Читать книгу Никто не избегнет блаженства. Часть первая - Нелли Горицвет - Страница 24

*****

Я устроила Этьену небольшую экскурсию по комнатам, показывая старые портреты своих предков по материнской линии. В холле стоял приятный запах сырости с легким налетом затхлости, характерный для имений, которым свыше трехсот лет. Здесь на стеллажах из красного дерева хранились огромные фолианты с пожелтевшими страницами рукописей, коими прежде зачитывался мой дед, с перестроечных времен и до самой смерти работавший сторожем заповедника – собственно, большинство послереволюционных Медуницыных, за исключением, пожалуй, моей мамы, вообще никогда не покидали имения, живя и трудясь неподалеку. А строгие лица прежних обитателей дома, смотрящие с писанных маслом портретов, заставляют меня и по сей день беречь эти тома-фолианты, как зеницу ока. Если верить рассказам матери, то в них имеются древние сведения, составленные еще учеными донесторовской эпохи и начертанные древнерусским руническим текстом на камне, а затем умело расшифрованные и скопированные православными летописцами. И писались они якобы намного раньше знаменитых индийских вед.

Вскоре мы вышли из темного холла в залитый вечерним солнцем сад и побрели вверх по вымощенным камнем дорожкам, огибающим искусственные прудики и ручей, стекающий по мраморным порогам в рукав небольшой речушки. Среди густых деревьев было множество причудливых трав, мхов и лишайников, от чего сад казался немного запущенным и древним. Речные и морские камни, фигуры, статуэтки и пирамиды открывались в самых неожиданных закутках, лишь порою уступая место роскошным цветникам и клумбам. Виноград оплетал решетки, создавая естественные шпалеры, а в наиболее сырых тенистых уголках благоухали только что распустившиеся ятрышники. Я так давно не была в саду! Жаль, что прежде, в детстве, когда я жила здесь с матерью и дедом, или гостила на каникулах, приезжая из Франции, я так редко обращала внимание на сад, считая его чем-то само собой разумеющимся. Но лишь потом, когда уехала с Эриком в город недостроек, помоек и замусоренных урочищ, я стала по-настоящему ценить и любить красоту родного края. Прежде я могла забежать в сад лишь затем, чтобы нарвать винограду или слив с айвой, предпочитая ему наш заповедный лес и общение с любимыми питомцами. Зато сейчас с удивлением заметила, что голубые и зеленые сосны, грабы и кипарисы заметно подросли, и небольшая белая мраморная беседка теперь почти не видна из-за их высоких стволов.

– Наверное, где-то здесь и состоится встреча, – задумчиво произнес Этьен, когда мы, нарвав полную корзину яблок и груш, уселись внутри беседки и принялись усердно жевать, кидая огрызки в большую глиняную урну.

– Нет, скорее всего, под навесом, рядом с фонарной аллеей.

– Фонарной аллеей? – удивился Этьен.

– Именно. Коллекционирование причудливых фонарных столбов, особенно старинных, было страстью моего деда. И он, капитан дальнего плаванья, привозил их сюда со всех уголков мира. Видел пару круглых фонарей, в форме глобусов, рядом с домом?

Этьен молча кивнул, жуя грушу.

– То английские. А следом шли французские – я имею в виду те, под которыми мы недавно проходили! А вот эти, по бокам беседки, итальянские рикурвы, газовые, хотя на самом деле в них ввинчены обыкновенные лампочки. Пока я не уговорила маминых подсобных рабочих переместить рикурвы с аллеи сюда, они исправно работали…

– Хочешь, я их прямо сейчас, без тока включу?

– Экономь энергию, я тебе включу! Тоже мне, Никола Тесла нашелся!

– Но ты наверняка позабыла, как они горят! – настаивал Этьен, улыбаясь, как ребенок. – Они же, теперь… как это правильно называется… бутафорские.

– Еще как горят, – возмутилась я, – просто провода кое-где отошли – подпаять надо, раньше-то я под ними свободно читала! Тут кругом проложены кабели, и ночью может становиться светло, как днем. А иногда мы подключаем газовое освещение. Вдобавок, здесь полно масляных фонарей и всяких жирандолей, канделябров, шандалов – понятия не имею, в чем между ними разница…

– Столько огня! Мне это по душе, особенно после полумрака, царящего в доме.

– Ну еще бы! Наверное, в доме полно привидений. Надо попросить отца: пусть он их разгонит, чтоб не подслушивали наши секреты, – развеселилась я.

– Да я и сам смогу, – сказал Этьен. – А дом, что ни говори, чудной.

– Это имение принадлежало моей прапрабабке еще при царе. Говорят, их в семье было пятнадцать человек домочадцев, и все ходили перед ней по струнке, боясь пикнуть. Потом, в период революции, часть родичей спешно эмигрировали, и в России нашей родни осталось – раз-два и обчелся, а выжить после гражданской войны сумел только мой прадед. Он-то и основал заповедник. Но лишь спустя многие годы, в конце восьмидесятых, маме удалось восстановить свои права законной наследницы. На ее счастье, нашлись подлинные документы, фото и прочие доказательства – все благодаря дряхлым заграничным родственникам, которые так и жили со времен революции во Франции, зарабатывая переводами бульварных статей из русских газет и журналов. Выяснилось, что они вывезли из России целый архив и устроили в своих парижских апартаментах русский уголок, эдакий музей – даже выпустили томик мемуаров! Дедушка с ними связался, и кое-кто из парижской родни приехал к нам в гости, захватив все необходимые свидетельства для нотариальной конторы. Но, увы, несмотря на долгую канитель, окончательно восстановить полное право над имением маме и деду тогда так и не удалось. Правда, ни снести какие-либо постройки, ни выселить-вселить кого-либо без их подписей уже никто не мог. Возможно, именно тогда у мамы, привыкшей полагаться на себя, сложился очень независимый характер, и она, под стать лучшим представителям своего семейного древа, твердо решила остаться работать в заповеднике, вечерами обучаясь на ветеринара и мечтая о том, что когда-нибудь все здесь станет нашим. Параллельно корпела над книгами по химии и экологии. И если бы кто-нибудь в то время осмелился бы ей сказать, что она встретит моего отца, выйдет замуж да улетит в другую страну – она бы рассмеялась ему в лицо. Однако все сложилось так, как сложилось. Но, даже живя за границей, мама продолжала решать вопрос с наследством, ища деньги хотя бы на частичный выкуп земли…

И до сих пор она не сбавила темпа, моя мадам «не перечь»: не терпит чьих-либо возражений, любит трудиться в глубочайшей тишине, выполняя в одиночку даже самую кропотливую работу.

– Этим ты пошла вся в нее, – ввернул Принц Грозы.

– Однако лишь после удачного знакомства с Эриком и благодаря его вмешательству маме удалось полностью выкупить поместье, включая сад и прилегающие земли, – продолжала я, – но с условием, что она восстановит начавший хиреть заповедник и возьмет все руководство-шефство над ним, всю ответственность и все последующие расходы, на себя. Тогда мама наняла помощников из числа таких же ветеринаров, какой прежде она была сама, да плюс студентов, аспирантов естественных наук!.. Кстати, они по-прежнему проводят всевозможные научные исследования, наблюдения, эксперименты! Мама и рада: наконец-то она добилась своего: имение наше, можно продолжить образование, всерьез заняться наукой…

Видишь вон те строения, темнеющие на горизонте? – указала я рукой на низенькие деревянные сарайчики, выглядывающие между деревьев по другую сторону бухты, – в них содержатся волки, лани, маралы, а левее, в бамбуковой теплице живут две пары малых австралийских панд, вывезенных из горящего леса. Еще дальше, по загону гуляют старый лев Селифан и пума Агафья. Они также поступили к нам больными и израненными. А вон то блестящее пятно слева – стеклянный террариум, и он лично мой, равно как и пруд с тритонами. Я с детства обожаю всяких земноводных и ящерок – позднее у меня еще завелись аксолотли, игуаны и хамелеоны. Правда, как я уехала к Эрику, заботится о них, в основном, мама. А местная детвора ловит для моих питомцев насекомых – за бесплатное посещение и полноценный обед. Ну что? Пошли, навестим меньших друзей?

– Всенепременно, – сказал Этьен в своей обычной высокопарной манере, сверкнув повлажневшими сияющими глазами.

– Тогда разувайся, если не хочешь набрать полные ботинки песка!

Оставив пустую корзину в беседке, я запихнула бумажный пакет с остатками фруктов в рюкзачок, где на самом дне лежала наша обувь, а в кармашке – походный фонарик, и затем передала ношу представителю сильного пола. Мы вышли из беседки и медленно направились по тропинке. Вскоре она начала круто спускаться, и мы босиком побежали вниз, по песчано-земляному склону, в сторону косы, где на горизонте небо и лиман сливаются воедино, а в малиново-лазоревой дымке из тумана выглядывают огромные сизые каменные осколки древних складчато-глыбовых скал. Пробежав немного по извилистому берегу бухты, мы свернули вправо и вновь взяли вверх по откосу, а затем, поднявшись по узкой змеистой дорожке, нырнули в заросли. Чувствовался крепкий запах животных.

– Хорошо, что на этой неделе будет мало туристов, а то бы не удалось вот так свободно погулять, посидеть, поболтать – пришлось бы успокаивать братьев наших меньших. Обычно, когда кругом полно народу, обитатели загонов становятся ужасно раздражительными.

– Но ведь особенно большой наплыв туристов бывает в летний период?

– Круглый год. Мы вынуждены принимать гостей постоянно, устраивая лишь недельные отпуска четыре раза в год, иначе просто не потянем все это имение. Налоги на землю слишком высоки. Ну вот, мы и пришли.

Маленькие волчата спали, а лисята с радостным лаем носились по вольеру. Мама уже успела их накормить. Лишь один щеночек печально сидел возле поилки. При нашем приближении он уставился на Этьена грустными глазами.

– Это Кузя, – сказала я, – возьми его на руки, ты ему понравился. Но только осторожно – лапка перебита. Видишь: шина.

Оленят мы решили вывести на прогулку. Мамы пятнистых детенышей встревожено провожали нас глазами и не выпускали из виду, пока их детки послушно и доверчиво переходили от одного молодого деревца к другому. Отдельные телятки тянулись к нам, то и дело норовя потереться носами и лбами о наши ладони.

– Осторожно, не позволяй им приближаться к тебе слишком близко, – предупредила я Этьена, – у теляток начинают прорезаться рога, и они могут тебя поцарапать.

Однако мечтательный музыкант, казалось, не слышал меня. Он с минуту заворожено смотрел на пятнистых красавцев, а затем, подняв голову, стал рассматривать лес, поворачиваясь кругом. И, в конце концов, словно что-то отметив про себя, мужчина вперил свой взор далеко в море, сверкающее голубизной сквозь кружево кроны деревьев. Лицо его стало не то просветленным, не то ошеломленным.

– Что с тобой? – полюбопытствовала я.

– Не знаю. Не в состоянии сейчас понять, но, кажется, со мной творится что-то странное… – не сразу смог выговорить Этьен. Помедлив мгновение, он тряхнул головой, пожал плечами и снова повторил, – не знаю.

– А у Тишки бедного температура, – показала я на подошедшего к нам двухгодовалого марала, – недавно ему впервые отпилили панты, и он это очень тяжело перенес. Мама делает ему успокоительные компрессы. У нас несколько таких болезненных… Этьен! Да что тобой? Может, пойдем все-таки к моим тритонам и рептилиям?

Сын Шаровой Молнии вдруг резко схватил меня за руку и с силой сжал ее, точно стараясь через пальцы передать какую-то мысль. Глаза его стали ошалелыми. Я в упор посмотрела на друга, морщась от боли. Но неожиданно на смену боли пришли тепло, легкость во всем теле и ощутимый прилив энергии. От наших рук стали отскакивать искры. Между пальцами раздался электрический треск и замерцали дуги, как на электродах свечи зажигания. Я вырвала свою ладонь из рук восторженного Принца Грозы и, не в силах удержаться, закружилась на лугу, точно в древнем сакральном танце.

Мне вдруг стало смешно: вид остолбеневшего по непонятной причине товарища немного позабавил меня. Что такого особенного он только что осознал? Нет, определенно, есть в Этьене крупицы сумасшествия, наивности, и плюс ко всему, немного сумасбродства и озорства, словно он любит пошутить и подурачиться, прекрасно осознавая, что именно так ведут себя малые дети.

А двухмесячный лосенок Гришка загарцевал вокруг меня, подражая моим па и то и дело подфутболивая мои ладони носом.

– Стой! – Этьен мягко, но настойчиво меня остановил, и веселье на его лице сменилось серьезным выражением, а глаза заблестели так сильно, словно готовы были изрыгнуть молнии. Я приготовилась ждать, пока он соберется с мыслями, дабы произнести пространную пафосную речь в своей старомодной манере. Но Этьен вдруг неожиданно выпалил, – Конкордия! Это было здесь и это все отсюда: и лес, и танцы, и олени. И это было прежде. Ты была моей Глорией. Да, так и есть! Ты – моя Глория! – повторил он уверенно.

– Но я же не блондинка с веснушками, и вообще…

– Главное, не внешность! Ты блондинка душой!..

– А по виду, случайно, не философ? – рассмеялась я.

– Ты светлая, положительная, правильная…

– Но меня зовут совсем иначе, – запротестовала, было, я и умолкла, чувствуя, что на этом иссяк весь мой запас аргументов.

– Знаю. Это потому, что я сам выбрал тебе такое имя. Я назвал тебя Глорией…

– Да ты вообще все выдумал!

– … и ты была такой чистой, юной, нежной, непорочной…

– А сейчас, значит, нет! Вот спасибочки!

– Я имею в виду девственность души. Ее беззаботность и безмятежность, необремененность. Но ты для меня навсегда останешься такой, и наши отношения навсегда останутся светлыми и трогательными…

– Останутся? То есть уйдут в небытие?

– … чистыми и добрыми.

– Звучит, как на похоронах, – попробовала отшутиться я, – «и светлая память об ушедших навсегда останется в наших сердцах».

Но Этьен стоял и глуповато улыбался, не слушая меня, отчего я слегка разозлилась: этот упертый эгоист несет откровенный вздор. И тем самым невольно ранит меня. Никогда не думала, что даже такое безобидное существо, как Этьен, способно выдать элементарную бестактность: я утратила чистоту, девственность души и что еще там – нежный слюнявый возраст?

– Наконец-то я нашел тебя! – победоносно произнес он. – Осталось найти отца…

– Послушай, Этьен, – твердо сказала я, немного повысив голос, – Глория – это Глория, а я – это я. Не знаю, что ты там выдумал, но я никогда не была такой, как ты выражаешься, невинной овечкой, безоблачной хохотушкой и все такое. Я живой человек, а не вымышленный персонаж. И далеко не идеал. Я вовсе не хочу подстраиваться под твои стандарты и чему-то соответствовать. Или воспринимай меня такой, какая я есть, или до свиданья!

– Я тебя чем-то обидел, прости, – растерянно пробормотал Этьен, – я вовсе не собираюсь тебя преследовать и домогаться…

– Я не это хочу сказать, – как можно мягче попыталась я объяснить, – но пойми: ты ставишь меня в неловкое положение. Получается, что я должна подгонять себя под параметры Глории и вечно плясать на лугу, как древнегреческая пастушка? А если меня сломит какое-нибудь горе, и я стану сварливой, или годы возьмут свое, и лицо утратит краски. Что тогда?

– Мы состаримся одновременно, – улыбнулся Этьен, – и потому я ничего не замечу. Я готов оставаться лишь другом, кротко стоя в стороне… Хотя, надо признать, твой Эрик кажется мне опасным. Не вызывает он почему-то доверия…

– Я сделала свой выбор. Если б не Эрик, не видать нам заповедника, как своих ушей! Это он отписывал разные прошения в Москву ради моей мамы, это он оформлял мне постоянное российское гражданство. Это благодаря его связям мы вернули свое имение. Мама жила здесь едва ли не на птичьих правах, пока Эрик хлопотал ради нас, таскаясь по инстанциям, а я временно воспитывалась во французском пансионе, куда меня поместили ее родственнички. Ему уже шестьдесят лет, и он вполне заслуживает доверия и признательности.

– Я не стану тебя разубеждать, – печально улыбнулся Этьен, – просто не забывай: все-таки я скорее дух, нежели плоть. А вот в нем я духовного ничего не вижу.

– А когда ты полностью превратишься в человека, ты по-прежнему сможешь видеть духовное начало? И кого же ты тогда станешь видеть во мне – невесомую Глорию или темпераментную женщину? – с легкой издевкой спросила я.

– Я могу и сейчас доказать тебе, что я мужчина и на что я способен, – многозначительно сказал Этьен, – но не стану: поскольку мне это может причинить боль, а ты после случившегося будешь чувствовать неловкость и стыд.