Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая - Нелли Шульман - Страница 3

Не доезжая города, на маленькой станции, в вагон местного поезда зашел наряд коллаборационистской, польской полиции, в синих мундирах, под командованием немецкого офицера, из фольксдойче. Когда состав пересекал словацкую границу, в пятидесяти километрах отсюда, вагоны проверили, но осторожность никогда не мешала. По слухам, большевики, на востоке, почти достигли города Кросно. Оттуда до Тарнува оставалась всего пара часов пути, на машине.

Границу охраняли регулярные части вермахта и СС. Здешняя железная дорога считалась стратегически важной. В Тарнуве пересекались пути, ведущие на север, в Варшаву, и на запад, в Краков и Бреслау, на предприятия и шахты Силезии. Грязный вагон увесили печатными листами распоряжений по генерал-губернаторству, за подписью гауляйтера, Ганса Франка. Для объявлений немцы, упорно, использовали готический шрифт, снабжая приказы кратким переводом на польский язык. Между окон красовались плакаты, призывающие поляков обращаться в районные бюро по найму рабочей силы:

– Тебя ждет труд на благо рейха… – крепкий шахтер, в каске, указывал на террикон, – достойная оплата, и один выходной в неделю… – немцы только недавно прекратили устраивать облавы, на оживленных городских улицах. Шептались, что молодых девушек, отправляют вовсе не на фермы, или оружейные заводы, а в публичные дома, для солдат вермахта.

Первый день августа выпал на вторник, но вагон был битком набит. В следующее воскресенье церковь отмечала Преображение Господне. Словацкие паломники ехали в Краков, поклониться гробницам святой Ядвиги, и святого Станислава, и в Ченстохову, к Черной Мадонне. Мужчины передавали друг другу бутылки с пивом, женщины щелкали семечки. В веревочных сетках, над головами пассажиров, раскачивались деревенские, плетеные корзины с провизией, и старые, фибровые чемоданы. По вагону шныряли дети, в углу хныкал младенец. Сизый дым дешевых папирос вырывался в открытые окна.

Состав давно миновал лесистые предгорья. Поезд шел по равнине, усеянной аккуратными полями, и шпилями костелов. Документы у пассажиров листали внимательно. Полицейские сличали фотографии, расспрашивая о дате и месте рождения. Горы кишели бандитами, как их называли в приказах немецкой администрации, словацкими, польскими, левыми и правыми. Не проходило и недели без взрыва железнодорожных путей, или атаки на военные базы вермахта. Словаков и поляков заставляли открывать чемоданы, перебирая вещи, просматривая пакеты с провизией, в корзинах. Полицейские искали контрабандный самогон или папиросы.

На лавках крестьяне разложили деревенское сало и хлеб, пара компаний играла в карты.

Единственного гражданина рейха, затесавшегося в вагон, патруль не просил предъявить багаж. Герр Конрад Блау, уроженец Бреслау, с готовностью протянул паспорт, с раскинувшим крылья орлом. На задней странице стоял штамп освобождения от военной службы:

– У меня плоскостопие, – развел руками герр Блау, – иначе бы я давно сдерживал большевистских варваров, на фронте… – на лацкане старого пиджака он носил значок со свастикой, и второй, с католическим крестом. Герр Блау возвращался из Словакии не один, а с невестой. Бледная, хорошенькая девушка, в сельском платке, и потрепанном платье, испуганно моргала серыми глазами. Документы у нее оказались в полном порядке. Паспорт выдали в Братиславе.

– Мы познакомились в паломничестве, – герр Блау, набожно, перекрестился, – я ездил в Прагу, к святой хижине Девы Марии Лоретанской… – в средние века в Праге выстроили точное повторение хижины Девы Марии, сохраненной в итальянском городке Лорето. Паломники выстраивались в длинную очередь, целуя балки и камни, по преданию, привезенные из Италии.

Девушка носила католический крестик, и объяснялась на пальцах:

– Она плохо слышит, – покровительственно сказал герр Конрад, – привыкла, с детства, так разговаривать… – он обнял невесту за плечи. Герр Блау, по его словам, работал разъездным коммивояжером. Чисто выбритый немец производил впечатление порядочного, приличного человека. Поздравив пару с будущим праздником, офицер, фольксдойче, пожелал им счастливого пути.

Патруль направился дальше. Один из поляков, обернувшись, смерил герра Блау внимательным, долгим взглядом. Дверь вагона с треском захлопнулась. Облегченно выдохнув, Конрад шепнул Ционе:

– Выйдем в Тарнуве… – девушка, почти неслышно, отозвалась: «Но ты хотел до Кракова доехать».

– Перехотел, – буркнул Конрад, – лучше мы окольными путями до города доберемся. В Кракове резиденция гауляйтера Франка, все патрулями утыкано… – он бросил взгляд на чемодан, под лавкой:

– Не хочется с вокзала в гестапо загреметь, с нашим грузом… – он вынул из кармана пиджака замасленный сверток и перочинный нож.

Увидев кровяную, пахнущую чесноком колбасу, мягкое, почти растаявшее сало, Циона едва успела подняться. Девушку пошатывало, она прошла по вагону, хватаясь за лавки, стараясь удержаться на ногах. Рванув на себя хлипкую дверь каморки, в тамбуре, наклонившись над дырой в полу, Циона закашлялась:

– У Цилы так было, с первого раза. Нет, нет, я не хочу… – девушку вывернуло, желтой, горькой жидкостью:

– Пятый раз, с утра. Он пока ничего не заметил. Или он просто не говорит? Он знает, куда пойти. Он водил такие знакомства, до войны. Но я не могу… – Циона всхлипывала, – не могу. Второй месяц ничего нет. Я не знаю, что делать… – умывшись под гремящим рукомойником, она вернулась в вагон.

Блау протянул ей кусок ржаного хлеба, щедро посыпанный крупной, серой солью:

– Колбаса для меня. Поешь, до Тарнува еще час. Снимем комнатку, рядом с вокзалом. Переночуем, найдем попутную машину, до Кракова… – вдохнув запах крепкого табака, вчерашней водки, сала, Циона робко улыбнулась: «Спасибо, Конрад».

Окно маленькой, дешевой комнаты, выходило на пустынную улочку. Над черепичными крышами городка поднимались шпили средневекового собора, и церкви Святой Троицы.

Циона никогда не забывала креститься на людях, но здесь, как мрачно подумала девушка, ломать комедию было не перед кем. Она стояла над хлипким столом, заворачивая в оберточную бумагу бутерброды, из вчерашнего, подсохшего хлеба, пастушьего, соленого сыра и кровяной колбасы. Колбаса пахла не так резко. Циона не чувствовала тошноты.

– Но даже если бы и рвало, все равно, ванная занята. Раз в неделю, он, все-таки моется… – ванной здесь не оказалось. Из медного крана, над стоком шла холодная вода. Блау, насвистывая, гремел тазом.

Закончив с провизией, Циона налила себе остывшего эрзаца, из эмалированного чайника. От кофе, даже желудевого, и табака, ей, странным образом, становилось легче. Девушка присела на подоконник, с папиросой, рассматривая тротуар.

Конрад поднялся, когда она еще спала. Блау согрел ей воды, для мытья, и принес в постель чашку эрзаца. Циона покосилась на сбитые простыни, на засыпанные пеплом половицы:

– Он так всегда делает, утром. Будит меня кофе, то есть бурдой из желудей. Даже если пьяным явился, все равно просыпается… – вчера Блау пришел с местного рынка навеселе, выложив из кармана стопку рейхсмарок:

– Я обо всем позаботился, – Конрад кинул Ционе пакет с провизией, – корми меня ужином, и спать ляжем… – Блау не только отлично пошарил в рыночных рядах, но и нашел шофера, согласившегося подвезти их до Кракова.

Он задернул шторы, в комнате пахло дешевым табаком, скрипела кровать. С мая месяца Циона, так ничего и не почувствовала. Лежа на боку, она утыкалась лицом в подушку:

– Не вспоминай о нем. Он мертв, а ты калека, урод. Он тебя такой сделал… – стоило ей представить ночь, на Балатоне, услышать ласковый шепот, как по телу пробегала знакомая, сладкая дрожь. Она такого не хотела. Девушка просто ждала, когда Блау, тяжело задышав, уляжется на спину, когда он чиркнет спичкой:

– Воды мне принеси… – Конрад говорил ей, что после войны поедет в Израиль:

– Я себе в стране занятие найду, – подмигивал он Ционе, – а сейчас отыщем пана Вольского, остальных, и дело пойдет веселее. Ты где-нибудь в безопасном месте останешься, а мы с твоим дядей будем воевать… – в Израиле Блау намеревался жениться на Ционе.

Он, впрочем, не делал предложения, и не дарил кольца, считая дело решенным. Циона выпустила серебристый дымок в окно:

– Если я от него уйду, он всем расскажет, что случилось на Балатоне. Я не хочу прослыть нацистской подстилкой… – она положила руку на живот:

– Блау никогда не поверит, что это его ребенок. Он ровесник дяди, ему четвертый десяток идет. Он, очень, осторожен… – в Братиславе пан Конрад достал у спекулянтов немецкие средства. Солдаты вермахта снабжались пакетиками для визитов в публичные дома.

– Если я его попытаюсь обмануть, он меня выгонит… – поняла Циона, – вместе с передатчиком. Без меня он партизан он искать не собирается. У меня первый патруль документы проверит, поинтересуется чемоданом… – подышав, она стерла слезы с глаз:

– Меня расстреляют, на месте. И вообще, я никому не буду нужна, с отродьем нациста на руках. Как Блау в Братиславе сказал… – девушка стиснула зубы. Она, всхлипывая, пожаловалась на боль. Блау усмехнулся:

– Я хочу где-то стать первым, дорогая. Сюда нацист проложить дорожку не успел… – Циона, в сердцах, пробурчала себе под нос крепкое словечко, на идиш:

– Куда я пойду, одна, без денег? Документы он у меня заберет. Паспорт за его золото куплен. Да и где искать такого врача… – Циона старалась не думать о ребенке:

– У него, наверное, тоже глаза голубые будут. Как у Максимилиана… – вспоминать об убитом оберфюрере, она, тем более, не хотела:

– Надо что-то решать, третий месяц начался… – Циона выбросила окурок за окно. Размеренно забил колокол костела. В белесой дымке раннего утра девушка увидела монаха, в черной, рясе.

– Нищий какой-то… – монах, шаркая, шел к городской площади, – у него ноги босые… – ноги покрывал толстый слой грязи. Монах высоко поднимал вверх простое, деревянное, распятие. До Ционы донесся странно знакомый голос:

– Ave María, gratia plena, Dominus tecum… – распевая гимн, монах откинул с головы грубый капюшон. Он шлепнулся на колени, в лужу, на брусчатке улицы, перед фигуркой девы Марии, в нише на углу. Нечесаная грива рыжих, спутанных волос, падала на мощные плечи. Он зарос бородой до глаз.

– Ave María, Ave María… – бормотал, раскачиваясь, сумасшедший. Он распростерся на брусчатке, целуя ноги статуи. Циона, спрыгнув с подоконника, заорала: «Конрад! Иди сюда!».

Конрад сразу узнал бывшего заключенного польского барака, пана Войтека Вольского. Натянув пиджак, он бросил Ционе: «Сиди здесь!». Блау простучал по лестнице старыми ботинками. Оглянувшись, он понял, что Циона не собирается его слушаться. Блау разозлился:

– До чего упрямая, словно пан Вольский, то есть пан Авраам. Конечно, они родственники. Хоть кол ей на голове теши… – Блау, правда, предполагал, что Циона не начнет упрямиться, когда речь зайдет о будущем ребенке. Конрад все понял прошлым месяцем, в Братиславе, однако молчал, ожидая, пока девушка сама признается:

– Так лучше, – решил он, – я о нацисте иногда упоминаю… – он знал, что Ционе больно его слышать, но ничего не мог сделать. Блау вспоминал раннее, туманное утро на Балатоне, темные синяки на ее шее:

– Он у нее стал первым. Она пришла ко мне, но все равно, думает о нем, пусть он и мертв… – Конрад видел серые, грустные глаза девушки. Блау хотелось, чтобы Циона, навсегда, забыла о нацисте:

– Она будет рада избавиться от гитлеровского отродья, – сказал себе Конрад, – незачем тащить семя нациста в послевоенную жизнь. Но если я скажу, что знаю о ребенке, получится, что я ее заставляю… – Блау, католик, не мог взять на душу грех убийства, не рожденного дитя:

– Тем более, за такое немцы в концлагерь отправляют. Незачем рисковать. Я найду Ционе безопасное место. Пусть родит, мы оставим ребенка в приюте. Так лучше для всех. У нас появятся дети, обязательно. Я никогда Циону не брошу, но я не хочу смотреть, каждый день, на потомство нациста… – Циона, пока, разговор о ребенке не заводила. Блау исправно грел ей воду для ванной, и носил в постель суррогатный кофе:

– Нацист за ней ухаживал, пыль в глаза пускал, богатством. Как она не понимает, что такое неважно? Я ее люблю, и буду любить, всегда… – Блау не знал, чем займется в Израиле, но твердо сказал себе:

– Авраам мне найдет работу. Навыки у меня хорошие… – Конрад усмехался, – в конце концов, я могу стать полицейским, в новом еврейском государстве. Перейду на другую сторону баррикад, так сказать… – он хотел построить для Ционы дом:

– Она в кибуце выросла, у нее даже своей ложки не водилось. Понятно, что она клюнула на деньги нациста. Она девочка, что она в жизни видела… – Циона уцепилась за его пиджак:

– Конрад, это дядя… – Блау вздохнул:

– Вижу, что дядя. Я тебе говорил, он в моем бараке сидел… – о том, что Авраам уехал из лагеря под именем отца Виллема, знали только Блау и Волк.

– Волк в Будапеште, если он еще жив… – Конрад, сначала, подумал, что доктор Судаков, он же пан Вольский, притворяется:

– Отличное прикрытие. Немцы не обратят внимания на сумасшедшего монаха. Рядом Краков, с фабриками Шиндлера, горы, с партизанскими отрядами… – доктор Судаков мог прийти в город связником:

– Или он евреев из гетто выручает? Хотя какое гетто, здесь все синагоги сожгли, а евреев депортировали. Нацист тоже депортациями занимался… – вспоминая покойного оберфюрера, Конрад невольно сжимал кулаки:

– Циона не виновата. Сделай так, чтобы она забыла о Будапеште. Заботься о ней, старайся, чтобы ей было хорошо… – Конрад, много раз, объяснял Ционе, что не след сейчас тратиться на натуральный кофе, и дорогие сигареты.

– Ты не забывай, – хмуро сказал Блау, – я деньги ворую. Один раз попадусь, и из гестапо больше живым не выйду. Что ты тогда делать собираешься… – Циона всхлипнула:

– Дядя Авраам… – она стояла, в деревенской юбке, и суконной жакетке, рыжие волосы падали на плечи:

– Я на иврите с ним поговорю. Конрад, надо его поднять… – Блау наклонился над распростершимся в луже доктором Судаковым:

– Пан Войтек, это я, твой бывший капо… – по туманным, закатившимся глазам Авраама, Конрад понял, что он не притворяется. Заросшее бородой лицо испачкала грязь, из обметанных губ текла слюна:

– Виллем, меня зовут брат Виллем… – доктор Судаков забормотал что-то на латыни. Блау разобрал только: «Ave Maria».

– Да что с ним такое… – Циона плакала:

– Дядя Авраам, это я, Циона. Вы меня не узнаете, что ли… – Блау попытался поставить доктора Судакова на ноги:

– Конрад… – тихо сказала девушка, – почему он себя Виллемом называет… – Блау не успел ответить.

За мычанием Авраама он не услышал легких шагов, сзади. Незнакомый голос, ядовито сказал, по-польски:

– Я вижу, что вы истинно верующий католик, герр Блау. При вас даже немые излечиваются… – в спину Конрада уперся ствол пистолета. Их было четверо, все в штатском. Давешний полицейский, из коллаборационистского патруля, на этот раз без формы, покуривал папироску:

– У нас есть о чем поговорить, герр Блау. Если вас, действительно, так зовут… – из проулка вывернула довоенная машина, с залепленными грязью номерами. Блау, едва успел, шепнуть Ционе:

– Не бойся, просто недоразумение. Они, наверняка, партизаны… – Авраам, блаженно улыбаясь, помахал распятием:

– Откуда они, пришедшие в белых одеждах? Они пришли от горя и печали… – пистолет переместился ближе к печени Блау.

– Без шуточек, пан Блау… – поляк прошелся по его карманам. По уверенной манере, Конрад понял, что до войны партизан, явно, был коллегой его и Волка:

– Вот и оружие, отлично… – поляк забрал револьвер Блау:

– Сажаем всех в машину, – распорядился он, – и нищего тоже. Видал я таких нищих… – Конрад пожал длинные пальцы Ционы:

– Все разъяснится, не волнуйся… – будто услышав его, поляк заметил:

– Поедем к руководителю наших отрядов, в горах. Он разберется, что с вами дальше делать… – двери опеля захлопнулись. Сумасшедший, испуганно, оглядывался. Поляк тронул машину с места: – Расстреливать их в городе не с руки. Они еще не сказали, какие явки знают, кто из командиров провален гестапо… – поляк, в вагоне, задумался:

– Не нравится мне пан Конрад. Не зря он в Польшу едет… – предыдущий командир Армии Крайовой, генерал Ровецкий, Грот, попал в руки немцев из-за предательства так называемых офицеров армии.

– То есть провокаторов гестапо… – машина рванулась с места, – понятно, что немцы сейчас беспокоятся. Русские на востоке, Варшава со дня на день вспыхнет. Послали агентов, чтобы они в наше доверие втерлись… – сумасшедший замычал:

– Ave Maria… – оторвав руку от руля, поляк набожно перекрестился:

– Конечно, он разберется. То есть она… – выехав на окраину Тарнува, опель повернул на юг, к горам.