Читать книгу Дочь комиссара. Когда любовь прочней колючей проволоки - Наталья Урбанская - Страница 4

Бежим

Семнадцать семей в одной полуторке с низкими бортами мчались на восток, в сторону Гродно, подальше от немецкой армии, переходившей нашу границу.

Сесть было негде ни женщинам, ни детям. Дети держались, кто постарше – держал за ручку самых маленьких, чтобы на ухабах не выпали из кузова. Валя крепко вцепилась в чей-то суконный пиджак. Да так крепко, что боялась на ухабах оторвать его вместе со скользким подкладом.

Машина сначала пристала к отступающим ещё какое-то время мчалась мимо, пристав к отступающим кавалерийским полком и танковой дивизией. Проходя по проселочным дорогам, по тропам Полесья, лошади тянули гаубицы, тянули орудия. Ноги лошадей подкашивались под грузом огромных телег с ящиками боеприпасов, когда колеса застревали среди корней деревьев.

Вскоре военные настигли колонну людей, которые уходили дальше от линии фронта. И завыла сирена, предупреждая о налёте, чтобы все вокруг успели спрятаться во ржи или убежать в лес.

Над головой появился самолет-разведчик. Покружил над полем ржи и улетел. Вскоре загудели три бомбардировщика «Люфтваффе», рассекавшие небо.

Впервые девочка видела как немцы бомбили нашу землю и слышала как бомбы свистели, пролетая вниз, и как грохотали, громыхали, когда шлепались на землю. И столбы дыма, и комья земли поднимался вверх выше человеческого роста.

– Еще шесть летят! – закричал Женя.

А земля трескалась, образовались ухабы и воронки, от которых на поле появлялись залысины. А бомбы все сыпались, осколками уродуя машины и орудия, расцарапывая кожу и разрывая руки, ноги и животы людей, взлетела ввысь подкова лошади.

– Мама, мамочка, мои ушки лопнут! – кричали то Боря, то Женечка, но, оглушенная свистом падающей в воздухе бомбы, грохота разрывающихся снарядов и скрежета осколков, женщина не слышала его криков. Она держала руки сыновей.

– — Их двенадцать! – в ужасе женщина прикрыла голову младшего сына и уткнулась в землю лицом, прижимая своим телом его животик и ножки.

Валя сидела рядом и, зажав ушки, считала самолеты врага, которые приближались к полю.

– Целая стая – их двадцать четыре! – насчитал Владимир Никитич, но его никто не слышал: все бросились спрятаться в поле ржи. А моторы самолетов гудели так, что Валя зажала ушки, нечаянно захватив мизинчиком уголок красного пионерского галстука.

Рядом с ней лежал, прижавшись к земле, отступавший солдат:

– Девонька, снять бы надо!

– Что Вы, дяденька, я же – пионерка!

– Умница! А я – солдат Красной Армии. Твой галстук как ориентир, как прицел – Красный!

Валюша была послушной девочкой. И, как ни было жаль, впервые развязала свой красный галстук-талисман, и спрятала его в кулачок.

В это время ухнула бомба, взрывной волной девочку отбросило в сторону.

Когда она повернула голову, то увидела своего знакомого, раненного в живот. Осколок попал ему прямо в живот. Он едва успел достать из сумки белую чистую тряпку, прикрыл ею место ранения, и тут же ткань побагровела. Солдат беззвучно закрыл глаза.

– Сплошная красная рана, – сочувствовала девочка, и размышляла. Ей так хотелось помочь солдату, но она не могла, не умела. И было уже поздно…

– Боже мой, сейчас они увидят красную кровь, и ещё больше будут целиться сюда!

После каждого взрыва разлетались разорванные осколками тела людей.

Именно в этот момент Валя решила, что когда вырастет, будет врачом, чтобы помогать раненым. Но ещё лучше, чтобы, когда она вырастет, больше никогда не было войны, и ещё лучше, чтобы она стала доброй как ее учительница.

Стихло. Валя разжала кулачок и, глядя на помятый красный галстук, девочка сидела и тихо плакала, глядя то на свой талисман, то на живот раненого солдата.

Горе девочки сменилось огромной радостью, когда она увидела отца, маму и братьев:

– Валя, Валечка наша нашлась! Живая! Мы все живы! – кричали и прыгали от радости мальчишки.

– Идем в Слоним, – сказал отец, и семья ручейком влилась в людскую реку колонну отступавших на восток. Шли двое суток.

На третий день, только первая часть людей, идущих в начале колонны, собиралась пройти по мосту через реку, отделяющую их от города, как начался налёт. На середине моста разорвалась немецкая бомба. Мост взорван. И толпа замерла.

А затем… А затем послышался рев моторов. Мотоциклы лихо подрулили к мосту. И, локоть к локтю, прошли колонны немецких солдат в мышиной форме, оградили путь. Вскоре подъехал мотоцикл с коляской. И обрюзгший мужчина с отвисшим подбородком вылез из коляски, поправил свой мундир, провел рукой по погонам и, придерживаемый денщиком, поковылял к русским беженцам.

Противным тявкающим голосом через переводчика объявил:

– Победоносная немецкая армия освободила землю от коммунистов, и теперь здесь устраивается «орднунг» (что означало новый немецкий порядок).

Людей с детьми построили вдоль реки на фоне разрушенного моста, заставили взять в руки белый флаг и гусиной ковыляющей походкой противный фриц подоспел к людям. Встав впереди всех, он позировал фотографу перед штативом, самодовольно вытягивая руку вперед, кричал «Хайль», как будто на фотографии кто-то его услышит.

Закончив противную фотосессию, тяфкающий гусак поковылял в свою коляску, а переводчик прокричал, что мост разбомблен, пути на восток отрезаны и велел всем беженцам возвращаться домой.

– У нас же нет дома, папа! Куда мы пойдем? – застонал младший брат.

Мама прижала к груди малыша и повернулась к мужу. Он молчал. С надеждой на него смотрели глаза жены, глаза сыновей. Смотрели на него глаза колхозников-коммунистов, с которыми бок-о-бок в течение года трудились день за днем. Никому из уставших людей, утративших надежду убежать к своим, не хотелось возвращаться на захваченную врагом территорию.

Впервые в жизни Валя видела растерянность отца. Он не знал, что будет завтра, он не знал, что будет через полчаса. И никто не знал.

Не знали и фашисты, что через пять лет никого из тех, кто сейчас командовал колонной русских, кто погонял женщин и детей, – никого из них не останется в живых!

– Мы пойдем в «Путь Октября»? – с надеждой спросила Валя, снизу вверх смотря на отца, она верила, что отец обязательно что-нибудь придумает там, на месте. Там, где его давно знают, там, где ему доверяют.

Жизнь под запретом

Пришлось вернуться людям в свои села и жить на занятой врагом белорусской земле в Белостокской области, присоединенными к Восточной Пруссии, недалеко от города Гродно.

Сначала убежищем стала землянка на территории Беловежской пущи, где партизаны все годы войны уничтожали противника.

Но к зиме пришлось вернуться. И вот пешком добрались до Геранимово.

Лучшие дома поселка были заняты немцами. Немцы заняли добротный дом бухгалтера для канцелярии и кабинета какого-то офицера.

Семья коммуниста Клюкача с тремя детьми была выселена из их собственного дома в кочегарку крахмального завода, которая почти полностью находилась под землей. Под потолком маленькое окошечко почти не давало света.

Бургомистр устанавливал новые законы для жизни людей и отдавал распоряжение предателю-старосте. Приходилось безропотно подчиняться и новым правилам, нарушившим привычную жизнь колхозников.

Людей собрали на площади и объявили о том, что все должны прийти в комендатуру и получить удостоверения личности с фотографией, фамилией и именем. Немцы записывали в документ год и место рождения.

– Папа, здесь все про тебя что написано? – удивился Женя, посмотрев документ.

– Рост метр семьдесят восемь, темно-русый цвет волос и карие глаза! – прочитала Валя.

– А это что за странная строчка? – Женя еще не умел читать, но зорким глазом цеплялся к каждой строчке.

– Ну, еще написано «особые приметы», – Валя всегда с удовольствием читала, и с удовольствием отвечала на все вопросы младших братьев.

– А какие у папы особые приметы? Папа и есть папа!

– Именно, – отозвалась Валюша. – Поэтому графе «особые приметы» – прочерк.

– А зачем папе этот документ?

– Как тебе объяснить? Он папе и не нужен был бы. Его немцы придумали, чтобы следить за людьми.

– Как это? – теперь удивлялся младший из братьев.

– Когда написано, что человек живет в одной деревне, то ему нельзя появляться в другом месте без специального пропуска.

– Что же, и к бабушке в гости нельзя?!! – возмущенно хором прокричали дети.

– Нет. Только на работу по разрешению немецкой комендатуры. И только днем, – вступила в разговор и Прасковья Филипповна.

– Совсем-совсем нельзя? – широко раскрытыми глазами, готовый заплакать, Женя смотрел на маму, не согласный с тем, что ему никак не увидеться с бабушкой. – И на масленицу на блины не пустят что ли?

– И с Тузиком теперь поиграть нельзя??? У него такой вертлявый хвостик, когда мы приезжаем!

– Немцы обложили налогом всех домашних животных… – вздохнула мать.

– Зачем налогом? Каким налогом? – Боря не понимал, что значит налог.

– Налог – это когда крестьянин должен платить немцам деньги.

– За Тузика налог? – Женя нахмурил брови и подскочил к матери. – Не может быть.

И за Тузика, и за Мурку и Ваську, – вздохнула и Валя. Она слышала эту новость, и слышала вечерние разговоры мамы и папы, когда младшие дети уже засыпали. И, подражая маме, повторяла ее слова – Нет, ну ладно, когда берут деньги за корову, козу, а то и гусей-уток, и кур. Но что взять с кошек?

– Значит, пока живем в кочегарке, налогов не будет… – задумался Женя.

– Так и есть, – покачала головой Прасковья Филипповна, заканчивая тему разговора.

Она понимала, что дело не только в непомерных налогах: подворном и поземельном. Поголовном. На мясо, молоко и картофель.

По пять рублей крестьяне платили за пропуск на мельницу и за помол зерна. За пропуск из деревни в деревню. Особый жетон покупался на охоту и на охотничьих собак.

Возмутительным крестьянам казался десятирублевый налог на «бороду». Крестьяне издавна носили бороду. Это считалось их честью, их самобытностью. Но пришли немцы и ввели правило, по которому все мужчины должны были сбрить бороду. А для не подчинившихся в некоторых сельских немецких администрациях обязывали заплатить 10 рублей. А через некоторое время – снова…

– Как это наш дедушка – и без бороды, – прыснул от смеха Женя, когда Валя объясняла про налог.

– Это уже и не только не наш, а вообще никакой не дедушка.

– Да, совсем чужой дядя. Немец безбородый!

Сколько помнили себя дети, дед был нетороплив, закален своей размеренной рассветами и закатами, зимами и веснами, жизнью, текущей в тяжком полевом труде, крепко стоял на ногах: ступни его казались непомерно большими и устойчивыми. Был жилист и бородат, в длинной рубахе с темными пятнами подмышками. Прислушивался к тому, что происходит в природе, и только непривычный звук шум услышит, поднимет ладонь над бровями и, щурясь от солнца, оглядывает окресности по сторонам: вправо-влево.

– А что еще такого нельзя, что раньше было можно? – спросила Валюша.

– Нельзя пользоваться радио и фотоаппаратом, например, и ездить городским и железнодорожным транспортом, влезать в поезд, ходить вдоль железнодорожных путей и прыгать в поезд на ходу, – ответил отец.

– И это правильно, – отозвалась мама. – Железная дорога – опасное место для прогулок и игр.

– Немцы боятся, что партизаны их составы будут взрывать. И потому про железную дорогу столько инструкций!

– О, я слышал, слышал! – закричал Женя. – Нельзя ещё отправлять сообщения по телеграфу и звонить. А еще – включать электричество!

– Понятно. И все? – без сообщений по телеграфу Валюша могла и обойтись, да и по телефону она никогда не звонил. Поэтому его не особо коснулась последняя новость.

– Почтовых голубей нельзя подкармливать, все голубятни обязали снести, – голос отца был спокойным и уравновешенным.

– Ой, а как же будут зимовать наши голубки? —

– В лесу, и под крышей, – Валя понимала, что почтовые голуби были научены передавать сводки на фронт. И поэтому голубятни были очень важны.

– А еще, дети, нельзя пить из колодцев, из которых пьют немцы. И лучше бы вам вообще не выходить на улицу и не попадаться им на глаза. Подальше от греха…

Пастух

Сначала немцы хотели развалить годами налаженную систему работы колхозов. Они думали, что к осени захватят белорусские земли и люди будут батрачить на нах, облагаемые непомерными налогами.

Но, увидев сопротивление красноармейцев, начали понимать, что война затягивается, что Россия – огромная и быстро не справиться.

Руководство предвидело перебои с продовольствия из Германии и, чтобы не остаться голодными на чужбине, немцы стали управлять колхозниками. Сохранили собрания, бригадные сельхозработы.

На одном из собраний зачитали приказ оккупационных властей о новых нормах работ, строгом соблюдении дисциплины и выполнении приказов старосты и бригадиров.

Немцы увидели, что от учета ежедневной выработки каждого колхозника зависит распределение собранного урожая. Староста рассказал про отца Вали. Полицаи пришли за Владимиром Никитичем, узнав, что он добросовестный счетовод и грамотный бухгалтер, и привели в его собственный дом. Там было чисто, туда-сюда сновали во дворе солдаты.

Офицер, занявший кабинет отца самодовольно сидел за добротным дубовым отцовским столом.

Когда-то, казалось, ещё вчера, две недели после работы Владимир Никитич пилил, строгал, шлифовал и покрывал морилкой, а затем и лаком стол, на котором поле с удовольствием раскладывал документы для отчета.

Огромной силы воли и выдержки потребовалось коммунисту Клюкачу, чтобы не вышвырнуть этого самозванца из своего дома, да и всю поганую нечисть из своей страны, своей Родины. Но он понимал, что любой необдуманный поступок, любой намек на сопротивление правящим властям в оккупационной территории – и его просто пристрелят. Мало того, устроят показательное наказание на площади его жене и детям. Потому он вытерпел и слова, и вызывающее поведение самоуверенного немца, считавшего себя благодетелем этого глупого русского мужика.

Фриц предложил бухгалтеру работу с хорошим пайком, спецпропуском и другими привилегиями от «Великой Германии».

Владимир Никитич блуждал взглядом по столу. Он рассматривал и запоминал до мельчайших подробностей карты и документы, лежавшие на там; старался понять схемы и чертежи. Сам в это время бормотал:

– Простите, вам нужен грамотный специалист. Я деревенский мужик. Нет, я не понимаю, как по-немецки складывать цифры, я не умею по-немецки писать и считать. И все, что я научился, работая счетоводом, так это пасти коров и считать бычьи хвосты.

Немец был раздосадован, жилы выступили на его шее, лицо побагровел от сопротивления этого глупца:

– Ступай к скоту, там тебе и место.

Так Клюкач стал пастухом. Он пас колхозное стадо. Зорек и Буренок, отобранных у односельчан за неуплату налогов, давно собрали в общее стадо.

Прошло лето, поспешила осень, а он так и не мог попасть домой, потому что немец из канцелярии так был зол на Клюкача, что ни разу не дал ему пропуск повидаться с семьей.

Весной сорок второго года враги предлагали колхозникам возродить частную собственность тем, кто будет подавать пример и выступать против Советской власти, будет награждаться инвентарем и землей.

Мало кто из колхозников верил немчуре, и желающих помогать врагу было мало, очень мало.

В кочегарке

Неделя за неделей одиннадцатилетняя Валентина с младшими братьями ждала маму с работы, делила поровну еду, чтобы хватило поесть пятилетнему Жене и двухгодовалому Боре. Девочка ухаживала за ними, рассказывала сказки и стихи, тихонько пела на ночь песни, которые напевала ей мама давным-давно, пока папа еще и не был коммунистом.

Коммунисты принимали в партию только проверенных людей. Тех, кто не предаст их общие интересы и всеми силами работает, чтобы и всем людям, и их детям жилось в свободной от бездельников богатеев-помещиков стране.

Валя понимала, что она – дочь настоящего коммуниста, уважаемого в райкоме и поэтому она и в школе старалась быть примерной ученицей, активной пионеркой. Она только ночью доставала из тайничка свой талисман – красный шелковый галстучек, подаренный комсомольцами позапрошлой весной.

Тоскливо разглядывая и поглаживая пальчиками нежный шелковый лоскуток, со слезами на глазах вспоминала как в школе помогала другим ребятам освоить азбуку и грамматику, помогала научиться счету. И ежедневно поливала цвет на подоконнике. А сейчас, когда немцы закрыли школы, она кормила, стирала, успокаивала мальчишек, когда им было холодно и темно в неотапливаемой ни осенью, ни зимой, ни сейчас, в марте, кочегарке.

– Мама, мама, – каждый вечер, как только темнело звал Боря, он еле-еле говорил, но маму ждал всегда.

– Мама работает, придет, конечно!

– Мама-мама, – не унимался кашель братишки. Он замерз, хотелось тепла и света.

– Мне холодно, – подхватывал и покашливал и Женечка. – И папы нет.

– Папа пасет колхозных коров.

– Кто же их зимой пасет? – удивился брат.

– Весна уже наступает, – поправила Валя. – А папа им и кормов вовремя задаст, и почистит коровник. Или они одни должны жить?

– Зимой они тоже есть хотят, их сеном кормят, – с видом знатока проговорил сестре.

– Они дают молоко и мясо, – объясняла девочка.

– Я тоже хочу молока и мяса, – полушепотом стонал Женя. – Я есть хочу.

– Потерпи, миленький, сегодня суббота. Давай поспим, а мама утром придет и принесет поесть.

– Ты всегда так говоришь, – стонал и покашливал Женя, – а они все не приходят и не приходят. Я тебе не верю.

– Ну, поверь в последний раз. И закрывай глазки, Женечка. И ты Боренька. Обнимите друг дружку и теплее будет.

– Луна на меня смотрит! Мешает спать…

В малюсенькое окно под самым потолком сегодня светила круглая луна и освещала лавку, на которой приютились мальчики. Было холодно, пахло сыростью и плесенью.

Мать пришла наутро. И не одна, а со свертком. Поселился в землянке приятный запах материнского молока и радость.

– Знакомьтесь, эта малышка – ваша сестренка, Зиночка.

– Как же мы будем с ней жить?

Теперь я уже буду с вами, не буду уходить на работу. Как вы тут?

– Мы скучали, мамочка, – бросились к ней дети.

Прасковья Филипповна села на топчан, на котором обычно спала Валюша, обняла детей:

– Возьми лепешки в авоське, а я полежу.

Только Валя встала с кровати, мать легла, и, едва положив рядом малышку и прикрыв глаза, уснула. Старшая дочь тем временем достала лепешки и протянула братьям. Это было настоящее событие!

Ворона

Валюше было легко и радостно, когда приходила мама. От нее веяло теплом и миром. Мальчики повеселели, мама ежедневно ненадолго уходила куда-то, и возвращалась с едой: то щавель принесет, то крапиву, а однажды в июне принесла ягоды!

– Мама, – недоумевал Женя, – ты купила спецпропуск в лес?

– Нет, конечно. Просто нашла ягоды по дороге с поля, хотела порадовать тебя, – оправдывалась Прасковья Филипповна.

В поле женщины трудились с раннего утра, как только первый луч солнца заглядывал в окно. И с поля уходить разрешалось незадолго до заката.

Однажды мать ночью не пришла, зато на следующий вечер пришла чуть раньше и принесла бидон простакваши и лепешки. Это был праздник. И после того, как в одно мгновение все, до последней крошечки, было съедено, загадочно прошептала:

– Привет вам от папы.

– Так ты видела папу? Поэтому не пришла? – радостно закричал Женя.

– Тише, тише, Зиночку разбудишь, – прошипела Валя.

– Нет не видела, это ветерок в поле прошептал. Не кричите громко, помните, что и стены имеют уши. И от окошка из кочегарки тоже проносится эхо…

В тот день остервенело била клювом ворона в окно.

Мать повернула голову и уж нас попросила:

– Да отгоните вы ее, что же ей от нас надо!

Валя ответила, что учительница рассказывала, что ворона очень умная птица, она выносливая и благодарная. Мы кормили ее, вот и благодарит, наверное.

– Голодная, наверное, есть просит! – сочувственно предположил Евгений.

Но ворона не просила есть и не благодарила. Она предупреждала об опасности. Птицы очень чувствительны и стучат в окно, предупреждая об опасности или беде.

В кочегарке все спали мирным сном: Зиночка сосала маленький пальчик, Боря мерно посапывал своим курносиком. Часа в два подъехала машина, выскочили полицаи:

– Матка, шнель, шнель!

В машине был отец, забрали Прасковью Филипповну с детьми и повезли. Семья оказалась на холодном полу в камере жандармерии.

Кто эти люди?

Отца с матерью увели. До камеры с утра и до вечера доносились устрашающие крики гестаповцев и ужасающие крики пытаемых заключенных, от которых пытались добиться сведений о явках, паролях, именах и местах нахождения партизан. Родителей не было долго. Очень долго. Дети устали ждать. А родителей снова не было. Малыши заснули. Устала плакать и голодная Зиночка. И еще длиннее казался Валюше вечер.

О чем думала одиннадцатилетняя девочка, сидя на деревянном полке и глядя на цементный пол камеры поздним вечером, представить нетрудно. Она мечтала о том, чтоб поскорее ей вернули отца и маму. Ей казалось непостижимым расстаться с ними навсегда, хотя она уже знала, что немцы не гладят – они бьют, вешают и стреляют живым людям в грудь, в лоб и в затылок. Они жестоко расправляются с партизанами. Они пытают. Это было понятно по крикам, доносящимся до камеры, по душераздирающим потусторонним хрипам и храпам.

Девочка стала прислушиваться к крикам за стеной. Полицаи орали на русском и требовали рассказать, сколько их, кто командиры, где базируются партизаны:

– Кто эти люди, которым ты давал молока? Откуда они? Куда делись коровы?

Так выяснилось, что отец Валентины по заданию коммунистической партии Советского Союза работал пастухом, был связным у партизан, помогал укреплять связь и с другими сельчанами.

Иногда к нему выходили из леса люди, о чем-то говорили, доили коров с согласия пастуха и забирали молоко для раненых и детей. Бывало, после визита этих людей исчезали коровы.

Когда немцы спрашивали Клюкача, где корова, он пожимал плечами:

– Наверное, ушла куда-то или захватил ее кто-то. Я же не могу за всеми уследить. Большое стадо!

Подпаском у него был поляк Станислав Глоб, которого тоже допрашивали. Умышленно или под пытками – неизвестно, но в жандармерии появился донос, что из леса к пастуху приходят партизаны.

Партизаны то и дело взрывали железнодорожные пути вместе в военными эшелонами немцев, сжигали по ночам комендатуры, поэтому немцы во что бы то ни стало пытались схватить лесных братьев, чтобы найти их и уничтожить. Партизан боялись больше, чем фронтовиков. Потому и старались разузнать все, избивая людей до полусмерти. Стоны прекращались, и непонятно было жив ли человек, истошный голос которого резко стихал.

Прасковья Филипповна ничего и не знала. А Владимир Никитич очень много знал, но молчал.

Валентина думала о том, что не хочет сидеть в этой тошнотворной камере и хочется скорее на улицу, на свежий воздух. Но одной девочке и без родителей на улицу с тремя маленькими детьми выходить из тюрьмы не хотелось. Куда она пойдет с ними. Без пропуска… Да-да, здесь, в гестапо стены и крыша над головой защищали малышей от промозглого осеннего ветра и дождей. А ещё – здесь папа и мама. Они придут, они не могут не вернуться. Потому что если они не придут, не выживут, то не выжить и ей с братьями и грудной сестричкой, которая вот уже сутки была без молока.

Не спалось всю ночь. Только забылась под утро, и заскрежетал ключ в скважине, засвистели и застонали двери камеры.

– Мама, папа пришли! – закричал Женя и бросился навстречу. Но родители не пришли – вошли два полицая, втащили и бросили на пол тела, выплеснули ведро холодной воды. Ушли. Закрыли дверь.

В камере воняло кровью. Гнилью, непонятно чем. Это был новый запах, от которого Женю вырвало здесь же, прямо на пол. Ни тряпки, ни воды помыть или убрать…

Валя цепенела от догадок. Родители не могли ни подняться, ни встать. У женщины пропало молоко.

Уставшая, девочка уснула. А через несколько часов снова полицейские унесли родителей на допрос.

И снова крики, стоны. Женя затыкал уши, пытался спастись от этих криков. Но ещё больший страх на него находил, когда в камеру забрасывали окровавленных полуживых людей. Его снова тошнило от запаха крови и вида синяков, черных пятен и лохмотьев рваной кожи на ногах человека:

– Кто эти люди? Уберите их! Мне плохо! – кричал Женя и бил кулачками в стену.

– Потерпи, поспи, Женечка, успокойся, братик, – перебирала она губами. И понимала, что мальчик не узнает ни отца и ни маму. Их было не узнать. Настолько постарались палачи, окаянные ироды.

Боря и Зиночка были так малы, что не понимали, что происходит. Они тоже плакали, но плакали от голода и холода, а не от жалости к родителям.

Только бы он выжили мама и папа, только бы выжили малыши… в мыслях твердила девочка и не могла им помочь: ни воды, ни пищи, ни бинтов, ни лекарства в камере не было.

И снова открывалась дверь, и снова родителей уносили туда, откуда доносились крики:

Дней десять продержали в тюрьме, ничего не добились. Но прибыла новая партия арестованных, камеры срочно освобождались.

Ночью конвоиры вывели колонну вывели на улицу. Женя и Боря часто-часто, как собачки, дышали. Не успели отдышаться как их погрузили в душный товарный вагон, в котором приходилось ехать стоя, плотно, прижавшись друг к другу. На рассвете пересадили в машины и привезли в Белостокскую тюрьму, которую немцы превратили для ненадежных людей в семейный концлагерь строгого режима