо в ведро, чтобы спугнуть ее…

– А если бы она бросилась на тебя? – откликнулась его сестра, которая, вероятно, уже не раз слышала эту историю.

– Все могло быть, – пожал широкими плечами Савелий. – Только когда камень ударился о ведро, рысь отскочила, на секунду приникла к земле, а потом кинулась в лес.

– И что же? – спросил кто-то из группы. – Больше не приходила?

– Больше не приходила, – кивнул Савелий, округлив грудь.

– Смело ты в рысь… – протянул кто-то.

– А чего она чужой улов ворует! – вскинул руку Савелий. – Пускай знает, что не везде она хозяйка!

Этот короткий рассказ Савелия стал поводом для небольшого привала, в продолжение которого кто-то сделал несколько глотков воды, кто-то так же снял с себя накинутую на плечи ветровку, кто-то, напротив, оделся, а кто-то обходил кругом, всматриваясь в смиренно чирикающую лесную чащу.

– А в этих лесах водятся рыси? – спросила вдруг сестра Савелия у проводника.

– Рысь есть, – ответила проводник. – Но она в тайге в основном, к людям не приближается.

– А волки? – послышался обеспокоенный голос.

– В некоторых районах их довольно много, – сказала проводник. – Но здесь мы их вряд ли встретим, поверьте. Здесь вполне можно увидеть лося, оленя, быть может лису. Но волка или рысь – нет.

Однако, после рассказа Савелия и обнадеживающего «вряд ли» проводника, подъем утратил некоторую расслабленность его участников, и даже Марфа стала ловить себя на том, что то и дело всматривается теперь в просветы между деревьями, ожидая увидеть какую-нибудь тень. Но никаких теней не было – лес шуршал и шептался, перебирая в зеленых пальцах листвы золотистые монеты солнечного света, и скоро Марфа снова чувствовала себя в его объятиях гостьей, которой рады здесь и с которой ничего не может произойти.

Савелий, заметно повеселевший после своего рассказа, шел теперь бодрым, уверенным шагом, и лицо его, с тонкими чертами и бесцветными почти бровями, приняло убежденно-начальственное выражение, которое бывает у людей, участвовавших в деле, которое они успели основательно изучить. Такое выражение лица сохранялось у него вплоть до случая, который заставил проводника несколько изменить маршрут группы.

Лес постепенно редел. В просветах между тонкими стволами стала просматриваться вершина соседней горы, что стояла за неширокой межгорной долиной. Группа поднялась уже на достаточную высоту, так что, когда вслед за проводником Марфа вышла на открытую площадку, лишенную всякого укрытия, при виде той высоты, которая открылась ей, у нее слегка закружилась голова и захватило дух так, что вздох, который она невольно издала, получился особенно глубоким и прерывистым.

Дальнейший путь группы пролегал по достаточно широкому, но от того не менее головокружительному серпантину. Проводник уверенным шагом направилась вперед – за ней последовали и другие; и только Савелий, выйдя из чащи леса, остановился как вкопанный, округлившимися глазами глядя туда, где крутой обрыв терялся в дымке склона. Марфа заметила то мгновенное изменение выражения его лица, которое совершенно стерло с него все следы убежденности и начальственности, а само лицо сделалось белым как полотно. Марфе вспомнилось то возбуждение, в котором пребывал Савелий перед выходом группы, его натянуто-веселый голос, и она вдруг поняла, что причиной этому служил страх. Савелий боялся высоты, а быть может, и не только ее, но и всех тех опасностей, которыми наполнен был пеший маршрут в горы. Пусть Савелий всегда был безмятежно-весел, пусть грудь его важно округлялась, когда шутка его или замечание с успехом воспринимались публикой, пусть он гордился смелостью, проявленной им при встрече с рысью, пусть нередко проявлял он хвастовство, но беспокойство и совершенная растерянность, которые тенью лежали на его лице утром, и настоящий страх, которым полны были его глаза теперь, говорили о том, что Савелий был отнюдь не бесстрашен, а даже робок и несмел.

– Постойте! – воскликнула его сестра, заставив членов группы резко обернуться.

Вернулась и проводник, обошла замерших на месте членов группы и пристально и смятенно посмотрела на Савелия, который приник к отвесному склону горы, пальцами впившись в камень и грудью прижавшись к нему.

– Что ж ты, – высмеял бочковидный молодой мужчина Савелия, издав при этом какой-то булькающий смешок, – камень в рысь бросаешь, а по серпантину пройти боишься!

Савелий никак не отреагировал на это замечание. Он продолжал прижиматься к склону, с ужасом глядя на край обрыва.

– Дорога совершенно безопасна, – заверяла проводник. – Это короткий участок. За ним снова будет перелесок.

Сестра Савелия вдруг вспыхнула: лицо ее залилось краской, а глаза избегали встречи со смеющимися взглядами членов группы. Марфа почему-то испытала жалость – таким беспомощным выглядел некогда исполненный важности молодой человек, высокий, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками, что в бессилии прижимались теперь к холодным камням.

Вот Савелий, поддерживаемый рукой сестры, отстранился от склона и сделал короткий шаг по серпантину.

– Не смотри вниз, – сказала ему дежурную фразу проводник и стала позади него. – Идем же, – коснулась она его плеча. – Здесь нужно сделать всего десять шагов…

Однако не было сделано и пяти шагов, как где-то наверху, над самыми головами собравшихся под крутым склоном туристов, что-то застучало, забилось так, будто кто-то насыпал в коробку мелкие камни и стал трясти ею. Проводник тут же оставила Савелия и пробежала вперед, заставив всех остановиться. Не успела Марфа поднять голову, чтобы посмотреть наверх, как ей прямо под ноги упало несколько мелких камушков, а на лицо посыпалась пыль. Тут же стоявшие перед ней члены группы неожиданно отпрянули назад, так что Марфа оказалась прижатой к каменистому склону, – перед ними со склона осыпались мелкие булыжники.

– Назад! – кричала проводник. – Отойдите назад!

Все стали пятиться назад, как вдруг резкий женский вскрик эхом разлетелся по котловине. Марфа оглянулась, сначала не сообразив, откуда доносится крик. Боковым зрением она увидела, как какая-то тень слева от нее метнулась вниз.

– Сумка! – восклицала женщина, стоявшая у самого края обрыва. – Моя сумка!..

Небольшой камнепад, спровоцированный, быть может, каким-то животным, проскочившим по склону, так испугал женщину, что она рефлекторно отбросила рюкзак, который в это время держала в руке, и он полетел вниз, приземлившись на выступе, находившемся порогом ниже серпантина, по которому следовала группа.

Все сделали шаг к обрыву и, вытянув шеи, посмотрели вниз.

Рюкзак лежал на довольно узком уступе горы, и, чтобы достать его, требовалось спуститься вниз и пройти по своеобразным каменным ступеням, которые образовывали выпирающие из склона небольшие валуны.

Проводник уже собралась было спуститься за рюкзаком, как кто-то вдруг воскликнул, указывая куда-то влево:

– Смотрите! А парень-то за уступом спрятался! Вот он пусть и достанет рюкзак. Ему-то ближе…

И в самом деле: светловолосая голова Савелия виднелась за каменным карнизом, за которым, как подумали все, бросив при этом сестру, спрятался молодой человек от посыпавшихся с горы мелких обломков камней. От места, где стоял Савелий, нужно было пройти по отвесным ступеням к площадке, на которой лежал рюкзак, а оттуда уже подняться по грунтовому склону к серпантину, где остановилась группа.

– Не двигайтесь! – крикнула Савелию не на шутку перепугавшаяся проводник. – Я сейчас к вам спущусь!

Но Савелий, вопреки предостережению проводника, стал медленно продвигаться по выпирающим из склона валунам, не отводя сосредоточенного взгляда от рюкзака и впиваясь побелевшими от напряжения пальцами в уступы. Все замерли, наблюдая за тем, как человек, который всего несколько минут назад не мог ступить и шагу по широкому серпантину, теперь переступал с камня на камень, двигаясь над самой пропастью.

Теперь нельзя было проводнику спускаться вниз: любое неверное движение могло спровоцировать сброс камней вниз, а значит, отвлечь Савелия и привести к печальным последствиям.

У Марфы засосало под ложечкой. Она никогда не боялась высоты, но вид человека, который до смерти боялся ее, а теперь ступал по самому краю бездны, рискуя сорваться, заставлял Марфу испытывать содрогание и трепет.

Так, шаг за шагом, ни разу не соскользнув ни ногой, ни рукой с камня, Савелий достиг площадки и ступил обеими ногами на ее относительно ровную поверхность. Закинув рюкзак за плечи, Савелий стал взбираться по крутому склону горы к серпантину, где его уже поджидали проводник и остальные члены группы, протягивая ему навстречу руки. Последний рывок – и Савелий полулежал на серпантине, а возле него на коленях сидела его сестра, испуганно осматривая его.

– Ты не ушибся, Сава? – бормотала она. – Тебе не больно?

– Нет, – тяжело выдохнул Савелий, широко при этом улыбаясь. Он выглядел так, будто покорил высочайшую вершину мира. – Все хорошо…

Женщина, потерявшая рюкзак, теперь прижимала его к себе так, будто это была вовсе не сумка, а живой ребенок. Савелий поднялся с земли, отряхнулся и оглянулся на обрыв – на лице его вновь изобразилась тревога.

Ввиду произошедшего инцидента с осыпавшимися мелкими камнями проводником было решено несколько изменить маршрут, – она не стала рисковать продолжать путь по серпантину, потому как не могла с точностью определить, было ли вызвано осыпание неосторожным движением какого-нибудь мелкого животного, или же причина его крылась в разрушении горных пород, диктовавшем возможность более серьезного обрушения. Новый маршрут был несколько длиннее, но вследствие сложившихся обстоятельств – намного безопаснее. Так группа повернула назад и, не доходя до опушки леса, свернула налево, двинувшись вдоль нее, пока не вышла к наиболее пологому подъему к вершине.

Происшествие это, являвшееся примером упрямства случая, внесло в группу некоторое оживление. До сих пор все шли в сдержанном молчании, делясь впечатлениями только с собственным товарищем, – теперь же участники похода громко говорили друг с другом, обсуждая случившееся и вынося предположения о дальнейшем развитии событий, «если бы то-то» и «кабы не это». Только Марфа ни с кем не делилась испытываемыми ею чувствами: продиктована эта ее молчаливость была тем, что в группе, несмотря на поступок Савелия, молодого человека осудили – за его рассказ про Алдан, за проявленную затем на серпантине нерешительность, за его поспешные действия во время камнепада и за полные страха глаза, когда он вновь поднялся на серпантин.

Считается, что человек, проявивший однажды смелость, является бесстрашным. Но стоит единожды этому человеку показать другим свой страх, как всякое его бесстрашие в глазах других тут же трансформируется в совершеннейшую трусость.

Так произошло и с Савелием.

В отличие от остальных, Марфа увидела в действиях Савелия не трусость, а настоящую смелость. Она помнила тень, мелькнувшую у края обрыва сразу после крика женщины (Савелий вовсе не прятался за карнизом, как сочли другие, а машинально бросился за упавшей вниз сумкой), помнила страх в глазах молодого человека при виде высоты и наблюдала состязание ужаса и стремления побороть его. Все сочли Савелия трусоватым, и только Марфа увидела в его поступке мужество – стремление побороть то, чего боишься больше всего. Никто из тех, кто так смело ступал по серпантину, не среагировал на возникшую сложность так, как сделал это Савелий. Смел не тот, кто не боится и рискует, а тот, кто рискует, преодолевая страх.

Когда группа наконец благополучно достигла вершины и горные хребты выстроились острыми костлявыми позвонками до самого горизонта, Марфа уже не чувствовала в груди ни обиды, ни сожалений: она смотрела на мир, объятый солнечным светом, смотрела на птиц, круживших в зазеркалье небосвода, и находила внутри себя только умилявшую сознание признательность, – ее забавляло это ее тайное открытие двоякости толкования совершаемых человеком действий, будоражило и созерцание победы над собственным страхом, а также чужое заблуждение, так виртуозно разрешенное ею. Таким образом, в Марфе появился своего рода баланс ее противоречивых чувств, которые порождали воспоминания о доме. Осью этому балансу служило осознание того, что страх порождает ненависть, но что всякий страх победим – даже тот, который, казалось бы, победить нельзя.

Когда Марфа вернулась в пансионат, она, быть может, еще осуждала, но больше никого не презирала.

С того дня за Савелием прочно закрепилась репутация человека малодушного. Насколько Марфа знала, Савелий никого не переубеждал в обратном и никого не обвинял. Он только стал немного тише, больше уже не говорил громко, как прежде, и не отпускал случайных фраз, но Марфа все же неотрывно следила за ним, потому что до того дня не встречала человека, подобного ему.

С сестрой они были в пансионате еще около трех дней, а потом уехали. В день, когда Марфа совершала пеший поход в горы, в пансионат прибыли новые постояльцы, но Марфа не видела их: когда группа вернулась в пансионат, ужин в ресторане уже кончился, и для вернувшихся из похода туристов ужин был подан в номера.