Читать книгу Дом на Северной улице. История одного детства - Нателла Погосян - Страница 12

Когда закончился мамин декретный отпуск, меня отдали в детский сад. Детский сад №10, или «десятый садик», как мы его называли, располагался прямо во дворе, под нашими окнами. Идти до него было минуты две, не больше: выходишь из подъезда, идешь направо, проходишь сначала наш дом, потом серый и мрачный «офицерский», и ты уже на месте. В «офицерском» доме жили сотрудники местной колонии для заключенных, «офицеры». В выходные дни и по вечерам это были обычные люди: мамы и папы соседских девчонок и мальчишек, а в будни, когда они наряжались в свою суровую форму цвета хаки и шли на работу, они становились похожими на строгих военных, и я старалась обходить их стороной. На всякий случай.

Садик мне не понравился сразу. За массивной металлической дверью грязно-оранжевого цвета с кое-где облупившейся краской была тесная раздевалка. Вдоль ее стен красовались свежевыкрашенные желтым деревянные шкафчики для одежды. У шкафчиков стояли длинные низенькие скамейки для детей. В первый раз мы с мамой пришли в сад позже положенного часа, когда все дети уже были «сданы», а их родители давно работали свою работу. На одной из скамеек в раздевалке сидел маленький мальчик в коричневых колготках и явно маловатой ему рубашке; он громко и протяжно выл: «ууу-уу-уу», размазывая по лицу зеленые сопли щуплыми кулачками. На корточках перед мальчиком, в пальто, сапогах и съехавшем набекрень красном мохеровом берете, сидела раскрасневшаяся женщина, которая пыталась натянуть на своего ревущего ребенка узкие шорты и запихнуть его маленькие ножки в грубые черные сандалии.

Мама усадила меня на скамейку, сняла с меня шапку, шарф, куртку, убрала их в один из шкафчиков, достала из пакета туфельки, в которые я тут же переобулась, взяла меня за руку и повела в группу. В группе было душно, противно пахло тушеной капустой и подгоревшим молоком. На полу огромной полупустой комнаты лежал красный ковер с небольшими проплешинами, на нем играли дети. Кто-то складывал башню из кубиков, кто-то возил по ковру пластиковой машинкой, половина колес которой давно отвалилась, кто-то укачивал куклу со спутанными волосами, упрямо торчавшими в разные стороны. Воспитательница с высокой прической и в очках, в строгом сером платье и мягких черных туфлях сидела за столом и что-то писала в толстой тетради. Услышав, как мы вошли, она подняла голову, улыбнулась и двинулась нам навстречу:

– Здравствуйте! Как хорошо, что вы пришли! Мы вас ждали!

– Здравствуйте! – мама все еще крепко держала меня за руку.

– Тебя как зовут? – наклонилась ко мне воспитательница.

– Нателла, – сердито сообщила я и отвернулась, надеясь, что мама не оставит меня на этом плешивом ковре со старыми игрушками.

– Пойдемте, я покажу вам нашу группу, – позвала воспитательница и начала экскурсию. Вот здесь у нас игровая, – радостно показала она на ковер и на полки с сильно потертыми кубиками. – Вот тут, – она повела нас в какую-то невзрачную белую комнату, сплошь уставленную маленькими деревянными столиками и стульчиками (из нее-то как раз и пахло тушеной капустой), – у нас столовая. Здесь, – она распахнула стеклянные двери, за которыми ровными рядами стояли детские кроватки, – у нас проходит тихий час. А вот тут, – открыла она очередную дверь, и в нос ударил резкий запах хлорки, – у нас туалет.

– Ну что же, Нателла, давай отпустим маму и пойдем знакомиться с ребятами, – снова наклонилась ко мне воспитательница. Я в ужасе смотрела на маму, ожидая от нее спасения, но мама уже поспешно застегивала пальто, и, быстро чмокнув меня в макушку, застучала каблучками в сторону выхода.

С тех пор комната с ковром появлялась в моей жизни ежедневно.

Сад я так и не полюбила, скорее, наоборот. Вечно ноющие однокашники, какие-то шумные подвижные игры, мои самые нелюбимые, а то и вообще соревнования и эстафеты – мой страшный сон, манная каша с твердыми комочками, бледный омлет голубовато-серового оттенка, сладкий молочный суп с вермишелью, жидкий пресный кисель, тихий час в трусах и майках… А дома тихо, уютно, дома книжки с картинками, дома мамин рисовый плов и пирожки с яблочным повидлом, дома чай с шоколадными конфетами…

Словом, я сразу поняла, что детский сад – это не мое, и с каждым разом убеждалась в этом все больше и больше, а потому изо всех сил пыталась избежать его посещения. Папа был со мной солидарен и всячески поддерживал мои утренние капризы, которыми сопровождались наши ежедневные сборы. В мою обязательную утреннюю программу входила истерика на тему косичек, которые я долго и тщательно заплетала сама, потому что мама плела либо слишком туго, либо с «петухами». После того, как волосы были собраны, вставал вопрос о том, что надеть. Я требовала исключительно то, что в стирке или еще не досохло. Папа смотрел на мои выступления с улыбкой одобрения и ещё время от времени ехидно спрашивал, подливая масла в огонь: «А может, не пойдёшь в садик? Оставайся дома, отдохни сегодня!»

Заметив папину поддержку в этом нелегком деле, я чувствовала себя очень уверенно и капризничала на полную катушку, от души. Со временем выяснилось, что папа был не столько против моего сада, сколько против маминой работы, и ожидал, что однажды мама устанет бороться со мной по утрам и никуда не пойдёт, но мама не сдавалась – взмыленная, раскрасневшаяся, злая, она все же отводила меня в сад и упорно шла работать.

Однажды зимой, мама, уже наловчившись собираться в условиях жёсткого стресса, упаковала меня в пятнистую мутоновую шубу (как сейчас говорят, с «животным принтом») и такую же шапку, поверх зеленой вязаной, нацепила на меня тёплые пуховые варежки, пришитые к резинке, чтоб не терялись, повязала широкий зелёный шарф, и выставила за дверь, чтобы мои всхлипывания мешали не ей, а соседям. После того, как дверь перед моим носом захлопнулась, я перестала хныкать и громко разревелась.

– Чего тебе еще? – выглянула из-за двери мама.

– А валенки-то… ты же мне валенки не одела…, – жалобно прохныкала я, выпятив нижнюю губу и переминаясь с ноги на ногу в теплых серых носочках из мягкого кроличьего пуха.

Валенки мне в итоге выдали, но урока я так и не усвоила, и каждый день искала все новые поводы оттянуть выход из дома в сад.

После того, как меня все же сдавали в сад, единственным моим утешением и надеждой становились прогулки. Во время прогулок я старалась не отходить далеко от высокой решетчатой ограды, отделявшей детсадовскую площадку от проезжей дороги, чтобы не упустить из вида папину машину. Всякий раз, когда папа проезжал по этой дороге во время моей прогулки, он обязательно останавливался и забирал меня с собой, прямо через ограду. Разумеется, никого из воспитателей папа об этом в известность не ставил: отчитываться кому-либо о своих действиях он не привык, а потому каждый раз при обнаружении воспитателями пропажи на маму обрушивался шквал звонков из детского сада. Раза с десятого мама привыкла к этой маленькой традиции и уже была уверена, что ребенок дома, с отцом.

По-настоящему пропускать детский сад мне удавалось только в тех редких случаях, когда я заболевала, и наш педиатр Валентина Сергеевна, серьезная женщина в белом халате и с фиолетовыми волосами, поводив по моей груди холодным стетоскопом, сообщала маме, что ребенку необходим постельный режим. Вот тогда наступало мое время.

Обычно болела я тяжело и долго, с высокой температурой, иногда даже с судорогами, лежала целыми днями на диване, под теплым одеялом, пила чай с малиновым вареньем, выписанные мне Валентиной Сергеевной микстуры и круглые горькие таблетки. Мама постоянно измеряла мне температуру то термометром, то легонько прикоснувшись губами ко лбу.

Когда температура была высокая, мне казалось, что я вместе с диваном летаю где-то под потолком, вокруг люстры. Это движение останавливалось, когда температура спадала. И тогда мама принималась за активное лечение. Она насыпала мне в носки горчичного порошка. Ощущения были такие, будто я стояла где-то на горячем морском песке, только в носках. Даже в двух парах носков – тонких и толстых.

В качестве дополнительной меры мне на спину приклеивалась приятно теплая и одновременно противно липкая горчично-медовая лепешка, поверх которой укладывался полиэтиленовый пакет, а потом вся эта конструкция прикрывалась моей пижамой и сверху обматывалась маминой теплой шалью. Если за ночь мне не становилось существенно легче, в ход шла тяжелая артиллерия – банки. Мама расстилала на столе одеяло, укладывала меня на него животом вниз, в одних трусах, и доставала свою волшебную коробку с банками. Мама так ловко ими орудовала, такой огонь в них разжигала! Этим можно было бы любоваться вечно, если б банки не предназначались для моей спины. Ставить их было не больно, но и не сказать, чтобы очень уж приятно – они присасывались к коже практически намертво. А еще после них на спине оставалось шесть ровненьких ярко-бордовых кружочков, которые не сходили неделями.

Конечно, эти процедуры не вызывали у меня особого восторга, но я стойко выносила их ради одной великой цели – не ходить в сад.

Несколько раз в году в скучные детсадовские будни с песнями и плясками, самодельными флажками и гирляндами врывался дух веселья. По утрам после ковыряния в тарелках с манной кашей, аккуратного отделения сыра от бутерброда и тщательного слизывания сливочного масла с горбушки серого хлеба, мы шли в музыкальный зал репетировать. В зале нас уже ждал музыкальный работник, вернее работница, которая сидела за старым коричневым пианино, и по команде воспитательницы начинала старательно бить по клавишам, одновременно нажимая на педали и тряся головой, то вперед-назад, то, в случае особо веселых песен, – из стороны в сторону, – именно так, как хотела научиться я, но так и не научилась. При этом лицо ее озаряла счастливейшая улыбка, которая тотчас же исчезала, стоило только воспитательнице захлопать в ладоши и прокричать: «Стоп, стоп, стоп! С начала!». Наш стройный детсадовский хор то и дело сбивался с ритма – участники то слова забудут, то зазеваются, то в носу доковыряться не успеют, но воспитательница не сдавалась. «Иииии, начали!» – командовала она, и мы снова затягивали очередной куплет: «Папа может, папа может все, что угодно» или «Сколько у елочки шариков цветных».

К праздникам мы готовились тщательно, особенно к новогодним – нам предстояло смастерить открытки родителям, отрепетировать выступление и подготовить праздничный костюм. Последний пункт обычно был головной болью тех самых родителей, которым предназначались открытки, и показателем их креативности. Готовых карнавальных костюмов в магазинах Менделеевска не было, поэтому родителям приходилось придумывать и готовить костюмы самостоятельно. К примеру, если девочка нарядилась не в костюм Снежинки, который обычно состоял из белого платья с пришитыми к нему бумажными снежинками или елочной мишурой, а также белых, вечно сползавших гармошкой к щиколоткам колготок и белого капронового банта, настолько жесткого, что о него можно было порезаться, значит, ее мама действительно постаралась. Но такое старание было большой редкостью: в новогоднем хороводе превалировали именно «снежинки» со всеми вышеописанными признаками.

С мальчиками все было еще печальнее. Они наряжались в пиратов, которые помимо повседневных черных штанов и черной майки могли похвастаться разве что черной тряпочкой для перевязки глаза и картонной саблей, щедро оклеенной фольгой. Компанию пиратов изредка разбавляли мальчики-медведи, отличавшиеся от обычных мальчиков надетой на голову зимней меховой шапкой с пришитыми к ней белыми пуговицами-глазами и черной пуговицей-носом.

Мне повезло – во время одной из поездок в Ереван маме удалось купить для меня костюм Красной Шапочки и тем самым решить для себя проблему новогодних праздников на ближайшие два года, как минимум. Костюм состоял из двух предметов – непосредственно самой красной шапочки с торчавшими из нее двумя толстыми косами огненно-рыжего цвета и такой же челкой, и ярко-синего жилетика с красной шнуровкой. Мои черные брови, выглядывавшие из-под густой рыжей челки, смотрелись по меньшей мере странно, но меня это не смущало – в конце концов белая снежинка с черными бровями тоже персонаж сомнительный.

Когда этот костюм стал маловат, и передо мной замаячила реальная перспектива стать «снежинкой», я сообщила маме, что хочу быть исключительно Мальвиной. Мама пошла в магазин, купила там пару метров кружевного тюля и пошла с ним к соседке-швее тете Капе заказывать платье. Платье получилось красивым, с пышной многослойной юбкой, которую мама всю ночь перед праздником старательно обшивала серебристыми пайетками. Голубых волос у нас не нашлось, вместо них был голубой бант, который, может, и не являлся главным атрибутом Мальвины, но уж точно выделял меня из белой массы Снежинок.

Обычно в день праздника в детском саду царила суета. С утра родители несли в сад карнавальные костюмы, аккуратно отглаженные, развешенные на деревянных вешалках, прикрытые целлофаном. Белые носочки, ленточки для волос, тщательно начищенные туфельки – все это бережно раскладывалось воспитателями в спальне, чтобы после дневного сна нарядить детей. В течение дня воспитатели наводили красоту в залах: развешивали самодельные гирлянды из цветной бумаги, разноцветные флажки из нее же, серебристый дождик и прочую мишуру. В этот день тихий час давался детям особенно непросто – спать перед выступлением никак не получалось, поэтому все лежали и ждали, когда уже нас начнут наряжать. Это был мой самый любимый момент во всем праздничном процессе – переодевание в праздничные костюмы. Именно тогда предвкушение надвигающегося праздника было особенно сладким.

Сам праздничный вечер обычно проходил скомкано и сумбурно: огромное количество восторженных родительских глаз сводило на «нет» все наши репетиции: мы краснели, бледнели, нервно теребили свои костюмчики, забывали слова, пели невпопад, танцевали тоже так себе, но неизменно срывали бурные аплодисменты родителей, независимо от степени провальности выступления. Сложнее всех приходилось воспитательнице. По ее постоянно двигающимся губам было видно, что все стихи и песни она исполняет вместе с нами, явные движения головы в такт музыке выдавали ее мысленное участие во всех наших танцевальных номерах, она подсказывала нам громким шепотом слова, ловко подтирала невовремя выступившие слезы и сопли, одергивала задравшиеся в танце платьица, водила с нами хороводы и хлопала громче всех по окончании концерта. Потом все расходились по домам, разгоряченные, лохматые, но ужасно довольные. Прежде всего тем, что праздник окончен и не скоро еще повторится.