Читать книгу Дочь комиссара. Когда любовь прочней колючей проволоки - Наталья Урбанская - Страница 5

Боженка

Повсюду ползали вши, им не была числа. Их ловили, давили, а они размножались и ползали, перенося заразу. По одежде, по нарам. Дети, не в силах терпеть, расчесывали вкровь ручки, ножки, головы…

Узников заражали брюшным, а после – и сыпным тифом, ставили уколы – испытывали новое лекарство. Болезни косили и косили день и ночь, день и ночь. Мучил голод.

И женщины, и дети день за днем привычно ожидали ночи, чтобы уснуть, забыться, ничего не чувствовать; а утром, прижавшись друг к другу, стараясь не шевелиться, чтобы не тратить лишнюю энергию, ждали хоть какой-то еды и замирали при звуке щелканья соседних дверей.

Чтобы сэкономить хлеб, мать научила ломать данный хлеб на кусочки и рассасывать их как можно дольше, до опилок, которые добавлялись в грубую муку. Валя помогала маме водиться с маленькой сестренкой, разжевывала хлеб для сестренки, иногда складывала его в тряпочку, чтобы та могла посасывать и не чувствовать голода.

От отца не было никаких вестей.

Женщины, чьи мужья воевали на фронте или в партизанских отрядах против немцев, жили отдельно. В концлагерях были дети и подростки. Всеми методами гитлеровцы старались разделить людей. Но и в лагерь, пусть прикрыто, чувствовалась солидарность многонационального союза, в котором все были равны независимо от того, какой они были национальности, какого вероисповедания, все эти люди были в едином строю. И, конечно же, верили в победу над Гитлером и его полчищами злодеев.

Каждое утро всех заключенных вызывали на проверку: никто ли не сбежал? Люди должны были стоять вместе с остальными на проверке. Взрослых уводили на работы, подростки возвращались в камеру.

Проверяющие приходили обязательно с овчарками, которые атаковали людей, стоило не так повернуться или переминаться с ноги на ногу.

Однажды Валентине показалось, что ее кто-то зовет. Она резко повернулась на зов, и в тоже время почувствовала нестерпимую боль, услышала рычанье пса и, опустив голову, рукой почувствовала жесткую шерсть. Глаза разглядели желтые обнаженные зубы скалившейся овчарки, схватившей ее тоненькую ножку мертвой хваткой. Поводырь и не думал ни окликать собаку, ни оказать девочке помощь пока собака не отпустила ногу. Икра была изуродована навсегда, прокушена в двух местах. Острыми клыками повреждена и кость.

– Стой! Застрцелик! – дернула ее за руку девочка, ростом выше Вали.

Валя едва стояла на одной ноге, не чувствуя второй. До конца построения простояла, ее шепотом поддерживали соседи. И доковыляла до камеры, рухнула на нары. Заплакала. Мать увидела следы зубов: огромный синяк, кровавые лунки и ссадины, и ахнула.

В это время подошла девочка и протянула какую-то склянку баночку с вязкой темно-коричневой мазью и разодранной тряпкой:

– Прошу, пани! – жестом руки она показала на ногу.

Прасковья Филипповна намазала рану, перевязала и оставила дочь в покое до следующей утренней проверки.

– Болек? – шепнула полячка, когда спускались по лестнице.

– Болек, болек, – и Валя благодарно улыбнулась, понимая девочку.

Так у Вали появилась подруга. И пусть у них и секретов не было, не было радости. Но был общий лагерный режим, общий голод, общие болезни и общие вши, от которых никуда не деться.

Божена, Боженка – так звали девочку, рассказывала Вале о своем отце, который тоже был привезен с семьей и потерян в корпусе напротив. Она помогала Вале спускаться с больной ногой с полки нар. И неизвестно откуда-то мазь нашла, а то и свеклой поделилась… На все вопросы отвечала с легкой улыбкой, что Боженка Боженке помогает. Так дочь коммуниста в семейном лагере узнала, что верующие люди обладают особой силой духа и помогают другим.

– Знаешь, а ведь я – пионерка, дочь коммуниста! Мы здесь за связь с партизанами, – с гордостью рассказывала девочка с горящими глазами. – И мой красный галстук здесь, только я его не покажу. Потом. Прячу.

И, помолчав немного, снова заговорила:

– А мы здесь за правое дело, и враг будет разбит. Ты веришь?

– Верце, проше, пана, верце. И модле си, абэ Боженка оцистита земи це злосцинков!1

– Молиться? – изумилась Валя. – Как бабушки на хуторе – на иконы?

– Дла чьего икон, ни икон. Гловни ц серца, чтобы от сердца и поранка! Вик матка мови

– А можно, я буду молиться с тобой. Чтобы папу увидеть!

– И чтобы выйти отсюда целыми-невредимыми.

Так дочь коммуниста втайне от матери молилась на утренней проверке. А жены коммунистов, разлученные с мужьями, глядя на своих голодных.

Одним глазком

Когда лязгнула щеколда дверей за спиной, Валюша бросилась к своим нарам, кинула пелёнку на нижний ярус и прокричала:

– Жив, жив! Мамочка, папа жив!

Непривычное возбуждение продолжалось пару минут, но силы оставили девочку. Мать, оглушённая радостной новостью, оставила её спать внизу, укрыв сверху брезентовой рогожкой, пропахшей бензином.

Ей не трудно было влезать на нары с соломой, на третий ярус, она бы всегда там спала, если бы не полуторагодовалая малышка, так и не научившаяся ходить, даже ползать. Да и к кому, и куда ей было ползти? Тесно каждому из восьмидесяти семи человек в камере специального семейного концентрационного лагеря строгого режима.

Мать посмотрела на вытаращенные от восторга и любопытства две пары глаз. Боря и Женя глядели на неё сверху, со второго яруса, и она прочитывала их немые вопросы «Как он? Где он?» Но что же она могла сказать сыновьям, тоскующим по отцу, о котором уже год не было новостей. Оставалось только ждать, пока дочь проснётся. Главное – Владимир Никитич жив!

Валентина гордилась своим отцом. Её весной сорок первого приняли в пионеры. Она любила свою учительницу, свою школу, свою Родину. И ненавидела оккупантов, выгнавших из дома их семью, пытавших родителей в кенигсбергской жандармерии и отправивших их в белостокскую тюрьму, где Валюша всё спала и спала.

И ей снова снились кошмары. Вот девчонке всего-то лет шесть. И горит дом, и сарай тоже, и куры взлетают выше высокого пламени, но деваться им некуда. Отец хватает перину и вбегает в дом, чтобы спасти колхозные деньги. Рушатся балки, обугленные брёвна валятся с крыши… И вот он выходит, и, облизываемый пламенем, едва стоит на ногах… Доброе имя отца спасено, – плачет и плачет мама. Отец гладит ее волосы и морщится. Девочка понимает, что ему очень больно, видя огромные волдыри в местах обожженной кожи на папиных ногах и руках.

Сон как будто прервался, но вот снова пришла дрёма. И папа входит на порог дома и с поникшей головой глухо сообщает, что началась война. И теперь Валя держится за чью-то штанину, за полу пиджака, стараясь не выпасть из машины-полуторки с низкими бортами, в которой семнадцать семей коммунистов-колхозников пытаются выбраться с территории Польши, передвигаясь вместе с кавалерийским полком и танковой дивизией…

Все спешат, колонны идут в Гродно. Солдаты вручную тянут гаубицы по болотистой местности Полесья, и вдруг – налёт! Душераздирающий свист бомб и взрывы, взрывы, взрывы… Свернулась клубочком – ей грезилось, что удалось укрыться в сарае; но вскоре пришёл немец с погонами на серой форме, приказал выйти на берег и позировать перед фотографом, подняв белые тряпки…

Девочка заёрзала, расчесала до крови тельце, покусанное вшами, – и вот она в кочегарке, а в дверь прикладами стучат полицаи и орут: «Матка, шнель!»

И от этого обрывка воспоминаний хотелось избавиться, чтобы не переживать снова ужасы жандармерии и не слышать крики нацистов и жуткие вопли пытаемых. В перерывах между стонами заключённых она слышала громогласные возгласы палачей: «Где землянки? Кто командир?»

После первых пыток в дверь закинули отца без сознания, вылили на него сверху ведро воды. Во время допроса его били шомполами, разрушили сосудистую систему ног, которые вспухли на всю жизнь…

И снова миражи: девочка цепенеет при мысли, что замучат, забьют мамочку и папу, и видит она своих родителей в последний раз. Валя всматривается в сплошные чёрные синяки на в кровь разбитых лицах и в обездвиженных телах угадывает своих родных. Ужаснее всего то, что приходится успокаивать братишек, кричащих: «Кто эти люди? Пусть их уберут! Они все в крови!»

Валя понимала, что папа отказался работать бухгалтером у гитлеровцев, чтобы пасти стадо, чтобы доились и терялись буренки, как только приходили люди из Беловежской пущи…

Отец ничего не сказал, молчала и мама: она не пасла коров. Их привезли в Белосток в сорок третьем году, заскрипели ворота, лязгнула щеколда камерной двери.

Валя проснулась. В камеру принесли еду. Рядом сидела мама с малюткой Зиночкой. Привычно днём ожидали ночи, чтобы уснуть и притупить чувство голода. А утром, прижавшись друг к другу, старались не шевелиться, чтобы не тратить лишнюю энергию, и ждали хоть какой-то пищи, замирая при звуке щеколд.

Женщины из соседних камер уже получили завтрак, скоро – еда! Чтобы сэкономить хлебушек, мать научила ломать его и рассасывать как можно дольше. Прасковья Филипповна закладывала кусочек между зубками и щечкой деток, а они сосали его до самых опилок, добавленных в грубую муку. Такой хлеб пекли заключённым. Выпили и свой утренний кофе из жжёного зерна. Сегодня – выходной и кофе был вкусным, с сахарином!