Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая - Нелли Шульман - Страница 4

В горах, прохладных даже летом, на исходе ночи становилось совсем, зябко. В лагере костры не разводили. Партизаны вообще старались меньше привлекать к себе внимания. Немцы сюда, на высоту больше километра, в густой, дикий лес, не заглядывали, но Звезда требовала от отрядов особой осторожности.

– Никакого риска, – говорила майор Армии Крайовой на встречах командиров, – учитывая, что с продвижением Красной Армии на восток, мы начнем освобождать города, на ее пути. Не хочется погибать, в конце войны… – решение об операции «Буря» приняли на недавнем заседании высшего руководства Армии Крайовой. Эстер на нем не присутствовала. После разгрома восстания в гетто и летнего ареста генерала Ровецкого, новый глава Армии, генерал Бур-Комаровский, запретил Звезде появляться в больших городах.

– Уезжайте в горы, сидите спокойно, – сварливо сказал Бур, – вы у нас человек благоразумный, в отличие от многих. Сможете взаимодействовать и с левыми, и с евреями, и со словаками. Назначим вас командиром района, станете майором… – в Армии Крайовой воевало много женщин, но, насколько знала Эстер, она была самой старшей по званию.

– Не то, чтобы такое важно… – она сидела на нарах, завернувшись в трофейное, немецкое одеяло, рассматривая, при свете мощного, немецкого фонарика, немецкую военную карту. Оперировала Эстер немецким хирургическим набором, довоенного, золингеновского производства, лекарства партизаны воровали из госпиталей вермахта, курила она хорошую сигарету, из пайков СС

По данным разведки, Красная Армия, находилась в паре часов езды на машине от Тарнува. Материалы совещаний Эстер доставляли курьеры, передатчика в горах не было. Не существовало раций и в Тарнуве, или Кракове, или у словацких соседей Звезды, по ту сторону границы. Она потянулась за блокнотом, привезенным из Варшавы:

– Следует стремиться к тому, чтобы против вступающих советских войск выходил польский командир, за плечами которого битвы с немцами, в результате чего он становится полноправным хозяином ситуации… – Эстер погрызла белыми зубами карандаш. Словацкие соседи ничего прямо не говорили, но Эстер подозревала, что на юге тоже готовится восстание. В отличие от Польши, где Армия Крайова существовала на деньги британцев, собирая в отряды людей с правыми, националистскими взглядами, среди словацких партизан воевали почти одни коммунисты. Эстер такое было совершенно неважно, они отлично взаимодействовали со словаками, но женщина понимала, что русские, узнав о восстании, скорее всего, повернут на юг.

– Нас они не поддержат, – хмыкнула Эстер, – они помогут левым, а не тем, с кем они сражались, пять лет назад… – почти все офицеры Армии Крайовой участвовали в стычках с русскими, в начале войны. По негласному распоряжению генерала Бура, Советы должны были увидеть только, как выражался руководитель, верхушку айсберга:

– Сохранение и поддержание конспирации, в нашей, в настоящее время широко разветвлённой организации, под советской оккупацией будет невозможно… – Эстер вспомнила строки из протокола варшавского заседания. Предполагая, что Советы, после войны, захотят сделать Польшу коммунистической, Армия Крайова отправляла командиров и бойцов в подполье. Русским было на кого опереться. Отряды Гвардии Людовой, левых, за редкими исключениями, такими, как здесь, в горах, считали Армию Крайову врагами.

– Слоеный пирог, а не страна… – Эстер вдохнула ароматный дымок виргинского табака, – Бур собирается одной рукой организовывать тайные отряды армии, по плану «Неподлеглость», а другой, как говорится, надеется на поддержку русских. Не пойдут они на Варшаву, и на Краков не пойдут… – в районе Эстер план «Буря», будущие восстания, наметили на сентябрь. Сначала ей надо было оказаться в Варшаве, презрев распоряжение Бура:

– Наплевать, – зло сказала себе Эстер, – в Краков я ездила, отправлюсь и в столицу. Бур со мной ничего не сделает, а мне надо добраться до передатчика… – из соображений конспирации, руководители Армии Крайовой на местах понятия не имели, где находятся тщательно охраняемые рации, и кто на них работает. Эстер надеялась, что в Лондоне знают, где сейчас близнецы.

Она обвела глазами построенную на совесть землянку:

– Хорошо отряд Авраама поработал. Жаль, что от них самих ничего не осталось… – оказавшись в горах, на базе бывшего отряда доктора Судакова, Эстер узнала, что Авраам ушел в Краков. По слухам, доктор Судаков подставился под облаву, чтобы оказаться в Аушвице. Эстер выяснила, с кем Авраам сотрудничал в городе. Появляться в Кракове ей было опасно, но Звезда, тем не менее, послала весточку Шиндлеру. Женщина объяснила, что теперь она берет на себя вывод евреев из города. Они с герром Оскаром встретились в Тарнуве, тайно, в надежном пансионе, принадлежавшем связнику Армии Крайовой.

Шиндлер развел руками:

– Я только знаю, что он уехал из лагеря, притворившись священником. Он ко мне в рясе пришел. А потом… – герр Оскар погрустнел:

– Что случилось потом, я вам рассказал, фрау Звезда… – командиры Армии Крайовой, никогда, не представлялись настоящими именами. По словам герра Шиндлера, он искал Авраама, но о докторе Судакове никто, ничего не слышал.

– Гет ему в голову стрелял… – Эстер потушила сигарету в пепельнице, сделанной из медной гильзы, – вряд ли Авраам выжил. Но как его немцы из лагеря выпустили? – она подумала, что Авраам мог поменяться одеждой с кем-то из арестованных, польских священников:

– Из Авраама бы вышел отличный прелат. Он историк церкви, он знает латынь, писал книги о монашеских орденах… – до начала восстания в гетто, на последнем сеансе связи с Лондоном, Эстер узнала, что Авраам бежал из тюрьмы, в Палестине:

– Он сюда направился, воевал в горах. Ребята из Кракова говорили, что у него начальником штаба был Леон, у меня на столе умерший… – в отрядах Эстер сражались юноши и девушки, вывезенные из Кракова с помощью Шиндлера. Вспомнив Леона, Эстер вздохнула:

– Госпиталь мы защитили, я раненых по канализации эвакуировала, а Рахельку ранили. Она застрелилась, я видела. Застрелилась, и не успела мне сказать, в каком приюте ее девочка… – монастырей и приютов вокруг Кракова были десятки. Эстер не знала, под какой фамилией Рахелька оставила малышку:

– Малышку католичкой вырастят… – Звезда, устало, закрыла глаза, – сколько таких детей в Польше? Детей из гетто в пакетах с мусором вывозили, из эшелонов родители выталкивали. Их тысячи, десятки тысяч. Малыши не знают своих имен. После войны они станут поляками. Многих местных детей ариизировали, в рейх отправили. Близнецы, конечно, помнят, кто они такие, однако они на евреев не похожи, не обрезаны. Иосиф со Шмуэлем могли давно в Германии оказаться. Виллем бы ничего не сделал, да и где он, сейчас… – Эстер только знала, что отец де ла Марк находился с группой из Мон-Сен-Мартена. Что случилось с детьми и братом Элизы, когда немцы подавили восстание шахтеров, оставалось ей неизвестным.

– Я даже не знаю, живы мои братья, или нет… – она нашла на нарах немецкую флягу с кофе, – я вообще ничего не знаю. Только то, что я теперь вдова… – краковский раввин подтвердил Эстер то, что она узнала в Варшаве. Жены людей, отправленных немцами в Аушвиц, могли считать себя свободными:

– Никаких свидетелей не надо, – горько подумала Эстер, – у нас есть сведения от людей, бежавших из лагеря. Немцы загоняют евреев в газовые камеры, сжигают тела. То есть не немцы, а русские звери, из Травников, и еврейские предатели… – они знали о тех, кто работает в зондеркомандах:

– После войны они объяснят, что выполняли приказы… – Эстер опять щелкнула зажигалкой, – скажут, что у них не было выбора, как и у так называемых врачей, купивших свою жизнь, за пособничество нацистам. Правильно мы делали, что в гетто работников юденрата казнили. Надо мне было Давида в Амстердаме застрелить. Тогда бы я успела вывезти всех из Голландии. Близнецов, Маргариту, Элизу. Элиза и Маргарита мертвы, а мальчишки пропали. И Монах мертв, скорее всего… – через две недели Эстер, в Тарнуве, ждал Шиндлер. Они выводили очередную группу с фабрик, герр Оскар приносил Эстер польские, надежные документы.

– Первое августа… – она взглянула на свой немецкий, офицерский хронометр, со светящимися стрелками, – в столице сегодня акция начинается. Может быть, когда я туда доберусь, русские нас поддержат… – Эстер хотела сама, лично, сесть к передатчику:

– У них есть связь с дорогим другом. Они могли получить сведения о том, где сейчас мальчишки… – десять дней назад, связник, ходивший в Краков, принес вести о взрыве в ставке Гитлера. Немецкие газеты в генерал-губернаторстве получали только немцы. Польские, коллаборационистские листки, подробностей не сообщали, напечатав только, что фюрера, спасло СС, его надежный щит. Выяснилось, что Максимилиан фон Рабе получил очередное звание и Железный Крест. Эстер очень жалела, что, в свое время, не убила эсэсовца:

– Как я говорила Джону, мир бы от его смерти только выиграл… – она надеялась, что Генрих, в покушении, замешан не был.

– Гитлер никого не пощадит, после такого… – пора было подниматься, и сменять часовых. К завтраку Эстер ожидала появления связного, с востока, следившего за передвижением русских частей. Она едва успела плеснуть в лицо ледяной водой, из таза. За прочной дверью землянки, раздался озабоченный голос: «Командир, у нас гости».

Пан Конрад Блау смотрел на спокойные, уверенные пальцы женщины. Колец она не носила, ногти стригла коротко:

– Она не замужем, наверное… – в запястья Блау врезалась прочная веревка, – о чем я думаю? Какие кольца в горной глуши, на базе партизан… – давешний поляк оставил опель у молчаливого крестьянина, вышедшего им навстречу, на ведущей вверх дороге. Машину загнали в полуразвалившийся сарай, где пахло куриным пометом. Заросший бородой поляк, по виду, был лесником. У сарая стояли ульи, мирно жужжали пчелы. Подняв крышку одного из ульев, предполагаемый лесник вручил эскорту, как мрачно думал Блау о поляках, отличные, немецкие офицерские пистолеты. Они с Ционой не успели попрощаться. Девушку и доктора Судакова, партизаны куда-то увели. Блау остался наедине с так называемым полицейским и его напарником.

– Не советую вам совершать безрассудных поступков, – коротко заметил поляк, – пан Вацлав до войны держал первенство Польши по стрельбе. Он участвовал в Олимпийских играх, в Берлине… – пан Вацлав, угрюмый верзила, покуривал хорошую сигарету, из немецкого офицерского пайка. У закатанного рукава его рубашки Блау заметил синие цифры номера, из тех, что получали заключенные в концлагерях.

– А вы чем занимались? – сам не зная почему, спросил Блау.

– Я в цирке выступал, – сочно ответил поляк, – фокусы показывал. Ловкость рук, и никакого обмана, пан Конрад. Я все ваши уловки знаю. Не стоит водить за нос меня, или командира… – командир склонилась над фибровым чемоданом. Его поляк достал из багажника опеля, и вручил Блау:

– Я фокусник, а не носильщик. Тащите багаж сами, мастер показывать чудеса. Исцеляете больных, безъязыких… – Блау предпочел не отвечать на колкости поляка. Чемодан был легким. Кроме тряпок Ционы, и рации, в тайнике, внутри больше ничего не лежало. Блау только спросил:

– Как вы узнали, где мы живем? Я имею в виду пансион… – поляк закатил глаза:

– Вы неудачно выбрали место для ночлега, пан Конрад. Неудачно для провокатора на содержании у гестапо, я имею в виду… – оставшиеся десять километров, Конрад, молча, нес чемодан. Пан Вацлав и поляк, неотрывно следовали сзади. Они шли по горной, усыпанной листьями тропинке. Внизу, в ущелье, шумел ручей, серые камни обросли мхом. Блау понял, что база партизан где-то южнее:

– Пан Войтек, то есть Авраам, до ареста тоже в горах обретался. Может быть, он вспомнит здешние места… – Блау не мог понять, что случилось с доктором Судаковым:

– Из лагеря он уехал, как Виллем. Однако Авраам разумный человек, откуда бы ему стать сумасшедшим… – доктор Судаков напоминал калеку, отирающегося у церкви, гремящего жестяной кружкой, с мелкими монетами:

– Он только здоровый, для калеки, – вздохнул Блау, – но что с ним, все-таки, произошло… – неподалеку от партизанской базы Блау завязали глаза. Чемодан с рацией у него забрали. Пан Вацлав, довольно бережно, поддерживал Конрада, пока они карабкались по камням.

В землянке смутно, но приятно пахло чем-то медицинским. За холщовой, задернутой шторой, Конрад, краем глаза, увидел операционный топчан, и эмалированные ведра. Фибровый чемодан разложили на врытом в землю столе. Рядом горел немецкий, мощный переносной фонарик. В пальцах женщины поблескивал золотой эфес маленького, но даже на вид острого кинжала. Скупая краденое, Блау стал разбираться в ювелирном деле и антиквариате.

Он полюбовался изящной, выгнувшей спину рысью:

– Безделушке лет триста. Кинжал крохотный, на детскую руку. У нее ладонь больше… – командиром здешнего района оказалась высокая, худощавая женщина, светловолосая, лет тридцати. Она носила летнюю форму вермахта, без нашивок. Женщина встретила группу у входа в лагерь. Отсюда до темного провала, ведущего куда-то в глубину скалы, было не меньше трех километров. Блау, невольно, переминался с ноги на ногу:

– Давно я столько не ходил. Но где Циона, где Авраам… – пан Конрад понимал, что женщина, вряд ли ему что-то скажет:

– Эстер Горовиц, несомненно. Циона мне говорила, что она в Польше обретается. Говорила, и описывала… – Циона знала родственницу только по снимкам в альбоме.

Конрад смотрел на сосредоточенное лицо. Она умело вскрывала тайник, в дне чемодана. Доктор Горовиц, с изящным, немного длинным носом, с голубыми, холодными глазами, с твердым подбородком, и высоким лбом, могла бы сниматься для обложек нацистских журналов.

– И не скажешь, что она еврейка… – понял Конрад, – с таким лицом, конечно, удобнее… – крышка поддалась, она отложила кинжал. Доктор Горовиц носила немецкий пистолет вальтер, на нарах Конрад заметил автомат. На ремне женщины висела пара гранат:

– Меня расстрелять могут, – подумал Блау, – партизаны люди решительные. Откуда у меня, человека с документами рейха, появилась рация… – Эстер узнала передатчик. Похожая рация, ее собственная, погибла от очереди немцев, во время прошлогоднего восстания в гетто:

– При парне девица болтается, и сумасшедший, то есть якобы сумасшедший. Парень немец, по паспорту… – документы герра Блау и словацкий паспорт девицы, без фотографии, Эстер принес пан Ян, крот Армии Крайовой в коллаборационистской полиции. Он внимательно следил за подозрительными пассажирами, в поездах. Пан Конрад, по бумагам, уроженец Бреслау, Эстер, в общем, даже понравился:

– Лицо у него приятное… – она заметила золотой зуб, во рту парня:

– Ему четвертый десяток, по виду. Мой ровесник… – девицу и сумасшедшего тоже привели на базу, но пока держали раздельно. Разогнувшись, Эстер отложила кинжал. Голубые глаза презрительно, взглянули на Конрада:

– Откуда у вас эта вещь, и не вздумайте мне лгать… – Блау открыл рот, снаружи послышался треск автоматных выстрелов.

Скальпель с грохотом полетел в немецкий лоток. Белую эмаль немного испачкала кровь. Блау, со свистом втянул в себя воздух:

– Теперь, немного, больно, пани Звезда.

Эстер, рассеянно, отозвалась:

– Будет больнее, но морфия я вам больше не дам, потерпите. Пулю я вынула, надо наложить швы… – Блау сидел на топчане, в грязных брюках и пропотевшей, с потеками крови, нижней рубашке. Заднюю часть большой, командирской землянки, где жила Звезда, занимал, как выражалась женщина, лазарет. Операции она делала при свете старомодной, керосиновой лампы.

Стычка с немецким патрулем, забредшим на горную тропу, не заняла и четверти часа. Эсэсовцы наткнулись на возвращающегося с востока связника. Парень вел в лагерь троих русских ребят, из полковой разведки. Услышав о партизанской базе, они вызвались навестить, по словам старшего разведчика, товарищей.

Русские бойцы в стычке не пострадали. Поев и отдохнув, они направились обратно на восток, обещая скорое появление в горах передовых отрядов Красной Армии:

– Очень хорошо, – подумала Эстер, – русские нам помогут, в будущем восстании. Нечего было бояться… – Блау покосился на иглу, в ее руке:

– Можно не зашивать, пани Звезда… – тонкие губы усмехнулись:

– Все вы, мужчины, одинаковы. Это недолго, пан Блау… – Конрад, невольно, порадовался, что Ционы рядом нет:

– Не стоит, чтобы она меня таким видела… – Эстер шила быстро, точно и внимательно:

– Ругайтесь, не стесняйтесь, – разрешила она, – я давно привыкла. Вы у нас герой дня, пан Блау. Вам сегодня все можно… – Конрад, на пару с давешним стрелком, паном Вацлавом, догнал и привел в лагерь попытавшегося бежать командира эсэсовской роты. Кроме него, в отряде, после стычки, появилось еще пятеро пленных немцев:

– Интересно, что с ними сделают… – голубые глаза пани Звезды светились решимостью, – хотя, понятно, что… – она щелкнула ножницами:

– Выпейте водки, отправляйтесь на нары. Ребята вам место найдут, а Циона при мне останется. Мне еще… – Эстер запнулась, – Авраама надо осмотреть… – она, немного не верила, что доктор Судаков нашелся:

– Смелый человек… – она смотрела на мускулистое плечо Блау, с синей татуировкой, – не растерялся, когда стычка началась. Хорошо, что ранение в левую руку. Стреляет он метко… – пока Эстер вынимала пулю, она услышала историю о покушении на Максимилиана фон Рабе, и бегстве Блау и Ционы из Венгрии.

– Она своего дядю хотела найти, – вздохнул пан Конрад, – поэтому к британцам в парашютисты записалась. Взяла документы у подруги, прибавила себе лет. Если бы в словацком паспорте было ее фото, вы бы ее узнали, конечно… – во время стычки Циона сидела, под надежной охраной, в женской землянке.

Авраама поместили у мужчин, но, судя по тому, что успела увидеть Эстер, надежд на выздоровление кузена было мало. От него пахло грязью и нечистотами, он раскачивался, скорчившись, в углу землянки. Большие, загрубевшие руки прикрывали рыжие, косматые, кишащие вшами волосы. Кузен бормотал молитвы на латыни, иногда переходя на пение гимнов:

– Что с ним случилось… – накладывая повязку на руку Блау, Эстер взглянула в сторону бывшего капо польского барака:

– Значит, вы не знаете, что стало с Виллемом… – темные глаза пана Конрада погрустнели:

– Он остался в лагере, под именем Вольского. Он детский барак обслуживал, при госпитале. Еду малышам из столовой носил. Потом он не вернулся, и немцы мне велели вычеркнуть его из списков заключенных. Волк, должно быть, знает, однако он ничего не говорил… – Эстер подумала, что новоявленный родственник, Максим, за два месяца мог давно угодить в гестапо. Она ежилась, при мысли о том, что близнецы побывали в Аушвице:

– Но Авраам их оттуда увез. Куда? Блау не знает, а Шиндлеру Авраам ничего о детях не говорил… – под грязными, нечесаными волосами доктора Судакова, скрывались сведения о том, где сейчас Иосиф и Шмуэль. Эстер намеревалась вытащить из него информацию, чего бы ей это ни стоило:

– В Лондоне могут и не знать, где близнецы. Но я не психиатр, – горько подумала она, – а у Авраама расстройство, на нервной почве. Или это последствия ранения? В любом случае, надо его, как следует, осмотреть… – девочка, как Эстер думала о племяннице, бросилась ей на грудь, всхлипывая:

– Тетя, милая, я не думала, что вы живы… – Эстер протянула Блау рубашку:

– Одевайтесь, я отвернусь. Я попытаюсь поговорить с Авраамом, при Ционе. Я тоже на иврите объясняюсь, однако он может узнать племянницу, а меня доктор Судаков только на фото видел… – Эстер понимала, что Авраам, получив ранение в голову, мог искренне считать, что он, действительно, отец Виллем де ла Марк:

– Он притворялся, был в напряжении. Неудивительно, что мозг так сработал. Но если мозг поражен, то мне не справиться… – она сухо заметила:

– Не могу поверить, что вы не читали о покушении на Гитлера. Фон Рабе не только жив, но и Железный Крест получил… – неловко, одной рукой закурив сигарету, Копыто сплюнул в грязный лоток:

– Я вообще газеты не читаю, пани Звезда. Тем более, я не разбираю дурацкий шрифт Геббельса… – Блау покинул школу в четырнадцать лет. Пан Конрад никогда не славился пристрастием к образованию, предпочитая карты и выпивку.

Он смотрел на светловолосый затылок женщины. Пани Звезда убиралась:

– Циона, рано или поздно, узнает, что фон Рабе жив… – понял Блау, – она его ребенка носит. Он может искать Циону. Наверное, и сейчас ищет… – Конрад помнил тоскливые, голубые глаза оберфюрера:

– Он ее любил, то есть любит. И я люблю… – вовремя вспомнив, что у него ранена левая рука, он сжал в кулак правую кисть:

– Пани Звезда хирург. Она могла бы сделать операцию Ционе. Но я не буду такое предлагать. Пусть Циона сама со мной поговорит… – он очнулся от довольного голоса Эстер:

– Очень хорошо, что Циона передатчик спасла. Послушаем новости, я с Лондоном свяжусь. Только сначала я Авраама осмотрю… – путаясь в рукавах, Блау надел пиджак:

– Я с вами побуду. Циона… – он помолчал, – девочка совсем. Авраам ее ближайший родственник. Ей такое трудно… – Эстер, зорко посмотрела, на покрасневшие, заросшие темной щетиной щеки мужчины.

– Хорошо, – коротко кивнула она, – пойдемте.

По словам ребят, в мужской землянке, доктор Судаков не сопротивлялся мытью:

– Он только все время защищается, командир, – заметил один из бойцов, – голову прикрывает, руками. Словно его били, беднягу… – с Авраама сняли грязную, пропотевшую, превратившуюся в тряпку рясу. Его снабдили полевой формой вермахта, без нашивок. Такие комплекты носили все бойцы отряда, и мужчины, и женщины.

Душ здесь устроили капитальный. Среди партизан были те, кто в довоенной жизни занимался строительством. Воду, правда, приходилось греть на немецких, переносных печках. Принимая душ, Эстер, каждый раз вспоминала кузена Теодора:

– Я даже не знаю, где он сейчас. Он с Мишелем и Лаурой воевал, во Франции. Живы ли они… – Циона сказала, что все родственники, насколько знала девушка, пока здравствовали, и даже женились, как полковник Кроу:

– Он жену из Советского Союза привез, – заметила Циона, – она тоже летчица… – размышляя, что могло случиться с Авраамом, Эстер не заметила испуганного выражения, в больших, серых глазах девушки. Едва увидев Эстер, Циона, отчаянно, подумала:

– Рав Горовиц погиб. Он получил Медаль Почета, посмертно, у него сын остался. Надо сказать тете Эстер, это ее брат. Но как сказать… – она хотела посоветоваться с Блау. Конрад писал с ошибками, и со времен школы не прочел ни одной книги, но, Циона решила:

– Он старше меня, опытнее. Он подскажет, как лучше о таком разговор завести. Волк бы тоже подсказал… – она, невольно, сглотнула:

– А ребенок? Фон Рабе жив, я промахнулась… – Циона не знала, случайно ли удар оказался не смертельным, или у нее намеренно дрогнула рука. В темной землянке, она, незаметно, кусала губы:

– Тетя Эстер врач, она все сделает. Никто, ничего не узнает, хотя Блау догадывается, наверное. Блау не собирается воспитывать чужого ребенка, не такой он человек. Нельзя оставлять дитя, меня может найти Максимилиан… – Циона, опять, почувствовала сладкую дрожь. В полутьме спальни его глаза ласково мерцали, он целовал ей руки:

– Я так счастлив, любовь моя, так счастлив… – Циона, тоскливо, вспомнила:

– Он хотел дочку, Фредерику. Но, если Макс, меня найдет, с ребенком, я не смогу ему отказать. Мы уедем, спрячемся, где-нибудь, в Южной Америке… – она стиснула зубы:

– Я буду жить с человеком, расстреливавшим евреев. С палачом, убийцей, на которого объявят охоту. Он и детей нацистами воспитает. И он не знает, что я еврейка… – Циона, впрочем, подозревала, что Максимилиан на такое не обратил бы внимания:

– Он меня любил, то есть любит. Может быть, он погибнет, до конца войны. Но Блау меня выгонит вон, а дядя с ума сошел. Кто обо мне позаботится, с ребенком на руках? Блау всем расскажет, чье я дитя воспитываю. От меня все отвернутся, будут плевать мне вслед… – Циона так ничего и не решила.

Забившись в угол землянки, она смотрела на дядю. Аврааму побрили голову, и привели в порядок не расчесанную бороду. Он сидел на нарах, раскачиваясь, бормоча что-то на латыни, смотря мимо голубых, настойчивых глаз тети Эстер.

Блау, по-хозяйски, обнял Циону за плечи:

– Не волнуйся. Пани Звезда отличный врач… – он коснулся повязки, у себя на руке, – она обещала, что через неделю снимет швы. Пуля кости не задела… – он шепнул в нежное ухо:

– Я соскучился. Найду вечером тихое местечко, в округе, заберу тебя… – Циона, мрачно, подумала: – Лучше бы его пристрелили. Мне теперь от Блау никогда не избавиться. Он даже согласен к евреям вернуться, хупу поставить… – Блау весело говорил:

– Положено, чтобы жена за мужем следовала, но, если я в Израиль собрался, то вспомню, что я, вообще-то, еврей… – дед Блау по матери, Копыто Гиршфельд, лежал в роскошном склепе белого мрамора, на варшавском еврейском кладбище. Конрад подмигивал Ционе:

– Мама рассказывала, что дедушка до моего рождения умер. На похороны тысяча воров собралось, в всех синагогах поминальную молитву читали… – Циона, угрюмо, подумала, что от кладбища, или синагог, куда жертвовал деньги дед Блау, мало что осталось:

– Но русские помогут варшавскому восстанию. Тетя Эстер туда едет. Может быть, и Блау за ней увяжется, может быть, его убьют… – Авраам не двигался, по лицу текла слюна, он что-то мычал.

Эстер, медленно, аккуратно, ощупывала длинными пальцами бритую голову. Она подозвала девушку:

– За руку его возьми, поговори с ним, на иврите. Песню спой. Он меньше дрожать будет… – она видела, как дергаются губы доктора Судакова. Блау придерживал его за плечи:

– Тихо, тихо, милый… – Эстер сказала себе:

– Блау Циону не просто так из Будапешта увез. Понятно, что он ее любит. Блау взрослый человек, а она девочка еще… – она заметила грустный взгляд пана Конрада:

– Сейчас не о таком надо думать… – у Ционы оказался хороший голос. Песни Эстер не знала, но слова поняла:

– Девушка обещает сшить юноше рубашку. В Англии тоже такая песня есть, старая. Джон мне ее пел… – о Джоне думать тоже было не с руки.

Она, наконец, нашла то, что искала. До войны такого больного оперировала бы бригада хирургов: – Давид бы не преминул статью написать, о редком случае… – Эстер кивнула Блау:

– Сюда руку положите, пан Конрад… – Блау ахнул:

– Что это, пани Звезда… – доктор Горовиц вздохнула:

– Медицинский курьез. Пуля Гета до сих пор засела у него в голове, рядом с височным отделом. Судя по всему, произошло большое кровоизлияние, повлиявшее на память… – доктор Судаков тихо завыл. Блау, испуганно, отдернул руку. Циона, тоже замолчала.

Эстер подхватила песню. Она обнимала Авраама, ласково гладя его по щеке, с рыжей щетиной:

– Не бойся, не бойся, милый. Мы тебя вылечим. Прооперируем, откачаем кровь, ты все вспомнишь… – вскинув серые, в рыжих ресницах глаза, Авраам взял ее руку. Эстер вытирала его слезы:

– Не надо, не надо, милый. Все будет хорошо, обещаю… – она махнула Блау и Ционе. Дверь землянки закрылась, Эстер, мягко уложила Авраама на нары:

– Я здесь, я никуда не ухожу… – она тихо пела, пока доктор Судаков, наконец, не задышал спокойно, пока на его губах не появилась улыбка.

Для первого сеанса работы передатчика Эстер выбрала большую поляну, неподалеку от центра лагеря, на склоне горы. Она помнила наставления Джона. Радио работало лучше, если приемник находился на открытом месте. Доктор Горовиц решила, что сначала отряд должен послушать новости:

– С Лондоном я позже свяжусь, передатчик никуда не денется… – ловкие пальцы, привычными движениями, порхали над шкалой настройки, – Циона сказала, что Лауру арестовали, прошлым летом. Жена кузена Теодора погибла, а я даже не знала, что он женился. И опять фон Рабе во всем замешан… – Эстер поморщилась. По словам племянницы, никто не знал, что случилось с Лаурой:

– Ее расстреляли, скорее всего… – подумала Эстер, – все считали, что и я погибла. Папа, Аарон, Меир, все воюют. Даже папа, на седьмом десятке… – ночью она вспоминала серо-синие, в мелких морщинках, глаза отца. Эстер жалела, что не может посоветоваться с доктором Горовицем, насчет операции:

– Давид в таком случае не колебался… – мрачно подумала женщина, – даже если больной умирал на столе, для Давида это ничего не значило. Он считал, что ради прогресса в медицине надо идти на риск. Это, действительно, риск, и огромный… – она ворочалась, а потом зажгла керосиновую лампу. Учебников здесь никаких не водилось, но Эстер, отлично, все помнила:

– С одной стороны, трепанацию черепа еще египтяне делали. С другой… – она чиркнула спичкой, – у меня даже ассистента нет. Придется всем заниматься самой… – она начертила в блокноте схему операции. Эстер хотела вынуть пулю, засевшую в черепе доктора Судакова, и давящую на мозг:

– Трещина в кости зарастет, ничего страшного. У него кровь скопилась, я все откачаю. Поэтому и развилась амнезия, нарушение памяти… – Эстер предполагала, что после выстрела Гета, Авраам провел какое-то время без сознания:

– Он успел сбежать из квартиры, выпрыгнул в окно, где-то спрятался. Он сильный человек, здоровый. Организм восстановился, несмотря на застрявшую пулю… – Эстер решила, что весь последующий год, Авраам бродил, в беспамятстве, по стране:

– Поляки католики, набожные люди. Они никогда не отвернутся от больного человека, потерявшего разум, тем более, монаха. Он своей фамилии не называл, только имя. Люди не понимали, кто он такой, но, все равно, его привечали, нашли ему рясу. Впрочем, не только привечали… – бить доктора Судакова, могли немцы, или русские коллаборационисты:

– Русских сейчас в Польше много. Немцы посылают отряды для борьбы с партизанами, то есть с нами… – надо было что-то делать с шестью эсэсовцами, сидящими под надежной охраной. Эстер еще никогда не расстреливала пленных:

– Мы и пленных не брали, не было такой возможности… – настроив приемник на Лондон, она бросила взгляд вниз. Ребята, позавтракав, собирались в центре лагеря. На время передачи они оставляли на постах часовых, на подходах к базе, и тех, кто наблюдал за пленными. Эстер, издалека, заметила рыжие волосы Ционы. Попав в отряд, девушка переоделась из гражданского наряда в форму вермахта, со споротыми нашивками. Серо-зеленая рубашка едва ни трещала, на высокой груди. Рыжие волосы Циона свернула в узел. Племянница покуривала папироску, разговаривая с девушками.

Вчера, закончив со схемой операции, Эстер взглянула на часы:

– За полночь. Циона в женской землянке, наверное, осталась… – среди бойцов отряда много девушек, до войны хотело перебраться в Израиль. Циона рассказывала им о кибуцах, и о жизни в стране. В женской землянке все укладывались спать. Кто-то из бойцов, недоуменно, заметил:

– Мы думали, она к вам пошла, командир… – Эстер нашла глазами голову Блау:

– Когда Авраам выздоровеет, когда он все узнает, ему такое не понравится. Ционе семнадцати не исполнилось, а Блау его ровесник. Хотя пан Конрад хороший человек, и Циону он любит. А она его, кажется, нет… – Эстер не очень нравились темные круги под глазами племянницы:

– Видно, что ее иногда подташнивает. Надо с ней поговорить, аккуратно… – Циона объяснила, что фон Рабе ухаживал за ней, в Будапеште:

– Так мне и удалось выманить его на Балатон, тетя, остаться с ним наедине… – больше Циона ничего не говорила.

Эстер видела, что Блау держит Циону за руку. Она почувствовала, что краснеет:

– Не надо было мне ее вчера искать… – едва заметив среди деревьев, в звездной ночи, распущенные по спине, блестящие, рыжие волосы, Эстер велела себе:

– Не смотри. Ребята в отряде тоже в лес ходят, с подружками. Разве можно обвинять выживших в гетто, бежавших из лагерей людей, в том, что им хочется жизни… – она постаралась, как можно тише, отступить обратно в кусты. Эстер успела услышать ласковый голос Блау:

– Я люблю тебя, люблю. Иди ко мне… – до нее донесся короткий стон, низкий, сдавленный крик. Эстер, отвернувшись, не оглядываясь, пошла обратно в лагерь.

– Три года ничего не случалось… – ребята поднимались на поляну, она помахала отряду, – с Монахом, в последний раз, было. В Роттердаме, тогда мальчишки со мной оставались… – Эстер чуть не пошатнулась, такой острой была боль. Она взъерошила коротко стриженые волосы:

– Авраам оправится, после операции, и все вспомнит. Или в Лондоне мне скажут, где дети. Они живы, я верю, и я их найду. Я обещала к ним приехать… – она вспомнила светловолосые головы, высунувшиеся из окна вагона, черные кудряшки Маргариты, лай Гамена:

– Они тогда кричали: «Мама, мама»… – вытерев лицо, сжав зубы, Эстер нажала кнопку приемника. Сквозь едва слышный треск, заиграли знакомые позывные. Глубокий голос диктора сказал: «В Лондоне шесть часов утра. Прослушайте новости».

О восстании, которое должно было начаться в Варшаве, в передаче ничего не сказали, но Эстер и не ожидала такого услышать. Она понимала, что подобные новости не станут передавать в открытом эфире:

– Армия Крайова надеется застать немцев и русских коллаборационистов врасплох, выгадать время. Может быть, русские успеют подойти к столице, они совсем недалеко… – в прошлом году, когда началось восстание в гетто, Красная Армия еще стояла на Волге.

На тихоокеанском фронте, по словам диктора, американцы начали сражение на острове Гуам. Подводная лодка флота США потопила японский транспорт:

– По имеющимся у нас данным, погибло более трех тысяч солдат противника… – голос диктора потонул в аплодисментах бойцов. Эстер смотрела на молодые лица:

– Здесь редко кому даже четвертый десяток идет, как мне. После войны они женятся, выйдут замуж, у них дети родятся. У тех, кто выживет, конечно. Еврейский народ не погибнет, никогда… – Эстер подумала о детях, разбросанных по монастырям и приютам:

– Сколько нам удалость спасти, вывести из гетто, по канализации? Сколько родители вытолкнули из эшелонов? Что с мальчиком, Генриком Авербахом, которого я лечила? Мать его умерла, отец без вести пропал… – учительница музыки, которая присматривала за ребенком, говорила Эстер, что у малыша редкий талант:

– Он сможет стать великим музыкантом, – замечала пожилая женщина, – как его отец бы стал, если бы ни война… – Эстер вспомнила дочку господина Франка, Анну, присматривавшую за близнецами, в Амстердаме:

– Господин Франк нас предупредил, чтобы мы домой не возвращались, что Давида арестовали. Что с его семьей, где они сейчас… – на склоне холма пригревало летнее, яркое солнце. Эстер, невольно, закрыла глаза:

– Мальчики любили лето. Мы ездили на море, они по воде шлепали, строили замки из песка. Осенью им восемь лет исполнится. Три года мы не виделись… – Иосиф и Шмуэль снились ей почти каждую ночь. Она ворочалась, стирая слезы со щек:

– Иосиф любит в постели поваляться, а Шмуэль рано встает. Шмуэль чихает, когда цветет сирень. Они оба любят шоколадное мороженое, а мятные леденцы едят, только когда других конфет нет… – всхлипывая, Эстер улыбалась:

– У них свой язык, тайный. Они, наверное, до сих пор так говорят, между собой. Я их найду, всю Европу переверну, но найду… – она очнулась от прикосновения к плечу:

– Командир, концерт объявили… – надо было беречь батарею, но Эстер решила:

– Ладно. Ребята давно ничего не слышали. Немцы в лагерях оркестры держат, мерзавцы. Заставляют заключенных играть еврейские мелодии… – концерт оказался американским. Ребята захлопали, услышав голос диктора, на идиш:

– С вами Нью-Йорк. Артисты поют для наших доблестных солдат и офицеров, сражающихся в Европе и на Тихом океане… – концерт устраивало знакомое Эстер еврейское радио:

– Мы с Аароном и Меиром слушали их программы, в детстве… – раздались первые такты «Тум-балалайки». Девушка, весело, сказала:

– Вспомним песню наших мам и бабушек… – зазвучала музыка, над толпой бойцов взлетел высокий, истерический голос:

– Они поют, поют… – одна из девушек вытащила пистолет, – они поют и танцуют, а нас сжигают в печах! Где были американцы, когда моего мужа расстреляли нацисты, где они были, когда у меня на селекции вырвали сына, и увели его налево… – она рыдала, широко раскрыв рот. Эстер вспомнила:

– Три года ее мальчику было. Она из лагеря бежала, весной… – девушка крикнула:

– Нас убивали, как скот, а остальные стояли в стороне, и до сих пор стоят… – пуля зазвенела, ударившись о металл передатчика. У девушки выбили пистолет, она кусала губы:

– Ненавижу их, ненавижу. Они хуже нацистов, они убили нас бездействием и молчанием… – Эстер, пройдя к девушке, отвесила ей пощечину:

– Успокойся! Если погибнет рация, мы не сможем связаться с Варшавой, не сможем узнать о восстании… – она раскрыла руки: «Иди сюда, милая». Девушка плакала у нее на плече, Эстер шептала:

– Я все понимаю. Надо потерпеть, немного осталось… – Эстер вздрогнула от глубокого, низкого голоса следующей певицы:

– Меня зовут мисс Ирена Фогель. Мне посчастливилось спастись, уехать из Берлина, до начала войны. Если бы ни люди, спасавшие евреев, я бы не выжила. В Европе сражаются партизаны, те, кто геройски борется с нацизмом, за линией фронта. Я посвящаю песню, созданную в гетто, всем, кто отдал свои жизни, на войне… – она помолчала:

– Мой жених сейчас в Европе, и даже его отец воюет, несмотря на возраст. Я хочу, чтобы все мы вспомнили погибших людей, и подумали о тех, кто выжил, и будет жить… – девушка добавила:

– Брат моего жениха, капитан военно-морского флота США, раввин Аарон Горовиц погиб в прошлом году, на Тихом океане, посмертно получив Медаль Почета… – Эстер застыла. Бойцы расступились, по рядам пронесся шепоток. Эстер знала песню:

– Мы в Варшаве ее пели… – над притихшими людьми гремело глубокое, гневное контральто мисс Фогель:

Эстер, не двигаясь, дослушала песню до конца:

– Аарона больше нет, нет… – радио умолкло. Она не заметила, как кто-то нажал на кнопку:

– Аарона нет… – Эстер не верила тому, что услышала. Она даже не подумала, что мисс Фогель невеста Меира. Эстер вспоминала старшего брата:

– В Амстердаме мы виделись, в последний раз. Мы тогда все обнялись, как будто знали… – она не могла позволить себе слезы:

– Потом, все потом. Сначала дело… – Циона дергала ее за рукав рубашки:

– Тетя, простите, что я вам не сказала… – племянница плакала:

– Я не знала, как. У рава Горовица сын остался, тоже Аарон… – Эстер, безучастно, подумала:

– Мальчик после гибели Аарона родился. Иначе бы так не назвали. Сирота, еще один сирота… – она стряхнула руку Ционы: «Погоди».

Глубоко вздохнув, Эстер велела бойцам: «Приведите сюда пленных».

Эстер приказала принести в лазарет все керосиновые лампы. Обычно она делала операции, пользуясь всего двумя, но сейчас ей нужен был яркий, постоянный свет. Она запретила Ционе присутствовать в госпитале:

– У тебя нет навыков медицинской сестры. Нечего тебе здесь делать… – опять заметив под глазами племянницы темные круги, Эстер подумала:

– Может быть, с Конрадом поговорить? Но мужчины никогда на такое внимания не обращают. Давид врач, а он понял, что я ребенка жду, только когда я ему сама сказала. Меня тоже часто тошнило… – племянница ела очень мало. Девушка часто не приходила к немецким, полевым печам, где дежурные раздавали дневной паек:

– Она похудела, с того времени, как в отряд попала. Похудела, притихла… – Циона не видела, как расстреливали немцев. Эстер не собиралась устраивать показательных казней. Некоторые командиры Армии Крайовой считали такие мероприятия, как выражались на совещаниях, важными для поддержания боевого духа партизан:

– Еще чего не хватало… – Эстер, в холщовом халате и переднике, оперлась длинными, чисто вымытыми пальцами, об операционный стол, – мы не палачи, а бойцы, пусть и не регулярной армии… – она не хотела сама участвовать в расстреле. Эстер была благодарна пану Конраду. Когда доктор Горовиц отдала распоряжение привести немцев, Блау коснулся ее руки:

– Пани Звезда, идите. Вы только что узнали, что брата потеряли… – темные глаза Блау грустно взглянули на нее, – мне очень жаль, что так все получилось. Я обо всем позабочусь… – тела немцев зарыли в ближнем перелеске:

– Я приказала их расстрелять потому, что хотела отомстить за Аарона… – свет от ламп перекрещивался на застеленном чистой тканью изголовье топчана, – я потеряла самообладание, на мгновение. Аарона таким не вернешь. Но я не могла иначе, и надо было что-то делать, с пленными… – на время операции Эстер оставила Блау временно исполняющим обязанности командира отряда:

– Потом поговорю с Ционой. Если она беременна, нечего ей с партизанами оставаться. Найду для нее какое-нибудь спокойное место, пусть Блау ее туда отвезет. Он обрадуется, когда о ребенке узнает. Он Циону любит, глаз с нее не сводит… – в отряде пили натуральный, трофейный кофе. Пан Конрад заметил:

– Циона кофе любит. Пока мы сюда из Будапешта добирались, я спекулянтов избегал. Не хотел в гестапо попасть, с нашим грузом… – Блау сам варил Ционе кофе, и настаивал, чтобы она поела:

– Он ее за руку держит, когда думает, что никто не видит… – Эстер, несмотря ни на что, улыбнулась, – хороший он человек, повезло Ционе. Если бы и она его любила… А я, с Давидом? – спросила себя доктор Горовиц:

– Тоже целовала, а он щеку подставлял. Но бывает ли по-другому… – она зажгла последнюю перед операцией папиросу. В немецкой, стальной фляге, рядом с инструментами, она держала крепкий, сладкий кофе:

– Джон меня любил, а я его нет… – Эстер смотрела на бритый череп доктора Судакова, размеченный химическим карандашом, – а с Монахом все от одиночества случилось. После войны, я, наверное, встречу, кого-нибудь… – тикали немецкие, офицерские часы. Эстер всегда снимала хронометр, перед операциями.

Обычно трепанация черепа не требовала общей анестезии, пациент не чувствовал боли, однако Эстер не хотела, чтобы Авраам волновался:

– Он крепкий человек, здоровый. Мы его к столу привязали, но не надо риска… – доктор Судаков, покорно, выпил немецкие порошки. Серые глаза немного покраснели. Ребята в мужской землянке сказали, что он плачет по ночам:

– Тихо, командир, но мы, все равно, слышим. Он, наверное, что-то понимает, бедняга, но сказать не может… – на последнем осмотре, перед операцией, Авраам взял руку Эстер. Губы мужчины задвигались, он попытался что-то сказать. Эстер услышала только обрывки латинской молитвы.

– Ничего, милый… – она обняла Авраама, – ничего, скоро все закончится. Ты вспомнишь, кто ты такой… – она глубоко затянулась папиросой. Больной спокойно, размеренно дышал:

– Он вспомнит, где близнецы, обязательно. Он тоже не знает, что с Виллемом случилось. Только Волк знает, а где его искать… – Эстер хотела связаться с Лондоном после операции. Она не знала, что услышит, вызывая Блетчли-парк:

– Мне сейчас надо думать о деле. Папа меня учил, что перед пациентом, все остальное должно отступить. И для Давида, в такие моменты, ничего больше не существовало… – Эстер занесла в блокнот схему операции, сопроводив рисунки заметками, об истории болезни Авраама:

– Может быть, я, действительно, статью напишу, после войны… – Эстер еще никогда не делала операций на мозге:

– Надо провести трепанацию, вынуть пулю, и откачать кровь. Мозг вернется к первоначальным размерам, я поставлю кость на место… – ей, внезапно, послышался ядовитый голос покойного мужа:

– Женщина никогда не сможет стать хирургом. Вами правят эмоции, а хирургия требует хладнокровия и точности. Лечи понос у младенцев, маститы у мамаш, и не суйся в мужскую работу… – Эстер прикусила губу:

– Ты мертв. И вообще, пошел ты к черту. Надеюсь, что ни я, ни мальчишки о тебе больше никогда не вспомним… – потушив папиросу, она взялась за сверло. Пила Джильи лежала наготове. Она постояла, с инструментом в руке:

– Папа всегда так говорил. Вот, я готовлюсь выполнить свою работу, в своей вере… – доктор Горовиц наклонилась над столом.

За треском кости, сосредоточенно проделывая отверстия в черепе, Эстер не услышала автоматных очередей, доносящихся от тропинки, ведущей к лагерю.

Эстер разрешила поставить носилки, с доктором Судаковым, на землю, только когда остатки отряда, выжившие в бою с русскими, прошли через перевал. Они оказались ближе к югу, почти на словацкой границе.

Ночь была теплой, звездной, но Эстер, все равно, укутала больного единственным, схваченным в суматохе с нар, немецким одеялом. Она не хотела рисковать простудой и воспалением легких. Доктор Судаков сейчас был беспомощней новорожденного ребенка.

Эстер удивлялась, как у нее хватило спокойствия завершить операцию. Блау ворвался в лазарет, тяжело дыша. Эстер следила за кровью, капающей в лоток, из темного сгустка, резко выделяющегося на серой массе открытого мозга.

Пан Конрад остановился: «Что это, пани Звезда?»

– Мозг, – сухо ответила Эстер. Она, только сейчас, услышала треск пулеметных очередей:

– Что происходит, пан Блау… – усталое лицо, с отросшей, темной щетиной, испачкала пороховая гарь. Конрад сочно выругался, по-польски:

– Говорил мне отец, русским верить нельзя… – давешние разведчики не соврали. Передовой отряд Красной Армии, действительно, появился на окраине лагеря партизан. Батальон русских пришел с минометами, и автоматами Калашникова. Услышав о бое, Эстер, быстро распорядилась:

– Пан Конрад, сворачиваемся. Здесь есть пещера, с двумя выходами. Бросаем все, кроме оружия, нам надо сохранить людей… – согласно распоряжениям высшего командования Армии Крайовой, партизаны имели право вступить в стычку с русскими. Эстер наизусть помнила приказ:

– В случае намерения Советов уничтожить подразделения физической силой, разрешаю обороняться… – она не хотела ставить под угрозу жизнь сотни бойцов, чудом спасшихся из лагерей и гетто:

– Они не имеют права погибать в дурацком, случайном бою… – напомнила себе Эстер, – они молодые, здоровые люди, у них дети родятся. Я за них отвечаю, как командир. Русские… – она вздохнула, – Господь им судья… – Блау переминался с ноги на ногу. Эстер заставила себя сдержаться:

– Я неясно выразилась, пан Конрад? Начинайте выводить людей, выносите оружие и передатчик. Пришлите пару крепких парней, я приготовлю доктора Судакова к транспортировке… – Эстер всегда ловила себя на том, что говорит о медицинских делах с довоенными интонациями. Блау откашлялся:

– У нас неприятности, пани Звезда… – неприятностью оказалась русская мина, начисто разворотившая рацию, бойца, выносившего чемодан из землянки, и саму землянку. Эстер махнула рукой:

– Ладно. Мне надо заняться пациентом… – кровь почти вытекла, – идите, делайте свое дело… – она знала, что на Блау можно положиться.

– И я была права… – они нашли сухую, теплую прогалину, Эстер позволила разжечь костры. По счету выходило, что отряд потерял всего десяток человек, и еще несколько было ранено. Печей им унести не удалось, но Блау, даже при быстром отступлении, не забыл о мешках с кухни, где лежало кофе и немецкие концентраты, супа и гуляша. Рядом с носилками Авраама тоже горел огонь. Эстер сунула в полевую сумку кое-какие медикаменты. К ней собралась небольшая очередь легкораненых бойцов. Обрабатывая ссадины от пуль, и синяки, она, краем глаза, смотрела на рыжие ресницы доктора Судакова.

Авраам пока в себя не пришел. Череп Эстер аккуратно перебинтовала, оставив отверстие в месте, где пока отсутствовала кость. Увидев носилки. Блау ахнул: «Он теперь всегда с дырой в голове будет, пани Звезда?».

Эстер, мимолетно, улыбнулась:

– Нет. Опухоль спадет, остатки кровоизлияния исчезнут, я поставлю кость на место. Закреплю скобками, волосы у него отрастут… – ресницы у кузена Авраама оказались длинными, густыми, как у девушки. Присланные Блау бойцы, подхватили носилки, Эстер ввела кузену морфий:

– Пусть поспит. Он привязан к носилкам, но все равно, так безопасней… – по дороге к перевалу она шла рядом, иногда прося ребят остановиться, опорожняя утку, подсунутую под одеяло кузена.

Отпустив последнего бойца, Эстер, недоуменно, обнаружила у себя под носом немецкую, легкую миску, с гуляшом, а в руке, стальную флягу с кофе. Циона щелкнула зажигалкой:

– Тетя, поешьте, пожалуйста. Меня Конрад послал… – племянница, немного, покраснела, – он велел сказать, чтобы вы не беспокоились. Бойцы получили паек, на ночь укладываются… – Эстер и сама все видела. Трещал валежник в костре, над верхушками сосен сиял Млечный Путь. Она, устало, затягивалась, сигаретой:

– Надо найти новое место, для базы. Надо связаться с командирами, поблизости, предупредить, что русские здесь. Словаков Красная Армия не тронет, словаки коммунисты… – Эстер хотела дождаться, пока Авраам придет в себя, и отправиться в Варшаву:

– Все равно, надо выйти на связь, поговорить с Лондоном… – гуляш оказался горячим, но Эстер так вымоталась, что не почувствовала мясного вкуса. Ложка заскребла по миске, она очнулась. Племянница, робко, забрала посуду:

– Кофе попейте, тетя Эстер… – от рыжих волос Ционы пахло гарью, – я сама его варила… – доктор Горовиц, невольно, усмехнулась:

– Лучше Конраду свари. Он сегодня хорошо поработал. Останется за командира, когда я поеду в столицу… – Эстер была уверена, что Блау справится:

– Сразу видно, что ребята его уважают… – в серых глазах племянницы отражались языки костра. Она смотрела вдаль:

– Конраду, да. Тетя… – робко спросила Циона, – а дядя Авраам не умрет….

Эстер напомнила себе:

– Она совсем девочка, Авраам ее вырастил. Я поговорю с ней, перед отъездом. Может быть, мне все показалось… – она привлекла племянницу к себе:

– Не умрет. Операция легкая, ее давно делают. Он очнется и все вспомнит… – Циона, незаметно, сглотнула:

– Не след сейчас о таком упоминать. Тетя Эстер узнала, что брата потеряла, она операцию сделала, бой был… – Циона понимала, что хочет оттянуть решение:

– Время еще есть… – Эстер разделила с ней папиросу, а потом ласково шлепнула по спине:

– Беги к девушкам. Я с твоим дядей останусь, не беспокойся… – поляна стихла, Эстер взяла флягу с водой. Осторожно, аккуратно смочив губы Авраама водой. Эстер заметила движение:

– Он за добавкой тянется. Пить хочет, бедный… – набрав воды в рот, она наклонилась над больным:

– Будто целую его… – Эстер коснулась щекой небритой, колючей щеки:

– Жара нет. Надо избежать послеоперационной инфекции, и все будет хорошо… – проверив рану, она приподняла одеяло:

– Как я спать хочу… – Эстер устроилась под боком у больного, – заодно и согрею его… – она положила голову на крепкое плечо Авраама, в немецкой, нижней рубашке, со штампами вермахта:

– Надо ему новую рубашку сшить, как в песне… – Эстер даже улыбнулась, – а девушке обещают дом построить. Будет ли у меня дом, будет ли девочка? Ей кинжал передать надо… – она задремала, сжимая золотую фигурку рыси, устроив пистолет у носилок, слушая ровное дыхание больного.

Виллем узнал озабоченное, худощавое лицо женщины, склонившейся над ним. Она коротко остригла волосы, но голубые, большие глаза не изменились:

– Кузина Эстер. Ее мужа в Аушвиц отправили, а она сама в Польше была. То есть не ее мужа, а мужа Элизы покойной. Надо ей сказать, чтобы она не волновалась, что ее дети в безопасности… – Виллем попытался нахмуриться. Он хорошо помнил исповедь коменданта Аушвица, Хёсса, помнил, как довез детей до Кракова:

– Я где-то их оставил, но где? Передал знакомому, священнику, или послушнику. Потом куда-то пошел… – дальше все покрывала белесая пелена. Он чувствовал боль в голове, сначала резкую, а потом тупую, ощущал холод, пробирающийся под рясу. Застучав зубами, Виллем разомкнул губы:

– Кузина Эстер, где я… – он понял, что лежит на носилках, в полутемном шалаше:

– Мы такие шалаши детьми строили, в скаутах. У нас текла река, горная, порожистая. Амель называлась… – он опять нахмурился:

– Или не Амель, другая река. Еще было озеро, море… – он помнил пляж, белого песка:

– Мы с Элизой и родителями в Остенде ездили. Или не в Остенде… – кузина Эстер, ласково, коснулась его плеча:

– Послушайте меня, кузен Авраам… – Виллем помотал головой, сразу об этом пожалев. Затылок разломило тупой болью, Эстер попросила:

– Не двигайтесь, пожалуйста. Я вам недавно сделала операцию. У вас пуля в голове застряла, вы больше года провели, потеряв память. Но сейчас все хорошо… – у нее была уверенная, надежная рука с длинными пальцами.

От входа в шалаш доносились распоряжения Блау. Оставаться на поляне было опасно, но разведчики нашли неподалеку отличное ущелье. Эстер приказала перевести отряд в тамошние пещеры, и послать гонцов в соседние отряды, предупреждая о возможном появлении русских. Почти весь отряд снялся с места, Авраама переносили последним, в сопровождении Эстер. Временные шалаши давно разобрали, оставив один, где лежал больной. Кроме следов от кострищ, на поляне больше ничего не выдавало присутствия здесь партизан.

Эстер поднесла к губам кузена немецкую флягу:

– Сладкий кофе. Немного вам можно… – Виллем почти забыл вкус кофе:

– Даже не помню, когда я его пил, в последний раз. Хотя нет, помню. В Аушвице. Но откуда я мог достать кофе, в Аушвице… – выслушав кузину, он поморгал рыжими ресницами:

– Нет, все не так. Я уехал из лагеря с детьми, а кузен Авраам остался, под именем Войтека Вольского… – ветки зашуршали, Виллем увидел знакомое лицо:

– Он подтвердит, – обрадовался мужчина, – это капо барака, где Авраам сидел. Пан Конрад Блау, по прозвищу Копыто. Он обещал помочь Максиму бежать из лагеря… – Виллем добавил:

– Максим еще один наш родственник… – кузина кивнула:

– Я знаю. Пан Конрад сдержал обещание… – Виллем заметил, что кузина и Копыто обменялись быстрым взглядом.

– Интересно, как Копыто сюда попал, – подумал Виллем, – тоже, что ли, из лагеря бежал? Или его освободили? Он уголовник, к ним немцы по-другому относятся. Но почему он с партизанами? Он вор, торговец краденым, что ему здесь делать… – он почувствовал, что хочет спать:

– Кузина Эстер сказала, что меня ранили, что я год скитался по стране. Надо вспомнить, где я оставил группу, из Мон-Сен-Мартена. Там ее мальчики, Иосиф и Шмуэль… – Виллем слегка улыбнулся, – отличные у нее парни. На нее похожи, как две капли воды… – он устало закрыл глаза: «Я посплю, и все вспомню, обязательно».

У выхода из шалаша Эстер посмотрела на хронометр:

– Незачем вам здесь болтаться, пан Конрад… – поляну заливало закатное солнце, – забирайте Циону и остальных, поднимайтесь наверх, к пещере… – у Блау отросла борода. Несмотря на форму вермахта, немецкий автомат на плече и гранаты у пояса, пан Конрад напомнил Эстер раввинов, виденных ей в Эсноге, во время развода:

– Теперь заметно, что у Блау еврейская кровь есть… – пан Конрад, недоуменно, сказал:

– Он до сих пор считает, что он Виллем, пани Звезда… – Эстер вздернула бровь:

– Три дня с операции прошло. Опухоль спадает, но выздоровление может затянуться… – она скрыла вздох:

– Мне надо узнать, где мальчики. Ладно, когда отряд уйдет, станет безопасно, и я при оружии… – поляна помещалась на склоне уединенного, поросшего соснами холма. Мягкий, сухой мох пружинил под ногами, внизу тек чистый ручеек. Девушки собирали лесную малину и орехи, кто-то из парней нашел гнездо диких пчел.

– Провизию вы мне оставите, – велела Звезда пану Конраду, – я не хочу трогать Авраама с места, пока он окончательно в себя не пришел. Устраивайтесь наверху… – она махнула в сторону гор, – я и Авраам к вам присоединимся, позже… – Блау обещал, каждый день, присылать гонца:

– Не беспокойтесь, – уверила его Эстер, – думаю, недели на выздоровление доктора Судакова хватит. За Ционой присматривайте… – Блау, в который раз, обещал себе поговорить с женой, как он называл, про себя, Циону:

– Я ее старше, опытней. Я объясню, что так для всех лучше. Никому отродье нациста не нужно, и ей, в первую очередь… – Эстер тоже напомнила себе, что надо, до отъезда в столицу, посидеть с племянницей:

– Но сначала надо об Аврааме позаботиться… – пожав ей руку, Блау порылся в кармане рубашки:

– Я малины собрал, для Ционы… – он, немного, покраснел, – возьмите, пани Звезда. Аврааму, наверное, сейчас сладкое полезно. Для мозга, – добавил Блау, – Гитлер сладкого не ест, говорят. Поэтому он такой дурак…. – Эстер расхохоталась: «Верно».

Шаги Блау стихли среди деревьев, она нырнула в шалаш. Авраам спал, повернувшись на бок, слегка посапывая. Эстер, медленно, разжевала ягоду. Доктор Горовиц провела ладонью, по небритой, в рыжей щетине щеке мужчины:

– Кажется, статья у меня не получится. Жаль, – она устроилась под боком у кузена, – случай интересный. Только методы лечения у меня сомнительные… – в шалаше пахло нагретой хвоей. Сонно пробормотав что-то, Авраам придвинул ее к себе. Свернувшись в клубочек, слушая, как бьется его сердце, Эстер поняла, что опять улыбается: «Он все вспомнит, я уверена».

Ему еще никогда не было так тепло. Виллем не хотел открывать глаза:

– Наверное, просто сон. Сейчас все закончится, опять придет холод, боль… – он прикоснулся губами к мягкому, нежному:

– Я помню, помню, что это… – он услышал близкий треск дров в костре, повеяло ароматом леса:

– Словно в детстве, когда мы с ребятами на холмы убегали… – его окутала жаркая, темная южная ночь. Издалека кричали, хлопали крыльями птицы, небо усеивали крупные, близкие звезды. Звенела гитара, у огня, поднимающегося вверх, уходящего к яркому серпу луны. Рядом шуршали волны:

– Пятнадцать лет мне исполнилось. Или четырнадцать… – он попытался вспомнить, как звали девушку:

– Нет, я забыл… – с сожалением подумал доктор Судаков, – она моей ровесницей оказалась. Мы тогда весь Израиль прошли, из конца в конец, с палатками. Ночевали в кибуцах, в полях. Она в Дгании жила, на берегу Кинерета. Песня, она пела мне песню… – он понял, что улыбается. Ласковый женский голос шептал в его ухо знакомые слова. Он велел себе не поднимать веки:

– Если это сон, пусть он продолжится вечно… – Авраам обнял женщину. Она говорила на иврите с каким-то акцентом:

– Не как у Розы, нет. Кажется, она из Британии, или Америки. У Аарона похожий акцент… – он провел губами по сладкой, стройной шее. Коротко стриженые волосы щекотали его щеку:

– Девушка обещает сшить парню рубашку… – Авраам целовал сухие губы:

– Я построю для тебя дом, обязательно. Я давно тебя искал, так давно… – он вспомнил Регину и Розу:

– Они меня не любили. А она, кто бы она ни была, любит… – он был уверен в этом точно так же, как в том, что его зовут доктор Авраам Судаков:

– Мне тридцать два… – целуя ее, медленно расстегивая пуговицы рубашки, Авраам повторил:

– Тридцать два, весной исполнилось. Сейчас лето, кажется. Из Аушвица я с детьми в феврале уехал. Точно, еще снег лежал. Мы с Виллемом поменялись одеждой, Виллем остался в лагере, в польском бараке, под именем Вольского. И Максим остался. Максим знал, что у Копыта мать еврейка, а Копыто все скрывал. Что с ними сейчас, со всеми… – Авраам старался вспомнить, что случилось с детьми из Мон-Сен-Мартена:

– До Кракова я их довез, но что потом было? Я пошел к Шиндлеру, мы пили. Он девушек пригласил, я с подружкой Гета в спальне заперся. Явился сам Гет. Он в меня стрелял, я в окно выпрыгнул… – Авраам, внезапно, ощутил боль в голове, страшный, пронизывающий холод:

– Не хочу о таком думать. Но надо вспомнить, где дети, обязательно. В группе были мальчишки кузины Эстер. Да, все правильно, Леон в столицу отправился, помогать с восстанием, а я подставился под облаву, как Вольский. Когда мы уезжали из лагеря, меня комендант Хёсс к себе пригласил. Зачем? – этого доктор Судаков не помнил, как не мог он вспомнить, что случилось с малышами, из Мон-Сен-Мартена:

– Надо подумать, только не сейчас… – сейчас он ни о чем не мог думать, кроме той, что была рядом. Она хихикнула:

– Подожди, не торопись… – Авраам пробормотал:

– Не могу. Не могу ждать, и не буду. Иди, иди сюда… – она коснулась, губами его закрытых глаз:

– Ты был ранен. Я сама все сделаю, слушайся меня, пожалуйста… – Авраам, с готовностью, отозвался:

– Хоть всю оставшуюся жизнь, любовь моя. Всегда буду слушаться… – у нее была худая спина, острые, выступающие лопатки, маленькая грудь, поместившаяся в его ладони. Он понял, что женщина одного с ним роста:

– Или чуть ниже… – он застонал, ощутив жаркую влагу, на пальцах:

– Как давно, господи, как давно. Спасибо, спасибо… – она с шумом вздохнула:

– Хорошо, так хорошо. Еще, еще… – Авраам сейчас и не мог подумать о том, чтобы остановиться:

– Я люблю тебя, люблю… – он так и не открывал глаз, – люблю, милая… – она вскрикнула:

– Пожалуйста, милый, еще… – Авраам тяжело задышал:

– Как долго, как долго ничего не было. Она моя, вся моя… – женщина, повернувшись, приложила палец к его губам:

– Подожди, пока ничего нельзя. Я сама все сделаю… – она скользнула вниз. Авраам гладил короткие волосы:

– Я хочу построить тебе дом, хочу детей… – все будто взорвалось, перед закрытыми глазами заплясали звезды:

– Словно в первый раз. Никогда еще такого не случалось… – Авраам потянул женщину к себе. Он целовал ее лицо, нежно проводил губами по влажным щекам:

– Я так долго искал тебя, и встретил, наконец-то. Пожалуйста, пожалуйста, никуда, никогда не уходи, не бросай меня… – горячее дыхание защекотало его ухо. Женщина спросила: «Как тебя зовут?»

Он рассмеялся:

– Авраам Судаков, как еще? Не говори, что ты меня не знала… – он прижал женщину к себе:

– Сейчас ты поспишь, а я тебя убаюкаю, как в детстве. Ты песню пела, мою любимую. Ложись сюда… – Авраам устроил ее у себя под рукой:

– Поспишь, а я тебя буду целовать. Каждый палец, каждый волос, всю тебя… – от нее пахло дымом костра, ее сердце часто билось, рядом с сердцем Авраама. Он почувствовал блаженное, юношеское счастье:

– Она рядом, она никуда не уйдет… – доктор Судаков улыбнулся:

– Она меня не знала. Знала, конечно… – он задремал, обнимая горячие плечи, напевая песню.

Эстер лежала с открытыми глазами, глядя на его спокойное, умиротворенное лицо:

– Нет… – она сдержала улыбку, – получается, что не знала, доктор Судаков… – поворошив дрова в костре, натянув на Авраама одеяло, она заснула, в крепком объятье его рук.

Гуляш из немецкого концентрата вышел наваристым, ароматным. Эстер не пожалела порошка. От легкой миски поднимался запах мяса и специй. По стенкам стучала ложка. Авраам жадно ел, не поднимая перевязанной головы. Эстер прибрала грязные бинты. Стоя сзади, она внимательно рассматривала отверстие в черепе. Свет немецкого фонарика метался по сухому мху, на полу шалаша, по нижней рубашке, с лиловыми штампами вермахта. Ложка остановилась, доктор Судаков, изумленно сказал:

– Не могу поверить. Что хочешь, делай, но до сих пор не могу… – Эстер потянулась забрать миску. Авраам поцеловал ей руку:

– Не могу. Я помню… – серые глаза смеялись, – как ты меня осматривала. Только я думал, что это мама… – отставив миску, он усадил Эстер рядом:

– Сейчас я тебя малиной покормлю… – раннее утро выпало зябким, он укутал женщину одеялом. Авраам вспомнил:

– Начало августа. Правильно, в горах всегда так. Значит, Леон погиб, в столице… – о смерти лейтенанта Радаля и своего брата Эстер рассказала, когда готовила гуляш. Авраам коснулся забинтованной головы:

– Я год с пулей Гёта в мозге проходил… – доктор Горовиц облизала ложку:

– Не совсем в мозге, ты бы ни выжил тогда. Но близко. Из-за пули, то есть кровоизлияния, ты и потерял память… – доктор Судаков вспомнил все, кроме того, что ему говорил Хёсс, и где он оставил детей, из Мон-Сен-Мартена.

– Слова мерзавца меня мало интересуют, – мрачно заметил Авраам, – понятно, что он мне сказал. Они сотни тысяч евреев убили. Загоняли людей в газовые камеры, расстреливали, сжигали тела… – в предутренней полутьме глаза Эстер казались огромными:

– Не сотни тысяч, Авраам. Миллионы… – он покачал головой:

– Такое невозможно, Эстер. Никто не убьет миллионы… – она промолчала, но по твердому очерку подбородка, Авраам понял, что Эстер с ним не согласна. Все споры должны были сейчас подождать.

Он почесал обросшую бородой щеку:

– Я уехал из лагеря, как Виллем. Его с ребятишками отправили в Аушвиц из какой-то обители. Скорее всего, Хёсс распорядился послать их обратно. Вспомнить бы еще, что за монастырь, и кому я передал детей… – Авраам, смутно, помнил, что Виллем говорил о монахе, или послушнике, поляке:

– Но в стране их десятки тысяч. С кем и где я оставил мальчишек… – Авраам, искоса, смотрел на четкий профиль Эстер:

– Понятно, что она все время о детях думает. Она считала, что малыши в безопасности, с христианскими документами, а вот как получилось… – доктор Судаков, осторожно, упомянул о детском бараке, в лагерном госпитале. Эстер, тяжело, вздохнула:

– Люди, работающие на нацистов, потеряли право называться врачами и людьми… – она затянулась сигаретой:

– Но Давид… – женщина помолчала, – не стал с ними сотрудничать. Его расстреляли, или газом отравили… – они передавали друг другу флягу с кофе. Авраам привлек ее к себе:

– Мне очень жаль, милая. Но теперь… – доктор Судаков замялся, но решительно продолжил, – теперь нам надо раввина найти. Я уверен, что в Варшаве кто-нибудь остался… – доктор Судаков намеревался поехать с Эстер в столицу:

– Когда ты мне голову починишь, – усмехнулся он.

– Переоденусь монахом, тебе облачение достанем. Только твоему отряду командир нужен… – Эстер пока ничего не говорила Аврааму о Блау и Ционе.

Женщина взъерошила светлые волосы:

– Лучше бы ты здесь побыл. Мне так спокойнее… – Авраам обнял ее:

– А мне спокойнее, когда ты рядом со мной, и так будет всегда. Найдется у тебя надежный человек? – Эстер кивнула:

– Надо ему о Блау сказать. Авраам, скорее всего, не помнит, что видел пана Конрада… – она, невольно, покраснела:

– Зачем хупа? Да еще и с раввином. Война идет… – доктор Судаков поднял руку:

– Именно поэтому и нужна хупа. То есть… – он смутился, – если ты хочешь, конечно. Я тебя люблю… – у него была большая, грубая ладонь солдата и строителя. Эстер, внезапно, почувствовала дрожь в коленях:

– Словно мне шестнадцать, а не тридцать два. Но с ним так хорошо, как никогда еще не было. Ни с кем, даже с Давидом, а я его любила. И Авраама люблю… – сегодня они поднимались в пещеры. Эстер ставила кость в черепе на место:

– Операция и двадцати минут не займет, – объяснила она Аврааму, – и морфий тебе не понадобится. У меня хорошие руки… – малина рассыпалась по мху шалаша. Проведя губами по тонкому запястью, он потянул Эстер ближе:

– Хорошие. У тебя вообще все хорошее. Такое, как надо… – Эстер прикусила губу:

– Аврааму такое не понравится, но тянуть нельзя… – она слегка отстранилась: «Авраам, Циона здесь».

За стеной пещеры гремел низкий, недовольный голос дяди. Циона попыталась прислушаться, но в наскоро обустроенной части, где жили девушки, ей было ничего не разобрать. Циона сидела на крепких нарах, зажав руки между коленями, глядя на мерцающие огоньки свечей.

Пещера опустела, большая часть отряда ужинала. Сегодня ожидался ночной рейд, на восток, на занятую русскими территорию. Блау не собирался нарушать приказов командира, и ввязываться в стычку с Красной Армией, но требовалось узнать, о каких силах большевиков идет речь.

Циона подозревала, что Блау выполнит и второе задание, полученное от командира. Девушка вздохнула:

– Тетя Эстер со мной поговорила… – доктор Горовиц пришла к племяннице, прооперировав Авраама, третьего дня. Циона вскочила с нар:

– Как все прошло, тетя… – лицо Эстер было усталым, но Циона уловила на нем тень улыбки:

– Все хорошо. Послезавтра он встанет на ноги… – по дороге к пещере Эстер и Авраам договорились пока молчать о будущем браке. Они карабкались по каменистой тропинке, в свете звезд. Авраам, бережно, подавал руку Эстер:

– Не стоит, – тихо сказала женщина, – восстание впереди. Нам надо выжить, найти мальчиков. Мало ли что может случиться… – Авраам кивнул. Он был уверен, что вспомнит, где оставил группу из Мон-Сен-Мартена:

– Эстер всю Европу перевернет, а найдет мальчишек… – он видел упорство в больших, голубых глазах женщины, – и я, конечно, тоже сделаю все, что потребуется… – Авраам так и сказал Эстер, ложась на операционный топчан, в наскоро оборудованном лазарете.

Племянница бросилась к нему, у входа в пещеру. Блау пожал руку бывшему заключенному Вольскому:

– Авраам, видишь, где встретились… – погладив Циону по рыжим волосам, доктор Судаков, довольно хмуро, заметил: «Все после операции».

Эстер наклонилась к высокому лбу Авраама:

– Ему едва за тридцать, а у него морщины. Бедный мой… – вслух, она сказала:

– Ты вспомнишь, милый. Должно пройти время, вот и все… – Авраам прижал ее руку к губам:

– Я люблю тебя, милая… – длинные ресницы дрогнули, – все будет хорошо, я обещаю… – Блау той ночью отправился с ребятами на задание. Вернувшись в пещеру после операции, Эстер увела Циону к костру: «Нам надо поговорить».

– И я ей все сказала… – Циона хлюпнула носом, – ничего не скрыла… – она предполагала, что сейчас дядя Авраам и тетя Эстер разговаривают с Конрадом. У костра, Циона едва слышно заметила:

– Тетя, всего третий месяц идет. Я вас хотела попросить… – она почти обрадовалась, услышав отказ. Доктор Горовиц, резко, сказала:

– Еще чего не хватало. Я не убью часть еврейского народа… – она вспомнила покойную Элизу:

– Ее ребенка я убила. Она сама не хотела рожать. Давид послал ее родителей на смерть. А Циона? – спросила себя Эстер:

– Она говорит, что не хочет давать жизнь отродью нациста… – в серых глазах племянницы Эстер видела совсем другое желание.

Голоса за стеной повысились. Циона расхаживала по пещере, пробираясь между вещевых мешков и брезентовых, полевых сумок девушек, спотыкаясь, об ящики с трофейным оружием и консервами. Она покуривала папироску, рука, немного дрожала. Дядя с ней почти не разговаривал. Доктор Судаков, устало, заметил:

– Надо было Волку тебя в Будапеште спрятать. Хотя я его не виню. С таким грузом как ты, на руках, все вокруг опасно… – дядя, ядовито, добавил:

– Мадемуазель Сечени… – Циона зарделась.

– Дядя с тетей в Варшаву едут… – не находя себе места, она присела, – но сейчас надо что-то с ребенком решить… – Циона всхлипнула:

– Блау его воспитывать откажется. Если я от него уйду, он всем раззвонит, какого ребенка я родила. В Израиль мне с ним на руках больше не вернуться, мне будут плевать вслед, на улице… – вытерев лицо рукавом полевой рубашки, девушка, не выдержав, закусила обшлаг:

– Что мне делать, что? Может быть, найти Максимилиана… – Циона испугалась своим мыслям.

Выкинув окурок, она вздрогнула от угрюмого голоса Блау. Пан Конрад отдернул наскоро повешенную, немецкую плащ-палатку, отделяющую женскую часть пещеры: «Пойдем, Циона».

Пан Конрад отправился за Ционой. Авраам щелкнул немецкой, трофейной зажигалкой:

– Стоило мне получить пулю в голову, как все пошло наперекосяк… – по лицу доктора Судакова Эстер видела, что он еле сдерживается:

– Впрочем, с Блау он и не сдерживался… – доктор Горовиц предполагала, что Авраам умеет ругаться, но еще никогда не слышала от будущего мужа таких слов. Послав Блау за племянницей, доктор Судаков, поспешно, извинился:

– Прости. Но эта публика только такой разговор понимает… – Эстер обняла его за плечи:

– Конрад не виноват, Авраам. Ты видишь, что он любит Циону. Девочка документы подделала, возраст себе прибавила, но Циона хотела, как лучше. Она хотела тебя найти… – Авраам прижал ее ладонь к своей щеке:

– И нашла… – он тяжело вздохнул, – но Джону я лично все выскажу, насчет беспорядка, творящегося в его учреждении, если можно так выразиться… – рассказав Эстер о встрече с Джоном в Израиле, Авраам добавил:

– Он, конечно, тогда мне хотел сообщить, что ты в Польше. Только я был не в настроении его слушать… – Эстер подумала:

– Надо ему признаться, что я и Джон… Но зачем? Что было, то прошло, и больше никогда не вернется. Хотя Авраам говорил мне о Розе… – доктор Судаков коротко улыбнулся:

– Она меня не любила, но я ей желаю счастья. Надеюсь, что она выживет, замуж выйдет… – Эстер скрыла вздох:

– И о Монахе надо сказать. Ладно, потом. Сначала доберемся до Варшавы, найдем передатчик, узнаем, что происходит… – она заметила Аврааму:

– После драки кулаками не машут, милый. Циону незачем… – Эстер замялась, – в таком состоянии в отряде оставлять… – Авраам, угрюмо, курил:

– Блау мой ровесник. Чем он думал, когда Циона к нему на порог явилась? Впрочем, я уверен, что Волк ему тоже все высказал… – забрав у Авраама сигарету, Эстер затянулась ароматным дымком:

– Слова сейчас не помогут, милый. Конрад всегда о Ционе позаботится. После войны они уедут в Израиль, поставят хупу, родятся дети… – она поцеловала забинтованную голову:

– Он сделает все, чтобы Циона в безопасности оказалась… – отправлять девушку в Израиль, через оккупированную Европу, было невозможно. Авраам долго молчал:

– Значит, она хотела от ребенка избавиться… – Эстер покачала его:

– Я ее не виню, милый. Она на такое пошла, чтобы ближе подобраться к Максимилиану. Понятно, что она его не любит… – Эстер даже передернулась, – Циона знала, кто он такой… – Эстер вспомнила тоскливые, серые глаза девочки:

– Или любит? Бедное дитя, она теперь всегда себя виноватой будет чувствовать. Если избавится от ребенка, и если его оставит. Однако Блау все ясно сказал… – пан Конрад не хотел ничего обсуждать.

– Надо дождаться февраля, отправить ребенка в приют, – хмуро заметил Блау, – нечего здесь думать. Я отродье нациста воспитывать не собираюсь, а Ционе семнадцати не исполнится. Она все забудет. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон… – Блау сплюнул на каменный пол пещеры:

– Впрочем, я ее не неволю. Хочет держать при себе… – он сочно выругался, – пусть держит. Но тогда пусть идет на все четыре стороны. Она мне с чужим приплодом не нужна, тем более, с таким… – по упрямым глазам Блау, Эстер поняла, что уговаривать его бесполезно.

Авраам, невесело, заметил:

– Нельзя заставить мужчину принять чужого ребенка. Твои малыши, это другое дело… – он поцеловал руку Эстер, – они и мои дети тоже… – в пещере было тихо. Эстер чуть не прибавила: «Да и ты другой человек».

Услышав предложение Эстер, доктор Судаков, сразу, согласился:

– Ты права. Так для всех лучше. Дитя не виновато, что у него такой отец. Мальчик или девочка, все равно, никогда о нем не узнают. Не надо делать никаких операций… – он повел рукой, – сейчас для еврейского народа каждый ребенок важен… – он поднял на Эстер серые глаза:

– Мы с тобой его достойным человеком воспитаем, обещаю… – по их мнению, все было просто. Эстер поручила Блау найти в округе спокойное место, для Ционы:

– Золото у нас есть, и мы из Варшавы еще привезем, – деловито, сказала женщина, – даже если восстание не удастся, понятно, что война скоро закончится. Может быть, и к февралю, когда… – она помолчала:

– Мы с Авраамом приедем туда, к родам. Никто, ничего не узнает, кроме нас четверых. Мы заберем ребенка, все будут считать, что это наш малыш… – пан Конрад улыбнулся: «То есть вы пожениться хотите».

– И поженимся, – уверил его доктор Судаков, – когда в столице раввина найдем. В подполье они есть, еще не все из Варшавы бежали, не всех нацисты депортировали… – Авраам, просто, добавил:

– У меня ближе Ционы нет никого. Девочка не виновата, что все так получилось. Ребенок, тем более, не виноват. Не надо ей жизнь калечить, в семнадцать лет… – он окинул Блау долгим взглядом:

– Тем более, если ты отказываешься… – Конрад, упрямо, ответил:

– Не отказываюсь. Циона моя жена, я обязан заботиться о ней и детях. О моих детях, – со значением, прибавил Блау:

– Я схожу за ней… – он откинул плащ-палатку.

Подождав, пока его шаги пропали, под сводами пещеры, Эстер, почти неслышно, сказала:

– Мы с тобой в кибуце обоснуемся, с детьми, а они пусть уезжают, в Иерусалим, или в Тель-Авив. Ционе дальше учиться надо, Блау работать пойдет. И я стану врачом, в Кирьят-Анавим. Найдем мальчишек, они обрадуются, что у них брат, или сестра появились… – Эстер подумала:

– Если Маргарита выжила, можно было бы ее тоже в Израиль забрать. Неизвестно, что с Виллемом случилось. Если он погиб, то у Мон-Сен-Мартена наследников не осталось. Впрочем, он и раньше монахом был… – ожидая Блау и Циону, она быстро проверила повязку, на голове Авраама:

– Все хорошо. Завтра доберемся до лесника, возьмем машину, и окажемся в Тарнуве. Хозяин пансиона найдет монашеские облачения. Поедем в столицу, а Блау здесь за всем присмотрит… – Эстер, внезапно, подумала, что Циона может отказаться, отдавать ребенка.

Племянница только кивнула:

– Так лучше, да. Дядя Авраам, – Циона сглотнула, – простите меня, пожалуйста… – доктор Судаков обнял девушку:

– Что ты, мы все понимаем, милая. Что было, то прошло. Теперь у тебя новая жизнь начнется, с Конрадом. Никто, ничего не узнает, и вообще… – он поцеловал Циону в лоб, – после войны все изменится… – Эстер напомнила себе, что надо попросить Блетчли-парк связаться с отцом и Меиром:

– Они думают, что я мертва. Бедный Аарон, как его жалко. Но у папы есть внук… – она поймала себя на улыбке, – ему легче стало, должно быть. И еще внук, или внучка появятся… – доктор Горовиц взяла Авраама за руку:

– Твой дядя прав, Циона. После войны все будет по-другому… – Циона смотрела на хмурое лицо дяди:

– Сказать ему, о русских? Нет, зачем? Он едва в себя пришел. Господин Нахум обещал, что со мной свяжутся, в Израиле. Объясню им, что я замуж вышла, и вообще, они от меня ничего не требовали… – Циона очнулась от прикосновения руки Блау. Горячие пальцы поглаживали ей ладонь:

– Твой дядя правильно говорит… – шепнул Конрад, – в отряде тебе оставаться опасно. Документы у тебя надежные, устрою тебя в деревне, буду навещать… – Циона заставила себя кивнуть: «Хорошо».

– Может быть, он войны не переживет, – с надеждой подумала девушка, – я тогда свободной окажусь. Я смогу… – она велела себе не думать о фон Рабе:

– Он рано или поздно станет трупом. Ребенок… – Циона сжала зубы, – тетя Эстер права. Он ни в чем не виноват, но и видеть я его больше не хочу. И не буду, – подытожила девушка.

Доктор Судаков потушил окурок о подошву немецкого ботинка:

– Решили, и больше возвращаться к этому не стоит. Пойдем, – распорядился он, – Конраду поесть надо, перед разведкой. Мы собираться начнем, в Варшаву… – пропустив женщин вперед, он, тихо, спросил Блау: «Как ты думаешь, Волк выжил, в Будапеште?»

Пан Конрад развел руками:

– Наверное, мы о таком только после войны узнаем, пан Вольский… – услышав гул голосов, на поляне, Авраам остановился. У поднимающихся в темное небо костров, дежурные раздавали еду:

– Мы ждем конца войны, – понял Авраам, – думаем, что станет легче. А станет ли? Еще с британцами придется сражаться, за создание нашей страны, Израиля, чтобы у моих детей всегда была родина. У моих, и у всех еврейских детей… – найдя глазами светловолосую голову, рядом с немецкой печкой, он пошел к Эстер.