Читать книгу Вельяминовы. Время бури - Нелли Шульман - Страница 4

К двери кабинки междугороднего телефона, в почтовом отделении Спангена, стояла небольшая очередь. Репродуктор, над прилавком, играл танцевальную музыку.

Мелодия стихла, диктор сказал:

– Двадцать пятое июня, в Роттердаме полдень. Погода отменная. Июль, по прогнозам, ожидается жарким. Прослушайте последние известия. Войска вермахта находятся на подступах к Минску. Финляндия объявила войну СССР, начав боевые действия на Северном фронте. Немецкие дивизии вошли в Каунас и Вильнюс, и продвигаются к Риге… – за три дня танки вермахта миновали три сотни километров, отделявших Брест от Минска. Передовицы газет захлебывались славословиями военному гению фюрера, и доблести немецких солдат. Журналисты подсчитали, что если оборона большевиков будет ломаться с подобной скоростью, то через неделю танкисты увидят кремлевские звезды. Эстер поняла, что не хочет думать о происходящем сейчас в России:

– Войска бегут на восток… – она держала нагретую дыханием, бакелитовую трубку телефона, – они сдадут Москву, пусть не через неделю, но сдадут. Поднимут руки перед немцами, как сделали поляки, и остальная Европа… – ей хотелось, от всей души, ударить носком туфли по деревянной стене кабинки. Повесив трубку на рычаг, женщина спокойно расплатилась за четверть часа разговора с Амстердамом, с конторой компании «Опекта».

Уходя на почту, Эстер оставила Элизу с детьми в огороде. Поездка на медленном составе, в Роттердам, и маленькая квартира, на задворках канала, казалась малышам веселым приключением. Мальчишки побежали к воде, Гамен полез купаться. Эстер принесла с кухни эмалированный таз и дешевое мыло:

– Приведи в порядок одежду… – Элиза сгорбилась, сидя на скамейке, – сейчас жарко, она быстро высохнет… – Маргарита копошилась на грядке. Кудрявая, черноволосая голова поднялась:

– А где папа? – девочка вытерла измазанные землей ладошки о платьице: «Он сюда приедет?»

– Может быть, – Эстер заставила себя улыбнуться:

– Сорви петрушки для супа, милая… – Маргарита запыхтела, наклонившись над травой. Эстер зло сказала:

– Элиза, приди в себя! Завтра я пойду на почту и все узнаю. Надо стирать, надо готовить обед… – Эстер, в ожидании отъезда, не покупала провизии. Деньги у нее были, однако золото требовалось ей самой, в преддверии дороги через Германию, в Бреслау:

– В Польше обо мне позаботятся, – думала Эстер, – но до Польши надо добраться. И что делать с Элизой, с детьми? С Монахом я никак не свяжусь, а в Мон-Сен-Мартен их посылать опасно… – Эстер боялась, что дети тоже попали под распоряжение об аресте Давида.

На кухне остался пакет муки, сахар и чай. Эстер сходила за курицей, овощами, купила яиц и молока. Вернувшись, она обнаружила, что Элиза, взяв себя в руки, постирала детскую одежду. Женщина, слабо, улыбнулась:

– Я их вечером помою. Пусть побегают… – Эстер кинула взгляд в сторону мальчишек. Близнецы успели навестить курятник, по соседству, украсив головы перьями:

– Мы в индейцев играем, – сообщил Иосиф, – тетя Элиза разрешила луки выстругать. Гамен держит в заточении Маргариту… – они приставили деревянные рейки к забору, девочка пряталась под мокрым бельем, – а мы ее освободим… – Эстер ждала, что мальчики тоже спросят об отце, однако близнецы молчали.

Они с Элизой сварили суп, сделали лапшу, рагу из курицы, испекли печенье. Элиза смотрела в сторону, избегая взгляда Эстер. Набегавшись за день, хорошо поев, дети заснули вповалку, с Гаменом, на узкой кровати Эстер.

Она курила, устроившись на подоконнике кухни. Над Спангеном играл алый закат, дул прохладный ветер с моря. Эстер поставила рядом оловянную кружку с кофе:

– Ложись, – ласково сказала она Элизе, – я внизу посплю, в подвале. У меня топчан есть. Возьми у детей подушку, второе одеяло. Иди на диван, в гостиной… – диван в квартире был продавленный, но удобный. Эстер немало времени провела на нем, положив ноги на простой столик, намазав лицо скисшим молоком, перелистывая страницы женских журналов. В гостиной оставалась целая стопка. Элиза помешала чай:

– Маргарита журналы рассматривала… – женщина сглотнула, – платьями восхищалась. Эстер… – по белой щеке покатилась слеза, – что нам теперь делать, как мы, одни… – Эстер протянула ей кухонное полотенце:

– Ты устала. Умойся и отдыхай. Утра вечера мудренее… – Эстер не хотелось сразу идти на квартиру. Выйдя с почты, нырнув в дешевый бар, она заказала кофе и лейденский сыр, с тмином. Хлеба с печеньем она, по привычке не ела, и воздерживалась от пива:

– Хотя сейчас… – Эстер устроилась за столом темного дерева, – я вешу меньше, чем в четырнадцать лет… – она, медленно, жевала ароматный сыр. Господин Франк сказал, что, по слухам, и профессор Кардозо, и его дети подлежат депортации в Польшу:

– Ближайшим транспортом, на этой неделе… – вспомнила она шепот Франка, – в юденрате сказали, что место называется Аушвиц. У них новый председатель… – Франк понизил голос, – сегодня утром выбрали. То есть по рекомендации немцев назначили. Я смотрел в атласе, это город в Польше, под Краковом… – Эстер хотела рассказать Франку о лагере, но вздохнула: «Зачем?». Она уверила собеседника, что с госпожой Кардозо и детьми все в порядке, и в Амстердам они приезжать не собираются.

– Благодарю вас… – Эстер хотела распрощаться, но Франк спросил: «Вы, наверное, по линии госпожи Кардозо родственница?»

– Именно так… – согласилась женщина.

Она отпила кофе:

– Аушвиц… Надо все сказать Элизе. Оттуда не возвращаются, она теперь вдова… – Эстер поняла, что и сама свободна:

– Не буду ей ничего больше говорить, ни о передатчике, ни о том, что Давид Гольдберга предал, и виновен в смерти ее родителей. Зачем? Надо ее в Арденны отправить, к Монаху. Но как его искать… – о бывшем муже Эстер не думала. Она, решительно, поднялась: «Так и сделаю».

Эстер застала Элизу на кухне, женщина делала пюре. Дети визжали во дворе, Гамен лаял:

– Я им тазик поставила… – на бледных щеках Элизы были видны следы слез, – воды налила, пусть побрызгаются… – она застыла, с деревянным пестиком в руке:

– Эстер… Что с Давидом? И почему… – Элиза помолчала, – почему гестаповцы в подвал пошли?

Эстер, невольно, прижала к себе локтем сумочку, с браунингом и кинжалом. Элиза заметила, как покраснели высокие, точеные скулы женщины:

– Дом обыскивали… – сухо сказала Эстер, – они все проверяют, так положено. Немцы аккуратны… – пестик упал в миску, пюре брызнуло на стол:

– Не лги мне! – свистящим шепотом отозвалась Элиза, схватив ее за руку.

– Немцы туда пошли потому, что знали, что стоит в подвале… – она заставила себя не класть руку на живот, – иначе бы они и не спустились вниз… – ночью, ворочаясь на старом диване, слыша из соседней комнаты спокойное дыхание детей, Элиза вспоминала мертвенные, синие губы матери, ее последний вздох:

– Беги… – Элиза приподнялась, – почему мама велела мне бежать? Кто-то спускался в подвал, за вином к обеду. Я видела бутылки, на стойке. Мама туда не ходила, лестница крутая, ей тяжело было. Давид? Но если он ходил, он мог видеть месье Эмиля. Откуда немцы узнали, что месье Эмиля папа и мама в подвале прятали? – сердце лихорадочно забилось. Велев себе успокоиться, Элиза заснула тяжелым, неспокойным сном. Губы шевелились: «Беги, беги…»

Эстер смотрела в большие, серо-голубые, немного припухшие глаза:

– Расскажи мне все, – потребовала Элиза, – я его жена, мать его ребенка. Я должна знать, Эстер… – пюре засыхало на столе. Эстер, затягиваясь сигаретой, отхлебывала из чашки с кофе. Окно кухни выходило на задний дворик. По соседству перекликались куры, над каналом реяли чайки. Издалека слышался звон колоколов.

Эстер не стала скрывать, что Аушвиц, один из новых лагерей, в Польше. Она сказала Элизе, что Давид вряд ли оттуда вернется, сказала, что, скорее всего, немцы хотят использовать профессора Кардозо для работы в медицинском блоке:

– Он может отказаться… – торопливо добавила Эстер, поняв, что надеется на такое, – но тогда его расстреляют… – Элиза молчала. За окном слышались веселые голоса мальчишек, смех Маргариты. Элиза покусала сухие губы:

– В Маньчжурии он часто уезжал. Говорил, что в экспедиции. Он не откажется, – горько завершила женщина. Эстер призналась, что Гольдберг видел Давида в подвале замка, и что Давид, наверное, случайно, нашел передатчик:

– Он, должно быть, сказал, что я его оставила… – длинные пальцы ткнули сигаретой в пепельницу, безжалостно смяв окурок, – меня сейчас будут не только в Голландии разыскивать, но и в Бельгии, с Францией. Мне надо покинуть город, как можно быстрее. И вам тоже… – добавила Эстер. Элиза сжала пальцы, короткие ногти даже посинели: «Месье Эмиль… Он жив?».

В ее волосах играл огонь заката, она взяла жакет, со спинки стула.

Эстер вздохнула:

– Если я ничего не скрываю… – она кивнула: «Жив».

Элиза попыталась улыбнуться: «Хорошо». Она оглянулась, будто искала что-то. Женщина положила руку на простой крестик, на белой шее, в расстегнутом воротнике блузки:

– Пюре готово, только подогреть надо. Одежду я погладила… – Эстер испугалась, что женщина сейчас потеряет сознание. Элиза смертно побледнела:

– Я скоро вернусь… – Элиза взяла сумочку, – скоро… – Эстер выскочила в переднюю: «Куда ты?».

– В церковь… – услышала она из-за двери. Эстер высунулась в окно гостиной, но Элиза, быстро, завернула за угол переулка. Намочив тряпку, Эстер принялась оттирать брызги пюре, со стола. Пора было кормить детей.

Католическая церковь Девы Марии Розарии не пострадала при налете люфтваффе на Роттердам. В тихой воде канала отражался бежевый, готический шпиль. Вечер выдался ясный, размеренно бил колокол, из высоких дверей тянуло ладаном. Служба закончилась, доминиканцы убирали в притворах. Монах, с метлой, косился на хорошенькую, хрупкую девушку, в простом костюме, с золотистым, пышным узлом волос.

В церкви, на стенах, развесили дельфтские панно, с изображениями четырнадцати стояний Крестного Пути. Дрожали огоньки свечей, девушка медленно обходила храм, становясь на колени перед каждой скульптурой. Монах видел, что она плачет.

– Она не в трауре… – размышлял доминиканец, – никого не теряла. Но сейчас депортации начались… – монах перекрестился:

– Господи, помоги несчастным, защити их. Накажи тех, кто занимается гонениями на беззащитных людей… – девушка всхлипнула, узкая спина задергалась. Элиза смотрела на восьмое стояние. Иисус утешал плачущих женщин. В сумочке Элиза носила старые, времен монастырской школы четки. Розарий освятил покойный папа римский, когда Элиза, подростком, приезжала на аудиенцию к его святейшеству, с родителями и братом. Она перебирала бусины, тонкими пальцами:

– Поклоняемся Тебе, Христе, и благословляем Тебя, Все: Ибо Ты святым крестом Своим искупил мир. И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские, не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы не родившие, и сосцы не питавшие… – Элиза разрыдалась:

– Господь прав, прав. Пришли такие дни. Но я не могу, не могу… – она обернулась на пустые кабинки, для исповеди:

– Исповедь утром. Но я знаю, что скажет священник… – горячий воск падал на руку, блузка промокла от слез. Подняв голову, она взглянула на Иисуса:

– Лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых… – сунув руку в рот, Элиза прикусила пальцы зубами, до крови:

– Он виновен в смерти папы и мамы. Он предал месье Эмиля, предал Эстер, ее брата… – Эстер рассказала ей о встрече в квартире, на Плантаж Керклаан. Элиза устало кивнула:

– Он тогда сделал вид, что ключи потерял. Забрал мою связку, меня в ресторан отправил, с детьми. Я удивилась… – губы женщины дернулись, – подобное не в его привычках. Впрочем, – Элиза помолчала, – ты знаешь.

Эстер только вздохнула.

– Он не хотел, чтобы я неожиданно домой вернулась… – Элиза раскачивалась, сдерживая дрожь, вспоминая холодные, голубые глаза немца, Максимилиана фон Рабе:

– Он бы арестовал Меира, и Эстер арестовал. И Джон здесь тогда был. Если бы ни дорогой друг, никто бы из них не спасся… – Элиза не знала, от кого приходят письма из Берлина.

Конверты были помечены абонентским ящиком, на них стояли пригородные штампы, из Потсдама. Он писал о погоде, о футбольных матчах, о новых выставках, концертах и фильмах, о катании на лодке, парке Груневальд, и берлинских ресторанах. Почерка менялись, их было несколько. Иногда письма печатались на машинке. Он подписывался дорогим другом:

– Твой дорогой друг… – прошептала Элиза, – Эстер знает, кто это, но мне не говорит… – Элиза не обижалась. Эстер давно, неожиданно смешливо, заметила:

– Царь Соломон был прав. Обилие информации опасно. Он, конечно, более изящно выразился… – Эстер, твердо, взглянула на Элизу:

– Если кого-то из нас арестуют, если гестаповцы узнают о дорогом друге, мы поставим под удар не только его, но и большую сеть, Элиза… – девушка поднялась с колен:

– Надо сообщить, в Блетчли-парк, что передатчик провален, что нельзя верить сеансам. Эстер не скоро до Варшавы доберется. А как сообщить… – она помотала головой:

– И что мне делать… – Элиза коснулась живота:

– Такое грех, страшный грех. Я буду гореть в аду, вечно… – она сглотнула:

– Ничем подобное не искупить. Но я не хочу… не могу рожать дитя человека, убившего моих родителей… – она оставила свечу под майоликой, где Иисус утешал плачущих женщин.

Элиза вышла на ступени церкви. Закат освещал золотую воду в канале. На горизонте, над крышами, поднимались фабричные трубы. Она смотрела на прохожих, на редкие машины, на открытый бар и табачную лавку:

– Каждая третья выпивка за счет заведения. Тотализатор, футбол, боксерские матчи… – Элиза вспомнила:

– Апостол Павел говорил, в Послании к Евреям: «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха». Не до крови… – она вскинула голову:

– Эстер давно борется с Гитлером. Все только начинается, нельзя оставаться в стороне… – по пути обратно в Спанген, она думала, что церковь не прощает подобного:

– Иисус не прощает, дева Мария… – Элиза остановилась на углу:

– Бабушка и дедушка вели святую, беспорочную жизнь, их канонизируют. Знали бы они, что я… – тошнота подступила к горлу. Элиза не хотела размышлять о муже, но в голове звучал его надменный голос. В Харбине Давид часто приглашал к обеду японских коллег, иногда даже не предупреждая Элизу о гостях. Он звонил из лаборатории, за час до появления дома:

– Я приведу пару друзей, милая. Надеюсь, что ты постараешься. Японцы привередливые люди… – Элиза прислонилась к стене.

Она вспомнила стеклышки пенсне, едва заметные усики, вежливый поклон:

– Полковник Исии. Рад встрече, мадам, – военный поцеловал ей руку, – сенсей много о вас рассказывал… – Элиза подозревала, что вряд ли коллеги Давида знают, как зовут жену профессора, но японец, как светский человек, соблюдал условности. После обеда она принесла кофе в кабинет мужа, где пахло хорошими сигарами:

– Станции утешения… – Элиза заставляла себя переставлять ноги, – Исии говорил, что японская армия использует китаянок, для обслуживания нужд солдат. Он так выражался. А он… Давид, заметил, что материал дешев, и его много. Он сказал такое, о женщинах. Напомнил, что можно не тратить деньги на процедуру, а заменить работниц… – Элиза тогда не стала ничего обсуждать с мужем. Профессор Кардозо считал подобные операции рутинным, медицинским вмешательством. Муж пожимал плечами:

– В прошлом веке за такое врачей судили, и сажали в тюрьму. Медицина развивается, меняется общество, незачем цепляться… – он бросил взгляд на крестик Элизы, – за устаревшие, косные догматы религии… – она и не помнила, как добралась до квартиры.

Элиза держалась за перила, не в силах позвонить в дверь:

– Мне надо вырастить Маргариту. Надо позаботиться о мальчиках. Эстер поручает мне детей. Мне нельзя быть беззащитной… – она надеялась, что, может быть, все закончится само собой. Подобного, конечно, нельзя было желать, однако такой исход был лучше, чем грех, ждущий ее впереди. Присев на ступени, порывшись в сумочке, Элиза достала платок. Она вспомнила седые волосы отца, морщины вокруг глаз:

– Папа отдал жизнь за чужого человека, гонимого, страдающего… – Элиза положила голову на колени, – он умер, как заповедовал Иисус. Папа умер, потому, что мой муж предал своего соплеменника, отправил его на смерть… – Элизе хотелось, как в детстве, обнять отца, ощутить мягкую ладонь матери, гладящую ее по щеке:

– Что бы мне папа и мама сказали… – она подышала:

– Я просто сделаю это, и всю жизнь буду искупать свой грех. Его не искупить… – Элиза высморкалась, – но я буду привечать сирот, вести жизнь целомудрия, как бабушка и дедушка. Когда Маргарита вырастет, я приму обеты. Сейчас меня никто не возьмет, в монастырь… – вдовы могли стать монахинями, только когда дети не нуждались в материнской заботе. Элиза поняла, что думает о себе, как о вдове:

– Так оно и есть… – женщина закусила губу, – а Маргарита сирота. Девочка моя, моя хорошая, только бы она не знала ни горя, ни страданий… – Элиза вздрогнула. Заскрипела дверь, она вдохнула знакомый запах сладких пряностей, кофе, табака. У Эстер оказалось неожиданно мягкое плечо. Женщина обняла ее, убаюкивая:

– Расскажи мне, что случилось, милая… – Элиза комкала платок. Глубоко вздохнув, она начала говорить.

Эстер сделала чай, на кухне. Дети легли спать с петухами:

– Им здесь хорошо… – она присела напротив Элизы, – целый день во дворе возятся. Грязные, конечно, но я их помыла… – Эстер усмехнулась: «Всех вместе». Элиза вспомнила:

– Он запрещал общую ванну. Говорил, что незачем пробуждать в детях порочные склонности. Не думай о нем, – велела себе Элиза, – попроси Эстер. Она врач. Она знает, куда пойти… – раньше такие операции делали в больницах. С началом оккупации, Элиза, краем уха слышала от мужа, что немцы запретили аборты:

– Гинекологи сейчас озолотятся, – усмехнулся профессор Кардозо, – впрочем, они и раньше не бедствовали. Но мы в деньгах не нуждаемся, – муж зевнул, привлекая Элизу к себе, – благодаря мне… – женщина отстранилась:

– А ты проводил подобные вмешательства, Давид… – он вспомнил об операционной, на базе отряда 731. Элизе о таком знать было совершенно ни к чему:

– Студентом, пару раз, – отмахнулся профессор Кардозо, – это часть обучения. Иди ко мне, я соскучился, за день… – Элиза грела пальцы о чашку. Гамен заглянул на кухню. Собака, заурчав, лизнула щиколотку женщины. Пес устроился рядом, положив нос на простую туфлю. Элиза погладила черную, мягкую шерсть:

– После… после того, как… – она не могла произнести это слово, – я тебя провожу в Брюссель, и поеду с детьми в Мон-Сен-Мартен… – Эстер открыла рот. Элиза подняла руку:

– Старого коменданта убили. Барбье, понятия не имеет, кто я такая. Ни один человек в Мон-Сен-Мартене меня не выдаст, Эстер… – серо-голубые глаза сверкали угрюмым, рабочим упорством:

– Никогда не выдаст… – Элиза поднялась, – и Виллем туда приезжает, осенью. Малышей он в приюте устроит, с документами… – Эстер передала ей метрики близнецов Мерсье, – и меня он возьмет, в прислугу… – Элиза коротко улыбнулась:

– Он священник, у священников есть экономки. Тем более, в приюте. Надо убирать, готовить… – Эстер щелкнула зажигалкой:

– Тебе и Маргарите бумаги понадобятся. Но это дело поправимое… – Эстер рассказала ей о командире партизанского отряда, Монахе:

– Доктор Лануа, в рудничной больнице, тебя с ним свяжет. Начнешь работать на его передатчике. Они радиста лишились. Он тебе достанет паспорт, метрику Маргарите… – Элиза поняла, что Эстер знает Монаха, но не стала спрашивать, кто он такой:

– Так безопаснее… – на кухне повисло молчание. Эстер курила, выпуская дым в окно. Элиза откашлялась: «Эстер… Мне надо… надо пойти, сделать… Только куда?».

Женщина потушила сигарету, зорко взглянув на Элизу: «Ты уверена?». По бледным щекам катились слезы, Элиза кивнула: «Да». Она тихо, словно ребенок, спросила: «Эстер… а это больно?».

– Не надо никуда ходить… – Эстер обняла узкие плечи, – я все сделаю. Это не больно, у меня лекарства есть. Спускайся в подвал… – Элиза прижалась к ней. Эстер услышала, как колотится сердце женщины:

– Не бойся, пожалуйста… – шепнула Эстер, – это быстро, я хороший врач. Не бойся, милая…

Она поцеловала золотистые волосы, на виске: «Скоро все закончится».

Все, действительно, не заняло и получаса.

Эстер оставила Элизу на топчане. Женщина свернулась в клубочек, зажав четки в ладони. Она держала розарий и во время операции, глядя в потолок, шевеля губами. Сделав ей укол морфия, Эстер убрала в подвале. Было за полночь, дети спокойно спали. Пройдя с ведром на зады дома, вылив содержимое в канал, выстирав тряпки, Эстер развесила мокрую ткань на рейках. Она заварила чай, от души плеснув в чашку можжевеловой водки:

– Пусть заснет. Завтра отлежится, детям скажу, что она простыла. Поедем в Брюссель… Надо ей денег дать, на первое время. Лануа до осени ее в рудничной больнице устроит, а потом ее брат вернется. Бедная девочка… – Эстер спустилась вниз. По лицу Элизы текли крупные, прозрачные слезы. Женщина лежала, закусив одеяло, ее трясло. Эстер заставила Элизу выпить чай:

– Отдыхай… – шептала она, – завтра к вечеру на ноги поднимешься. В Брюсселе дети вафель поедят… – она гладила Элизу по голове, женщина неслышно рыдала. Скинув туфли, устроившись рядом, Эстер обняла Элизу. Задув свечи, она оставила один, маленький огонек. Эстер пела, чувствуя, как успокаивается женщина, как дыхание становится ровным:

– Durme, durme mi alma donzella durme, durme sin ansia y dolor… Без горя и несчастий, – она баюкала Элизу, пока та не заснула.