Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая - Нелли Шульман - Страница 5

Немецкий, трофейный бронетранспортер SdKfz 251, с наскоро закрашенными крестами вермахта, расписанный полосами алой и белой краски, остановился на кое-как расчищенном проходе, посреди бывшей Банковской площади.

От самой улицы мало что осталось. В прошлом году, разгромив еврейское восстание, немцы подорвали главную варшавскую синагогу, в восточном углу площади. Здания Дворца Казначейства, Банка Польши и биржи чернели провалами выжженных окон. На брусчатке валялись груды камней, ветер носил над площадью хлопья гари. На углах виднелись содранные с мясом остатки немецких приказов, расклеенных здесь на прошлой неделе.

С востока, от реки, доносились раскаты артиллерии. Все ждали, что войска русских, под командованием Рокоссовского, начнут двигаться на запад. По донесениям разведчиков Армии Крайовой, по сводкам русского Информбюро, которые ловили передатчики повстанцев, Красная Армия находилась в какой-то паре дней пути от Варшавы.

– Они взяли Брест и Люблин, – сказал на совещании генерал Бор, командующий силами Армии Крайовой, – их вторая танковая армия, с польскими соединениями, вышла к Висле, и переправилась на западный берег реки… – русские стояли в пятнадцати километрах от Праги, восточного предместья столицы. Напротив них размещалась семьдесят третья дивизия вермахта, измотанная долгим отступлением из Белоруссии в Польшу. Казалось, ничто не мешало Красной Армии провести последнюю, решительную атаку, и оказаться в столице страны.

Несмотря на разногласия, несмотря на то, что большевики поддерживали Гвардию Людову, и формировали коллаборационистские, как их называли правые, польские соединения, у поляков и русских был один враг, нацисты. Восстание началось в надежде на повторение победы в Люблине, где Красная Армия вошла в очищенный Армией Крайовой город.

Пока наступление русских замедлилось, но Бор утверждал, что командующий красными силами, Рокоссовский, поляк, родившийся в Варшаве, не оставит братьев по крови сражаться одних:

– Он убедит Сталина, что сейчас нужна быстрая атака, – заметил командующий, – нам даже не потребуется поддержка с воздуха… – немецкие позиции в Варшаве бомбили британские самолеты. Они же сбрасывали оружие, для повстанцев. По слухам, Сталин не разрешил королевской авиации пользоваться захваченными немецкими аэродромами, на востоке Польши. Британцы летали в страну из Италии и Корсики. Путь требовал больше горючего, и был опасен. Воздушный мост шел через Австрию и оккупированную Чехию, где в воздухе главенствовало Люфтваффе.

На стене главного командного пункта повстанцев, в огромном, отлично укрепленном подвале Банка Польши, висела большая карта города. Участки на западном берегу Вислы обвели жирными, красными линиями. Силы Армии Крайовой были разделены. Ни в одном из районов сражений пока не удалось прорвать линии немецкой обороны, пересекающие город.

Узкие, средневековые улицы перегородили баррикадами, вывороченными трамвайными рельсами, и бревнами, обложенными мешками с песком. В прошлогоднем восстании немцы сожгли почти весь район гетто, однако варшавская канализация и выходы к Висле, остались нетронутыми. В Армии Крайовой воевало несколько еврейских батальонов, составленных из выживших повстанцев. Ребята отлично знали подземные пути.

Впрочем, все были уверены, что русские скоро двинутся на запад, или, по крайней мере, помогут британцам бомбить Варшаву. На юге собирались восстать словаки. Было понятно, что часть армий Рокоссовского перебросят туда. Однако и в Польше, оставалось достаточно сил, чтобы противостоять вермахту и отрядам коллаборационистов.

Кроме плана города, в бункере командования, лежали отпечатанные, в подпольной типографии, плакаты, с именами командиров нацистских сил, в Варшаве. Общее руководство осуществлял генерал Эрих фон дем Бах, известный борьбой с партизанами, на Восточном фронте.

У него под началом состояли батальоны украинских предателей, под командованием бывшего майора Войска Польского, Дяченко, в начале войны, в плену, переметнувшегося к немцам, и русские сволочи, как прилюдно называл их Бор, соединения армии Власова. Русскими заправляли бригадефюрер Каминский, и оберштурмбанфюрер Воронцов-Вельяминов. Все они значились в списке людей, подлежавших немедленному расстрелу, без суда и следствия.

Колеса бронетранспортера остановились, двигатель заглушили. Разбитые часы, на фасаде разгромленного здания биржи, больше года показывали одно и то же время. Оставшаяся часовая стрелка замерла на полдне. Низкое, закатное солнце заливало развалины огненным, ярким светом. Вислы отсюда видно не было, но с реки дул свежий, прохладный ветерок.

Люк бронетранспортера открылся, из него высунулась черноволосая голова, в пилотке с красно-белой эмблемой Армии Крайовой. Рядом красовалась самодельная, бело-голубая нашивка, со щитом Давида. На плече у бойца висела «Блискавица», автомат, вышедший из подпольных мастерских Армии.

Наклонившись к люку, он крикнул:

– Адам, все чисто. Ты без меня справишься. Мне надо проверить, как идут дела ближе к реке… – из недр машины донеслось:

– Я отведу его к Бору, и сразу к вам присоединюсь… – второй боец, с нашивками лейтенанта, выбравшись на броню, пожал руку товарищу:

– Спасибо, Исаак. Если бы ни ты, я бы его не догнал. Вас в ешиве стрелять учили, что ли? – черноволосый солдат расхохотался:

– Я стал капелланом в Войске Польском, когда ты только из военной академии выпускался… – виляя между завалами камней, он скрылся из виду.

Старший лейтенант батальона «Зоська», Адам Девиз, по прозвищу Серый Волк, сплюнул на выломанную брусчатку площади:

– Еще с этим дерьмом возиться. Исаак его хотел на месте расстрелять, но приказ есть приказ… – всех подозрительных лиц требовалось доставлять в военную тюрьму Армии Крайовой, тоже в подвалах банка, рядом с командным бункером. Докурив папироску, Адам снял с плеча немецкий пистолет-пулемет MP 40. Нагнувшись, он грубо сказал, по-немецки:

– Пошевеливайся, свинья. Я не подряжался за тобой ухаживать… – он вытащил на броню стонущего, невысокого, светловолосого мужчину, со связанными за спиной руками. Рукав потрепанного пиджака испачкала кровь:

– Пошел, я сказал… – Адам столкнул его вниз, – и не вздумай бежать. Исаак тебе локоть прострелил, а я могу и в колено попасть… – спрыгнув следом, наставив на пленного пистолет, Адам повел его в развалины банка.

СС выселило полмиллиона столичных жителей в транзитный лагерь в Прушкуве, западном предместье Варшавы. Городок охраняли подразделения русских коллаборационистов. В лагере работали надзиратели, прошедшие школу в Травниках, округу запрудили власовцы, в серо-зеленой форме, с нашивками Русской Освободительной Армии. Командование расквартировали в бывшей психиатрической больнице. Госпиталь пустовал с начала оккупации, пациентов умертвили немецкие врачи. Над гранитным, прошлого века портиком, развевался белый флаг, с синим андреевским крестом.

Лагерь помещался на огороженной территории бывших железнодорожных мастерских, в бараках закрытого депо. В двадцатых годах Прушкув стал конечной станцией на первой электрифицированной дороге в Польше. Отсюда до Варшавы ходил пригородный поезд. Сейчас пути перерезали танковые дивизии вермахта и подразделения власовцев.

День был воскресный, тихий, но колокола костелов не звонили. Церкви в Прушкуве закрыли, подозревая ксендзов в связях с повстанцами, в пылающей столице. Красная Армия пока находилась далеко, передовые отряды большевиков стояли на востоке, за Вислой, однако командующий двадцать девятой гренадерской дивизией СС, бригадефюрер Каминский, строго распорядился проверять документы у каждого прохожего. Любая деревенская бабка могла оказаться шпионом красных или восставших поляков.

Подчиненные Каминского работали, как выражался бригадефюрер, в западных районах столицы, Воле и Охоте. Они прочесывали квартиры, расстреливая подозрительных личностей на месте. Прушкув Каминский оставил на попечение командира особой бригады РОА, оберштурмбанфюрера Воронцова-Вельяминова. Вчера вечером, во главе своей бригады, Петр Арсеньевич вернулся из Варшавы. По его подсчетам, за три дня, с начала восстания, его бойцы казнили десять тысяч поляков. Людей убивали на улицах, без суда и следствия, целыми семьями.

Власовцев отвели в Прушкув на отдых, их сменили люди Каминского. Почти все дома гражданских лиц в городке реквизировали под нужды вермахта, но Петр Арсеньевич не собирался тесниться с подчиненными. Он вытребовал себе апартаменты главного врача больницы, разделив их с коллегой Каминским.

Осматривая квартиру, в отдельном флигеле госпиталя, Петр Арсеньевич, невольно, вспомнил комнаты, в которых он жил в Девятом Форте, в Каунасе. Здесь тоже стоял мраморный камин, с бронзовой решеткой, и люстры, венецианского хрусталя. Командир танковой дивизии вермахта, раньше размещавшейся в Прушкуве, держал квартиру в порядке. Полковник сообщил, из штаба, что гости могут чувствовать себя, как дома, и пользоваться его винным погребом.

Петр Арсеньевич, впрочем, предпочитал польскую водку.

Вчера они с ребятами хорошо посидели, вспоминая три дня, проведенные в западных предместьях города. Согласно приказу высшего командования, пленных власовцы не брали. Тем более, не было смысла тащить в Прушкув женщин и девушек:

– В лагере и без того хватает баб, – хохотнул кто-то из ребят, – надзиратели нас приглашали в гости… – после полуночи подчиненные Петра собрались в бывшее депо, однако сам Воронцов-Вельяминов таким не занимался, ни здесь, ни в Варшаве:

– У меня есть жена, – говорил себе Петр, – венчанная супруга. Это грех, надо себя сдерживать. Я найду Эмму, верну ее на супружеское ложе… – новости из Берлина пока приходили неутешительные. Жена Петра, с вдовой изменника Генриха, и его малолетним сыном, пропали без следа. Если верить местной полиции, на острове Пёль никто не появлялся, яхта стояла на месте. Однако женщины могли перебраться в Швецию, воспользовавшись помощью датских бандитов:

– Они жидов оттуда вывозили, через пролив. Степан в Копенгагене подвизался… – проснувшись с тяжелой головой, Петр велел вестовому, как называл его оберштурмбанфюрер, принести колбасы, польских, соленых огурцов, и холодной водки.

День обещал стать жарким. Сняв китель, Воронцов-Вельяминов положил ноги, в начищенных сапогах, на стол. Фюрер, на портрете, висевшем над камином, ласково смотрел на Петра Арсеньевича. Опрокинув первый стаканчик водки, грызя огурец, Воронцов-Вельяминов занялся бумагами. Никто не составлял списков расстрелянных подпольщиков, и их пособников, однако немцы требовали доложить, хотя бы, общее число уничтоженных людей.

Реквизированное золото и драгоценности посылали, особыми поездами, из Варшавы в Берлин, в рейхсбанк. Ребята Петра вернулись из столицы не с пустыми руками. После расстрелов обитателей квартир, апартаменты грабили. У каждого власовца имелся мешочек с золотыми часами, браслетами и кольцами. На драгоценностях запеклась кровь, власовцы отрубали кисти рук и пальцы у трупов, а часто, и у живых людей.

– Впрочем, даже женщины долго не жили… – перед Петром стоял деревянный ящик, набитый ожерельями, золотыми, довоенными монетами, и часами, – ребята зря времени не теряли, как говорится… – он захрустел огурцом. В транзитном лагере документация велась отлично, всей бюрократической работой занимались немцы. От персонала РОА такой дотошности не ожидали, да и невозможно было узнать имена убитых за четыре дня людей.

Доев огурец, пропустив еще стаканчик водки, Петр понюхал кусочек свежей колбасы:

– Примерно десять тысяч, и это только наши достижения. Надо подождать, пока вернется коллега Каминский, и подать общую цифру… – он полистал папку, с фотографиями Холланда и доктора Горовиц. Снимки имелись у всех подразделений РОА и СС, однако ни жидовка, ни британский посланец в Варшаве пока не появлялись. Твердое лицо женщины смотрело прямо в камеру, светлые волосы покрывала докторская шапочка:

– Такие люди, как она, опаснее всего, – напомнил себе Воронцов-Вельяминов, – она притворялась немкой, арийкой, и сейчас может это сделать. У Холланда тоже есть еврейская кровь… – рассматривая брата покойной жены, Петр понял, что он, неуловимо, напоминает доктора Горовиц:

– Жидовское влияние никуда не денешь. То ли дело Эмма, у нее чистое происхождение… – он почувствовал тоску по жене:

– Но где ее искать? Впрочем, у гестапо и пограничников есть все сведения… – подумав о пограничниках, он записал в черный, на резинке блокнот: «Связаться с лагерем Штутгоф». Петр был больше, чем уверен, что брат утонул в проливе Эресунн, однако с распоряжениями бригадефюрера фон Рабе не спорили. Брата могли подобрать рыбаки, и сдать в концлагерь на морском побережье, под Данцигом. Документация в таких местах велась на совесть. Папку брата, обязательно, снабдили бы фотографией:

– Если он в лагере обретается, – подытожил Петр, – я его лично расстреляю. Или повешу, как его светлость повесил изменника Генриха. Арийская кровь не предполагает жалости к мерзавцам, даже собственным родственникам… – оберштурмбанфюрер захлопнул папку, но не мог избавиться от ощущения, что большие глаза доктора Горовиц следят за ним:

– На редкость неприятное лицо… – решил Петр, – она тоже может пикой для льда орудовать… – едва он прожевал колбасу, как в дверь постучали. Выслушав ординарца, Петр потянулся за кителем: «Сейчас спущусь».

Остановившись у зеркала, он провел рукой по каштановым, без седины вискам:

– Я уверен, что Эмме надоест прятаться. Она верна фюреру, она меня любит. Ее одурманил брат, заставил бежать. Я ее прощу, она ни во что не замешана… – оберштурмбанфюрер поправил повязку, со свастикой, на рукаве:

– Посмотрим, что за бродячего монаха нелегкая принесла. Ляхам, как и жидам, доверять нельзя. Католики всегда хотели прибрать к рукам Россию… – закурив сигарету, насвистывая власовский гимн, Петр Арсеньевич пошел через ухоженный двор к главному зданию госпиталя. На ступенях, в сопровождении патруля, действительно, болтался монах, в черной рясе, с капюшоном, надвинутым на бритую голову.

Отводя глаза от документов поляка, Петр, все время, натыкался взглядом на разбитый, поношенный, пыльный ботинок. Оберштурмбанфюрер не знал местного языка. В немногих разговорах, он пользовался услугами приданных власовцам коллаборационистов, из так называемой, синей полиции. Через переводчика Петр поинтересовался, не знает ли брат Антоний, как звали монаха в паспорте генерал-губернаторства, французского, или немецкого языка. На английский в здешнем захолустье Петр не рассчитывал.

– Mogę mówić po łacinie… – высокомерно ответил монах. Петр, и без перевода, понял, о чем он говорит. Покойная шлюха, обманывавшая его, знала латынь:

– Она смеялась, что быстро выучила язык, по книгам брата. В Итоне мальчикам преподают латынь… – Петр помнил только несколько распространенных предложений, но никогда не упускал возможности ввернуть их в разговор. В Русской Освободительной Армии Петр считался высокообразованным человеком, настоящим русским аристократом. Он всегда замечал, что, после восстановления в России исконной, монархической формы правления, образование для детей тоже изменится.

– Мы вернемся к гимназиям, реальным училищам… – Воронцов-Вельяминов только читал и о тех, и о других, но это не мешало ему рассуждать об уроках греческого языка, латыни, и Закона Божьего. Он, с сожалением, видел, что не все солдаты новой русской армии посещают церковь, или соблюдают посты:

– Виновата коммунистическая зараза, – напоминал себе Петр, – большевики отравили целое поколение ложью. Ребятам трудно стряхнуть красное, безбожное воспитание. Мне и самому было нелегко. Должно пройти время, русский народ изменится… – лицо монаха было невозмутимо спокойным. Паспорт выдали в Тарнуве, неподалеку от Кракова, на юге страны:

– В тамошних горах бандит на бандите, – Петр, медленно, листал новые страницы, – ходят слухи, что словаки тоже восстанут… – по словам патруля, монаха остановили в центре города, у закрытого, главного костела. Помимо паспорта, он предъявил письмо, от настоятеля обители под Тарнувом. Поляк любезно перевел Петру Арсеньевичу:

– Брат Антоний странствующий монах, он принял такое послушание. У него обет, он обходит все польские святыни, пешком… – Воронцов-Вельяминов покрутил головой:

– Люди не от мира сего. Война на дворе, а им все нипочем. Впрочем, в православии тоже есть юродивые… – серые, спокойные, цепкие глаза брата Антония нисколько не напоминали взгляд сумасшедшего.

Петр подумал, что еще никогда не видел человека, менее похожего на монаха:

– Он смотрит, как зэка, в большевистских лагерях. Или как здешние заключенные. Как этот Иванов… – Петр, иногда, вспоминал яркие, голубые глаза неизвестного русского:

– Его в Плашов отправили. Надо бы узнать, что с ним случилось. Хотя понятно, что. Расстреляли, скорее всего… – у брата Антония глаза были серые, в рыжих, длинных ресницах. На щеках виднелись летние веснушки:

– Монах, а выбрит чисто. Впрочем, у них так принято… – Петр попросил снять капюшон, но брат Антоний только немного отодвинул ткань:

– Обет, – объяснил поляк, – он всегда ходит с покрытой головой. Везде, кроме церкви…

Под складками потрепанной, черной рясы, могло скрываться оружие, или гранаты, для подпольщиков:

– Но патруль его обыскал, и ничего подозрительного не нашел… – монах сидел в вольной позе свободного человека, и разговаривал с Петром, не заискивая. Воронцов-Вельяминов поискал на больших, натруженных ладонях пятна пороха, но, кроме мозолей, ничего не увидел. Брат Антоний перехватил его взгляд:

– Я ночую в обителях, или у служителей Божьих. Они пожилые люди, им тяжело заниматься хозяйством. Есть заповедь, помогать ближнему… – довольно надменно сказал монах. Поляк, исподволь, рассматривал нашивку с андреевским крестом на рукаве мундира Петра. Повязку со свастикой оберштурмбанфюрер носил немного ниже. Он гордился новыми знаками различия РОА, где Воронцов-Вельяминов, стал майором:

– У Каминского только эсэсовское звание, а у меня оба есть… – генерал Власов недолюбливал брянского выскочку, как, за глаза, называли бригадефюрера Каминского. Коллега утверждал, что мать у него немка, фольксдойче, но Петр сильно в этом сомневался:

– Он придумал себе родословную, чтобы втереться в доверие к немцам. Он никто, до войны работал простым инженером… – Каминский заявлял, что пострадал от сталинских репрессий и всегда ненавидел советскую власть. Он не упускал возможности напомнить, что начал службу немцам в первый год войны, организовав у себя в Брянской области коллаборационистское правление. Каминский хвастался, что лично лежал за пулеметом, ликвидируя тамошних евреев.

– Невелика заслуга, – кисло говорил себе Петр, – любой надзиратель в лагере таким занимается. Я не только безоружных жидов расстреливал, но и героически сражался с бандитами, по всей Европе… – парочку жидов, например, мадам Тетанже и неуловимого, бельгийского Монаха, Петр был готов убить не один раз, а несколько. Отодвинув паспорт брата Антония, Петр задумался:

– Это не Гольдберг. Тот типичный жид, а в этом нет ни капли еврейской крови, сразу видно, – Авраам, в общем, за себя не беспокоился. На рассвете он оставил Эстер в надежном месте, в домике ксендза:

– На этой неделе меня обыскивали, – почти весело сообщил святой отец, намазывая хлеб маргарином, заваривая спитый кофе, – значит, до следующей никто не появится. Немцы аккуратны, все делают по расписанию… – они с Эстер могли бы сразу отправиться в осажденную Варшаву. Доктор Горовиц знала канализационные ходы, которые, в прошлом году, использовали повстанцы, в гетто. Авраам пока так и не вспомнил, где он оставил детей из Мон-Сен-Мартена. Эстер успокаивала его:

– Должно пройти время, милый. Память восстанавливается не сразу… – операция, странным образом, благотворно повлияла на то, что доктор Судаков запоминал сейчас:

– У меня всегда была фотографическая память, – заметил он Эстер, – я труды отцов церкви могу страницами цитировать. Но теперь я и номера стал запоминать, чего раньше никогда не случалось… – узнав от ксендза, что в Прушкуве квартируют русские коллаборационисты, они с Эстер решили задержаться в городке:

– Ребятам, в Варшаве, пригодятся наши сведения, – заметила Эстер, – но мне на улицу днем хода нет, даже в апостольнике… – она поправила белоснежную ткань, облегающую светлые волосы. Жена была права. Снимки сестры Магды Миллер лежали во всех гестапо страны. Авраама фотографировали один раз, при аресте в Кракове. Никто бы не стал рассылать по генерал-губернаторству сведения о пьяном уголовнике, пойманном с морфием и золотом. В подошве ботинок Авраама сейчас тоже лежало золото, вынутое ими из партизанского тайника, в горах.

– Конрад позаботится о том, чтобы его пополнить… – русский курил сигарету из немецкого, офицерского пайка. Аврааму он портсигар предлагать не стал. О чае или стакане воды речь тоже не заходила:

– Очень гостеприимно, – Авраам, незаметно, дернул щекой, – кажется, во всей России один достойный человек остался, Волк. Остальные либо коммунисты, либо коллаборационисты. Да и Волк в Россию не вернется, после войны. Если он выживет, конечно… – сам доктор Судаков намеревался не только выжить, но и увидеть своих детей за маленькими столами, в кибуце, где госпожа Эпштейн кормила ребятишек.

– Она мне велела жену из Европы привезти, так и случилось… – Авраам скрыл улыбку, – но как мерзавец на Питера похож, одно лицо… – власовец, правда, был на голову выше лондонского кузена. Ухоженная ладонь, с серебряным, черненым перстнем опустилась на паспорт Авраама. Доктор Судаков, невольно, отвел глаза от черепа и костей:

– Не просто власовец, а еще и в СС состоит. Вылизал кому-то задницу, до блеска, ублюдок… – оберштурмбанфюрер одним ловким движением сбросил бумаги Авраама в ящик стола.

– Переведите, – сухо велел Петр Арсеньевич, – властью, приданной мне, как временному коменданту города, я задерживаю пана Антония, для более подробных объяснений… – русский оскалил острые, белые зубы:

– Побудете нашим гостем, шановный пан… – Петр поднял телефонную трубку: «Наряд из военной тюрьмы, в мой кабинет, срочно».

Брат Антоний и сестра Эдита путешествовали по Польше с неприметными, потрепанными саквояжами. Подкладка и дно багажа были двойными. В тайниках Авраам и Эстер держали оружие и гражданскую, как ее весело называл доктор Судаков, одежду. Документы монахов они получили от настоятеля обители под Тарнувом. В монастыре прятали еврейских детей, и держали безопасную явку, для партизан Армии Крайовой. Судаковы провели в обители два дня.

Глядя на малышей, играющих на вымощенном булыжником дворе, Эстер не могла не думать о своих мальчиках:

– Где они, что с ними? В Краков заезжать опасно, даже с нашими документами… – столица генерал-губернаторства тщательно охранялась. Авраам вздохнул:

– Хотел я увидеть Оскара, но сейчас не получится. Ладно, после войны мы с ним выпьем, как тогда, в Праге. Может быть, мы еще все встретимся, только твоего брата с нами не будет… – он обнял Эстер за плечи:

– Аарон праведник, поверь моему слову. Хорошо, что у него сынишка родился… – доктор Судаков тоже думал о детях. Он чувствовал себя виноватым в том, что не помнит, где оставил мальчишек жены, и остальных малышей, из Мон-Сен-Мартена.

В обители настоятель поселил их в разных кельях. Священник знал Эстер, по партизанским делам. Он подмигнул Аврааму:

– Вы теперь оба слуги божьи, брат Антоний. Придется вести себя так, как принято, в католической церкви… – Аврааму плохо спалось, без жены. В горах он привык чувствовать рядом теплое, родное дыхание. Она клала голову на плечо Аврааму, от ее волос пахло гарью костров. Во сне он всегда держал Эстер за руку, за узкую, изящную, но твердую ладонь, с длинными, уверенными пальцами хирурга.

Авраам думал о том времени, когда закончится война, и они поселятся в Кирьят Анавим:

– Эстер будет врачом, в кибуце, я в университет вернусь. Мальчишки в школу пойдут. Им восемь лет осенью исполнится, они и не учились толком. И новый малыш появится… – они с Эстер считали ребенка Ционы своим:

– А как иначе? – заметил Авраам жене:

– Госпожа Эпштейн, в кибуце, всегда говорит, что у нас сирот быть не может. Все еврейские дети, наши дети… – они решили назвать мальчика Бенционом, в честь отца Авраама:

– Девочка пусть будет Мирьям, – предложила Эстер, – имя хорошее, оно давно в семье принято. В следующем году появится еще малыш… – пока они были осторожны. Им предстояло добраться, после войны, в Израиль, без документов, по разоренной Европе, с двумя детьми и младенцем на руках. Авраам собирался сколотить группу, из выживших в партизанских отрядах евреев. Многие сошлись в новые союзы, после гибели мужей, или жен:

– Раввины считают, что все, кого в лагеря отправили, мертвы. У Эстер еврейского развода не было, но ничего и не нужно. Ей и в Кракове, и в Варшаве говорили, что она теперь вдова… – в группе легче было пересекать границы:

– Люди друг друга поддерживают, – сказал доктор Судаков жене, – и нам потребуются бойцы, с военным опытом. Предстоит еще с британцами сражаться… – Эстер помолчала:

– Думаешь, Израиль останется под мандатом Британии? Понятно, что мы, то есть евреи, будем добиваться создания собственного государства… – Авраам, невесело, отозвался:

– Добром Британия нас не отпустит. Значит, придется возвращаться к временам огня и крови. И русские могут начать затевать что-то, в стране… – он рассказал жене о предвоенном визите посланца из СССР.

– Я его отправил на все четыре стороны… – заметил доктор Судаков, – однако он прав оказался. Западные страны бросили евреев на произвол судьбы. Никто не бомбил Аушвиц, никто не предложил евреям убежище… – он послушал голоса детей:

– Впрочем, и СССР особо о евреях не заботился, – добавил Авраам, – после оккупации Польши и Прибалтики их эшелонами в лагеря отправляли. Твоего брата тоже арестовали, в Каунасе… – Авраам задумался:

– Аарону разрешили проезд через Советский Союз. Ерунда, Аарон никогда бы не стал работать на СССР. Он погиб, какая теперь разница… – вслух, доктор Судаков, хмуро добавил:

– Вот увидишь, Советы после войны то же самое по всей Польше устроят. Они освободили один лагерь, под Люблином, но их не интересует судьба местных евреев. То есть интересует, – поправил себя Авраам, – но только коммунистов. Всех остальных… – он махнул рукой.

Тонкие губы Эстер сложились в твердую линию:

– Значит, надо вывезти отсюда как можно больше людей, – уверенно сказала жена, – и, в первую очередь, детей. Католики, скорее всего, попытаются оставить сирот в монастырях, начнут их крестить… – по упрямому блеску в голубых глазах, Авраам понял, что жена настроена решительно: – Я очень благодарна церкви, – подытожила Эстер, – но еврейским детям место в Израиле. Мы о них позаботимся, обязательно… – Авраам хотел забрать Блау и Циону, и направиться на юг, к Средиземному морю, по дороге разыскивая выживших евреев.

– Волк бы нам пригодился, – сказал он жене, – однако непонятно, что с ним в Будапеште случится, и вообще, останется ли он в Венгрии. Конрад говорил, что он в Италии сражается, с партизанами, а в Венгрию тоже по заданию церкви приехал… – в отряде Эстер не было бежавших из плена русских, однако она знала, по рассказам других командиров Армии Крайовой, что такие бойцы ждут приближения Красной Армии:

– Они все хотят на родину вернуться, – заметила Эстер мужу. Авраам, горько, усмехнулся:

– На родину. Я в Каунасе предлагал Волку с нами в Израиль податься. Он человек с опытом, такие люди всегда нужны. Однако Максим тоже сказал, что не может без России. Надеюсь, сейчас он поумнел… – доктор Судаков не испытывал иллюзий относительно намерений Сталина.

– В Британии Стивену разрешили летать, после плена, а во Франции, Мишель, тоже после плена, пользуется полным доверием де Голля… – Авраам покачал головой:

– СССР так поступать не собирается. Русские пожалеют, что вовремя не ушли на запад. Ты видела, что бойцы сделали. Мы их приютили, как товарищей и союзников, а они привели батальон, чтобы нас уничтожить. Их писатель, Горький, заявлял, что если враг не сдается, то его истребляют… – сестра Эдита вспоминала слова мужа, стоя над вскрытым тайником, в саквояже.

Эстер просила Авраама быть осторожным:

– Но мне нельзя было в городок отправляться. Наверняка, и у коллаборационистов мои снимки есть… – женщина скрыла вздох:

– Надо было мне тогда фон Рабе убить. Надеюсь, он войны не переживет… – Эстер надеялась, что фон Рабе не собирается искать Циону:

– Не переживет, – уверенно повторила себе женщина, – а если переживет, то его повесят, по приговору суда. Малыш никогда не узнает, что у него был за отец. То есть его отец Авраам… – пока что, требовалось выручить Авраама из военной тюрьмы.

Когда муж не пришел из городка, Эстер отправила местного ксендза в штаб коллаборационистов. Вернувшись, священник развел руками:

– Брата Антония задержали, в связи с обстоятельствами военного времени… – Эстер взвесила на руке маленький кинжал, с золотой фигуркой рыси:

– Ладно, не помешает… – под рясой монахини, кроме формы вермахта, на ней еще был бельгийский, пристрелянный браунинг. Вечерело, по улицам Прушкува болтались компании русских, во власовской форме. Из открытых кафе и пивных слышалась музыка, солдаты торчали на тротуарах, покуривая, заигрывая с местными девушками.

– Пани, пани… – услышала Эстер в форточку, – прошу пани, една минута… – она оправила перед зеркалом апостольник. Строгое, узкое лицо, с длинным носом, не улыбалось. В углах больших глаз залегли тонкие морщины:

– Кинжал надо девочке отдать… – Эстер пристроила его на поясе военных брюк, надежно скрытых под рясой, – родится Мирьям, она оружие и получит. Рыжая, наверное, будет девчонка… – доктор Горовиц, все же, улыбнулась:

– Мне тридцать третий год идет. Вдруг у меня с Авраамом детей не появится, вдруг он не доживет, до конца войны… – Эстер разозлилась на себя:

– Доживет. Для этого ты здесь… – заперев боковую дверь домика, сестра Эдита, быстрым шагом, направилась на окраину Прушкува, к бывшему железнодорожному депо, где, неподалеку от транзитного лагеря, стояло двухэтажное, охраняемое здание военной тюрьмы.

– По нынешним временам, каждый порядочный человек должен посидеть в заточении… – доктор Судаков лежал на узкой койке, закинув руки за голову, рассматривая потрескавшийся, беленый потолок.

Здание не всегда было тюрьмой. Авраам понял это, оказавшись в приемной, с военным патрулем, доставившим его из штаба власовцев. Немцы приспособили под свои нужды инженерную контору депо. На дверях даже не сняли таблички, на польском языке. Авраама отвели в бывшую чертежную комнату:

– Циона рассказывала… – он поворочался с бока на бок, – у Теодора кличка Драматург, а у Мишеля, Маляр. Почти Чертежник. Эстер давно Звездой стала, а я теперь пан Войтек Вольский… – Авраама не просили снять капюшон. Черная ткань надежно прикрывала место над ухом, где еще красовалась повязка. Под бинтами стояли скобки. После операции Авраам старался меньше двигать головой, но Эстер уверила его:

– Кость никуда не выпадет. Организм позаботится о том, чтобы трещины срослись, и скобки можно будет снять… – он коснулся рукой виска:

– Хорошо, что я запомнил, сколько здесь коллаборационистов, но цифры не помогут найти мальчишек Эстер… – Авраам был уверен, что жена его выручит:

– Она забеспокоится, пошлет ксендза в штаб русских. А дальше что? – спрашивал себя доктор Судаков:

– Мы здесь одни, ближайшие отряды Армии Крайовой в столице. Эстер не сумеет, одна, устроить налет на тюрьму. И ей нельзя показываться немцам на глаза… – тем не менее, Авраам за себя не волновался. После двух операций, он окончательно уверился, что Эстер, стоит ей захотеть, может свернуть горы:

– Она участвовала в убийстве Гейдриха, и командовала партизанским отрядом. В Праге, ей пришлось перейти на нелегальное положение, тоже благодаря мерзавцу фон Рабе… – о пражском деле жена почти не распространялась:

– Генрих туда приехал, – коротко заметила доктор Горовиц, – но о смерти Гейдриха другой человек позаботился… – голубые глаза посмотрели вдаль:

– Надеюсь, что он жив, – завершила Эстер.

– Неизвестно, жив ли сам Генрих, после провала покушения… – Аврааму хотелось курить, но папирос у него не было, – а Питер, по словам Ционы, воюет. Наверное, тоже в Нормандии сейчас… – им с Эстер отчаянно требовалось добраться до передатчика:

– Может быть, в Лондоне знают, где мальчишки… – за день Авраама никто не потревожил. Он решил, еще раз, попытаться вспомнить свое пребывание в Кракове, однако все сливалось в серую пелену:

– Я точно помню, как мы пили у Шиндлера на квартире. Блондиночку, подружку Гёта, тоже помню… – он усмехнулся:

– У меня тогда долго ничего не случалось, я ее почти сразу в спальню увел. Она думала, что я немец… – Авраам разглядывал длинную, извилистую трещину, переползавшую потолок бывшего кабинета чертежников.

– Хорошо. Попробуем применить логику. Я уехал из лагеря, как Виллем. Из детей никто ни о чем не догадался… – Авраам замер, приподнявшись на локте:

– Эстер говорила, о мальчике. Она его в гетто вылечила, от воспаления легких. Вылечила, но мать его спасти не смогла. Отец мальчика был музыкант. Он пропал без вести, на войне… – Авраам вспомнил серые глаза Тупицы Авербаха:

– Он немым притворялся, потому что французского языка не знал. Его нашли на путях, когда прибыл эшелон с варшавскими евреями. Виллем велел ему молчать, а потом и близнецы замолчали. Из солидарности, должно быть. Они его сразу под свое крыло взяли. Близнецов водили в госпиталь, на медицинский осмотр… – это было неважно.

Авраам вернулся мыслями к Авербаху:

– Он, без сомнения. Он тоже музыкой занимался, в Варшаве. Он, кажется, понял, что я не Виллем. Мы очень похожи, хотя, непонятно, почему, однако голоса у нас разные. Авербах это услышал. Эстер обрадуется, когда узнает, что он выжил. Мы его в Израиль заберем, с остальными детьми… – Авраам помнил, как автобус повернул в офицерский городок Аушвица:

– Хёсс, наверное, мне исповедоваться хотел, думая, что я священник. Нас высадили в Кракове, на вокзале… – логика подсказывала Аврааму, что он оставил детей под присмотром церкви. В Кракове была, чуть ли ни сотня храмов и монастырей. Имя послушника, поляка, знакомца Виллема, пока к нему не вернулось:

– Архиепископом Кракова был его высокопреосвященство Сапега… – Авраам почесал лоб, – то есть и продолжает быть. А если я детей в епископский дворец привел? Это зацепка, но в Краков нам сейчас не вернуться. Я вообще в камере сижу… – Авраам обследовал хлипкие решетки. Видно было, что их поставили, когда здание превратили в тюрьму:

– Высокий первый этаж, – он смотрел на огороженный, пустынный двор, с будкой охраны, – я мог бы выломать прутья, выпрыгнуть. Но немцы откроют огонь, нельзя рисковать… – тюрьма охранялась двумя нарядами, немецким, в форме СС, и власовцами. Проведя у окна пару часов, Авраам понял:

– Двенадцать охранников, не считая тех, кто на входе. Они меня в решето превратят. Но мне нельзя умирать. Я еще не увидел своих детей, на земле Израиля. И война не закончилась… – при аресте его не обыскивали. Двести грамм переплавленного из драгоценностей золота, лежало в подошвах ботинок Авраама. Доктор Судаков напомнил себе, что если ценности найдут, то вряд ли он выйдет отсюда живым:

– Значит, тянуть нельзя. В любую минуту может появиться власовский мерзавец… – в летних сумерках, щебетали птицы. От будки охранников доносилась музыка, по радио, и чей-то смех. Авраам, с тоской, вспомнил летние вечера, в Кирьят Анавим:

– Возьму в кибуце разрешение, построю домик, для Эстер. Ее амстердамский особняк мальчишкам достанется, а у нас будет свое пристанище, как в песне. Посажу деревья, в палисаднике, разведем цветы. Мальчишка или девчонка ходить научится… – Эстер сама собиралась кормить ребенка:

– Если женщина один раз кормила, – объяснила она Аврааму, – то и второй раз сможет. Не надо Ционе к груди его прикладывать. Девочке и так трудно придется… – Авраам хмыкнул:

– Они с Конрадом нас навещать будут, Циона увидит малыша. Хотя она своих детей родит… – он ловил себя на том, что считает будущего ребенка племянницы своим:

– Конечно, это наше дитя… – сказал себе Авраам, – после войны у него братья и сестры появятся… – на него повеяло жарким, солнечным ароматом вспаханной земли, на полях кибуца, запахом спелых фруктов и пряностей.

Доктор Судаков вздрогнул. Длинные, уверенные пальцы хирурга, появившиеся из-за решетки, вложили в его руку маленький, бельгийский браунинг. В полутьме голубые глаза жены мерцали, словно у рыси. Лезвие кинжала ловко выламывало заржавевшие винты, в решетке. Эстер шепнула:

– Я по дороге в лавку зашла. Купила охране печенья, в честь праздника. Преображение Господне, брат Антоний, а вы и забыли… – помогая Эстер снять решетку, Авраам, невольно, улыбнулся. Двор пока пустовал:

– Я им печенье отдала и распрощалась, – он слышал легкое дыхание жены, – через забор можно перелезть, он выходит на заброшенные пути… – решетка затрещала. Уловив шаги, в коридоре, Авраам рванул на себя проклятые прутья. Дверь камеры загремела замками. Вскинув браунинг, не целясь, Авраам выстрелил. За спиной раздался вскрик. Давешний русский, схватившись за горло, сполз на порог. Застучали сапоги, от будки послышались свистки и лай собак. Лужа темной крови растекалась по истертым половицам.

– Гори в аду, скотина, – пожелал Авраам, перешагивая через подоконник. Крепкая рука жены вытащила его наружу. Он спрыгнул на булыжники, подвернув ногу. Эстер толкнула его к забору: «Быстро». Вскарабкавшись на ломаные ящики, монахи перевалились через ограду. Они исчезли в вечерних сумерках, среди путаницы старых вагонов, на рельсах бывшего депо.

На разложенной карте Варшавы, в немецких, стальных мисках дымился ячменный суп. Подвал освещали тусклыми лампочками, работающими от трофейного генератора, на трофейном топливе. С высокого, каменного потолка изредка сыпалась труха. Залпы пушек сюда не доносились, но повстанцы знали, что артиллерия и танки вермахта взяли освобожденные районы города в полукольцо, прижимая поляков к Висле.

На карте очертили район Старого Города и бывшего гетто, где сосредоточились силы Армии Крайовой. Кроме центра города, отряды удерживали три анклава на юге, и два, на севере, за линией железной дороги, ведущей в Гданьск. Район центрального вокзала, Иерусалимские Аллеи и Маршалковская оставались в руках Армии Крайовой, однако от зданий мало что сохранилось. Улицы завалили камнями и перегородили баррикадами. Сообщение между отрядами шло по подвалам и канализационным трубам. Подростки, скауты, разносили приказы командования и собирали сведения о потерях.

Все вспоминали опыт русских, в уличных боях, в Сталинграде. Генерал Бор говорил:

– Сталинград держался полгода. Красная Армия сидела в развалинах, под обстрелами, а потом пошла на запад. Они смогли противостоять немцам, сможем и мы… – помолчав, он добавлял:

– По крайней мере, пока у нас есть поддержка с воздуха.

Немногие британские самолеты, пробивавшиеся к Варшаве, сбрасывали оружие и продовольствие. Со снабжением дела сначала обстояли плохо. Начав восстание, Армия Крайова рассчитывала на скорое продвижение красных к западу. В городе не было запасов провизии, почти все водопроводные станции находились в районах, захваченных немцами.

Вчера бойцы батальона «Зоська», под командованием старшего лейтенанта Адама Девиза, отбили пивоваренный завод «Хабербуш и Шиле». Склады, полные ячменя и сахара, перешли под контроль Армии Крайовой. На предприятии установили строгое расписание выдачи продовольствия, для гражданских лиц. Несмотря на немецкие депортации, в Варшаве осталось несколько сот тысяч жителей. Работали лавки, кафе и костелы, артисты устраивали концерты, в подвалах. Несколько заведений крутили кино и объявляли о танцевальных вечерах.

Генерал Коморовский отставил пустую миску:

– Думаю, что в ближайший месяц нам ничего, кроме ячменного супа не подадут… – он устало улыбнулся, – зато кофе у нас натуральный, и сигареты настоящие… – повстанцы курили немецкий табак, из офицерского пайка. Кофе, действительно, оказался крепким и сладким.

– В тюрьме такого не приносят… – довольно кисло заметил Джон, – заключенных вы эрзацем поите. Впрочем, я на вас не в обиде… – герцог понимал, что ребята, взявшие его в плен, не обязаны были верить словам впервые в жизни увиденного человека.

Джон пробирался к Варшаве три дня.

Выпрыгнув из товарного поезда, на маленькой станции, в пятидесяти километрах к западу от города, он шел к столице по ночам, днем прячась в хлевах и заброшенных зданиях. В Варшаве он очутился через день после начала восстания. Все три явки, адреса которых он помнил наизусть, опустели. Предположив, что Армия Крайова удерживает центр города, Джон отправился на восток, к реке. На Крохмальной улице, у сквера, герцог наткнулся на патруль Армии Крайовой, под командованием старшего лейтенанта Адама Девиза.

Серый Волк тоже сидел за столом, смущенно поглядывая в сторону Джона. Поляк объяснялся на неплохом немецком языке:

– Простите, – Адам хлебал свой суп, – но вы были в гражданской одежде, польского языка не знали… – левую руку Джону перебинтовали. Пуля бывшего капеллана бывшего Войска Польского, раввина Исаака Фридмана, кость не задела. В подвальном госпитале Джону обещали, что царапина, как назвал ранение загнанный, валящийся с ног врач, быстро затянется:

– Стрелять вам повязка не помешает, – обнадежили его.

Джон не сомневался, что стрелять ему придется много и очень скоро. В тюрьме он, немедленно, потребовал встречи с руководителями Армии Крайовой. Герцог не намеревался заканчивать свои дни казнью, от рук партизан. Ребята были настроены очень решительно. После целого дня просьб, к нему, наконец, прислали человека с военной выправкой. Едва увидев Джона, генерал Ниль, он же Август Фильдорф, распорядился: «Врача сюда, и немедленно».

Они познакомились в сороковом году, в Блетчли-парке, где польское правительство в изгнании готовило эмиссаров, для возвращения в страну, и руководства партизанской борьбой. Фильдорф возглавлял «Кедив», главное управление диверсионной службы Армии Крайовой. От него Джон и узнал то, что сейчас ему повторил генерал Бор. Звезда, получившая звание майора, была, судя по всему, жива. Эстер командовала партизанским отрядом, в горах на юге, на границе со Словакией.

– Передатчика у них нет… – Бор курил, пристально разглядывая Джона, – однако в начале лета она еще совершенно точно воевала. Тогда последний гонец из Кракова к нам добрался… – сейчас почти рядом с предполагаемым местом обитания отряда Звезды, находились силы русских:

– Как вы понимаете, – сварливо заметил Бор, – Красная Армия не считает нас своими союзниками. Скорее, наоборот, – он вздохнул, – несмотря, на наши надежды, помощь от них пока не пришла… – Джон залпом допил кофе: «И она не ожидается в Варшаве?».

Генерал развел руками:

– Откуда я знаю? Ее, может быть, и в живых больше нет. Пока гонец приедет с юга в столицу, много времени пройдет. Не забывайте, немцы три четверти Польши удерживают. Любое передвижение по стране опасно… – Джон согласился:

– Конечно, я все понимаю… – спрашивать о Ционе Судаковой, Аврааме, или Виллеме, было бессмысленно, как бессмысленно было оставлять записку для Эстер:

– Они под псевдонимами сражаются. Командование Армии Крайовой понятия не имеет о бойцах на местах. Записка может погибнуть, если подвалы разбомбят немцы… – Бор взял черную беретку, с эмблемой Армии Крайовой:

– Серый Волк вас проводит к передатчику. У нас есть радиостанция, «Молния»… – Джон знал о «Молнии». Станцией заправлял радист королевской авиации, его тезка, Джон Уорд. Уорда, с экипажем, сбили над Германией четыре года назад. Радист бежал из лагеря для военнопленных. Присоединившись к польским партизанам, он взял на себя ответственность за передачи, идущие на Британию. Джон много раз слышал голос Уорда, в Блетчли-парке. Его тезка даже передавал репортажи, для лондонских газет.

Герцог кивнул:

– Но «Молнию» вы для безопасной связи не используете… – Бор подтвердил:

– Именно. Если можно так выразиться, это гражданская радиостанция. С вашим тезкой вы пока не увидитесь… – генерал поднялся:

– Серый Волк вас проводит на резервную точку, она находится в северном анклаве. Вы пересечете линии обороны немцев, но путь под землей безопасен… – Бору надо было ехать в освобожденный утром концлагерь Генсиувка. После двухчасового боя, отряд Армии Крайовой, под командованием поручика Мицуты, и капитана Фридмана, ворвавшись в здание тюрьмы, выпустил из камер четыре сотни заключенных:

– Они почти все евреи, – вспомнил Бор, – те, кого немцы не успели депортировать. Исаак с ними остался. Раввин там ко двору придется. Надо людей подбодрить, сказать, что восстание продолжается… – он подвинул британскому гостю пистолет:

– Серый Волк вам автомат найдет… – герцога переодели в форму Армии Крайовой. Джон хмыкнул:

– Меня временно в звании понизили, до капитана. Эстер тоже майор, кто бы мог подумать. Но как ей сообщить, что с детьми все в порядке, что они в Требнице… – Джон решил, что сначала ему надо добраться до передатчика.

– Спасибо… – он неловко, одной рукой, натянул беретку на светлые, испачканные гарью и порохом волосы, – вечером увидимся… – Джон козырнул генералу. Бор смерил его долгим взглядом:

– Мы постараемся переправить вас на север, к рыбакам. Они вам помогут оказаться в Швеции… – Джон прервал его:

– Нет. Если я здесь, я буду сражаться, с вами… – он обернулся к Девизу:

– Старший лейтенант, хватит ловить ворон… – Адам, мечтательно, смотрел на стену, где висела довоенная карта Польши, – я вас выше по званию, извольте выполнять мои приказы… – Серый Волк, встрепенулся:

– Простите, капитан. Задумался… – на пороге Джон отдал честь Бору:

– До вечера, благодарю за помощь… – шаги затерялись в темноте бывшего банковского хранилища. Бор потушил окурок:

– Если мы оба доживем до вечера… – генерал снял трубку полевого телефона. Связисты проложили в анклавах хорошие коммуникации. Перед посещением бывшего лагеря он хотел заехать на Крохмальную, где в подвалах заседал тайный трибунал Армии Крайовой. Сегодня судили предателей, сдавших немцам его предшественника, генерала Ровецкого.

– Здесь Авербахи жили… – Эстер указала на вдребезги разбитый дом, на углу Крохмальной и Желязной.

Пятиэтажная башня, со снесенной крышей, почти обвалилась:

– Квартира в башне была, – добавила Эстер, – скорее всего, в гостиной потом снайперов посадили. Расположение очень удобное… – она шла по улицам бывшего гетто, узнавая дома, где, в подвалах, ребята тренировались в стрельбе, где размещались бункеры командования восстанием: – Здесь наш подпольный госпиталь разместили… – Эстер постояла у выжженного, пустого участка земли, – здесь твой Леон умер, у меня на столе. Здесь Рахелька застрелилась… – она помолчала:

– Я тогда по канализации ушла, к Висле, раненых эвакуировала… – добравшись до Варшавы пешком, минуя заставы немцев, они нырнули в неприметный, бетонированный ход, на окраине западного района, Воля. Монашеские рясы они сложили в саквояжи. Эстер подергала рукав форменной рубашки вермахта:

– Надеюсь, ребята сначала проверят наши документы, а не начнут стрелять, едва нас, завидев… – в подкладке саквояжа лежало удостоверение майора Звезды, за подписью генерала Бора, командующего Армией Крайовой.

– То есть твои документы, – подмигнул Авраам жене, – я ординарец командира, если можно так выразиться… – они прошли почти два километра с запада на восток, в центр города, шлепая по мелким, зловонным лужам. В полутьме, над головами, что-то гремело. Эстер остановилась:

– Немецкая артиллерия. Должно быть, наши атаки сдерживают. Власовцы, тоже, наверняка, здесь… – Авраам был уверен, что убил мерзавца.

– Кажется, я ему в горло выстрелил, – заметил он жене, – после такого не живут. Хотя фон Рабе выжил, после удара Ционы… – Эстер пожала плечами:

– Девочке шестнадцать лет, она не знает анатомии. У нее дрогнула рука… – Эстер подозревала, что рука у племянницы дрогнула не просто так:

– Она знала, кто перед ней… – горько подумала женщина, – и все равно, влюбилась. Я девушкой тоже в Давида влюбилась. Разве я могла предположить, что он окажется предателем, что пошлет на смерть невинных людей. Хотя он мертв, какая теперь разница… – Максимилиан продолжал жить, но Эстер сказала себе:

– Блау за Ционой присматривает. Она никуда не сбежит, ожидая ребенка, без документов. Девочка не отправится Максимилиана искать… – Эстер почти не запомнила лица власовца. Женщина видела его мельком, из-за решетки. Доктор Судаков хмыкнул:

– Он Питера очень напоминал, только ростом выше. Он мне не представлялся, а я не горел желанием узнать его имя. В любом случае, он труп… – Судаковы вылезли из канализации у разрушенного здания трамвайного депо, в районе Воля. Над проваленной, черепичной крышей висел тяжелый, черный дым. Эстер прислушалась:

– Бой совсем рядом идет… – пули зацокали по выломанной брусчатке. Авраам толкнул жену вниз, накрыв своим телом. Над ними раздался издевательский голос:

– Ребята, у нас шпионы нацистов… – все разрешилось довольно быстро.

Командир батальона, капитан, откозыряв Эстер, провел их в огромное, с выбитыми стеклами здание депо, где оборудовали пункт связи.

– Линии хорошие, – гордо сказал поляк, – соединим вас с Банковской площадью… – в штабе восстания сказали, что генерал Бор поехал на Крохмальную улицу. Эстер и Авраам добрались туда пешком.

Ребята из батальона предлагали им бронетранспортер, но женщина махнула рукой:

– Через такие завалы легче ногами перебраться… – по дороге Эстер показала Аврааму площадь Умшлагплац, откуда депортировали варшавских евреев:

– Генрика тоже отсюда увозили… – она держала мужа за руку, – хорошо, что он выжил, хорошо, что с мальчишками подружился. Он тоже сирота, пусть под нашим крылом останется… – Авраам молчал, оглядывая почерневшие развалины домов:

– Я вспомню, – тихо сказал доктор Судаков жене, – я обязательно все вспомню, Эстер. В конце концов, я вернусь в Краков, пойду в епископский дворец. Мы выясним, где сейчас ребятишки… – улица, вернее то, что от нее осталось, пустовала. Эстер, ласково, поцеловала Авраама в заросшую рыжей щетиной щеку:

– У него быстро борода растет. Господи, думала ли я, что так все получится, что я опять полюблю, на четвертом десятке? Пусть Эмиль и Джон будут счастливы. Пусть доживут до конца войны… – она пожала руку мужа:

– Вспомнишь, конечно. В конце концов, мы сюда не только ради хупы приехали, – Эстер коротко улыбнулась, – но и затем, чтобы передатчик найти. В Лондоне могут знать, где близнецы. Надо им сообщить, что Циона в безопасности… – Эстер прищурилась:

– Нет, это наша машина… – с востока, по Крохмальной, по кое-как расчищенному проезду, в центре улицы, шел трофейный, немецкий бронетранспортер, размалеванный красными и белыми полосами, с эмблемами Армии Крайовой.

Теплый, полуденный ветер шевелил светлые, немного отросшие волосы Эстер.

Авраам вспомнил:

– В гетто ее Штерной звали. Она рассказывала, дети говорили, что она по воздуху может летать. Дети всегда остаются детьми, даже на войне… – Авраам надеялся, что группа из Мон-Сен-Мартена в безопасности:

– Кто-то должен знать, где они сейчас… – подумал доктор Судаков, – или я вспомню, в конце концов… – бронетранспортер замедлил ход. Из люка высунули автомат, подпольной сборки. Эстер шепнула мужу:

– Руки подними… – она крикнула:

– Свои! Майор Звезда… – оружие убрали. Эстер увидела знакомую, почти лысую голову генерала Бора, в черной беретке. Командир приставил ладонь к глазам:

– Богатой будете, майор. Только сегодня о вас говорили… – Бор, легко, соскочил с брони машины. Обменявшись рукопожатием с Эстер, он добавил:

– У нас в гостях британский посланец, ваш знакомый. Даже родственник, по его словам… – генерал взглянул на Авраама, Эстер спохватилась:

– Доктор Авраам Судаков, то есть пан Вольский… – женщина улыбнулась: «Мой муж, генерал». Бор протянул ему руку:

– Очень рад. Пан Ян… – поляк кашлянул, – к передатчику пошел, в северный район. Вечером вернется… – Авраам, облегченно, подумал:

– Вот и все, беспокоиться больше не о чем. Можно искать раввина, ставить хупу… – Бор отдавал распоряжения экипажу машины. Авраам поднес руку Эстер к губам:

– Видишь, вовремя мы здесь оказались… – Эстер смотрела на север, на серый дым, стелющийся по высокому, жаркому небу августа. Издалека слышался грохот артиллерии.

– Да, – согласилась доктор Горовиц, – вовремя.

По присыпанному каменной крошкой полу пробежала крыса.

Серый Волк, выругался, сквозь зубы:

– Говорят, немцы сюда партию крыс привезли, с тифозными блохами. Надо быть осторожней… – они третий час пробирались на север, под землей, переходя из канализационных труб в подвалы, подсвечивая себе немецкими фонариками. Вокруг витал сладковатый, мерзкий запах. Адам объяснил Джону:

– Немцы сбрасывают трупы в Вислу. Мы стараемся очищать воду, на тех станциях, что находятся под нашим контролем, но врачи боятся эпидемий… – несколько раз луч фонарика выхватывал из темноты полуразложившиеся тела. Над головой слышались выстрелы и раскаты артиллерийских залпов. У Серого Волка имелась карта подвалов, вычерченная от руки, однако старший лейтенант заметил:

– Обстановка каждый день новая. Стоит немцам подорвать какой-нибудь дом, как подвалы тоже заваливает… – натыкаясь на груды камней, они искали обходные пути. Адам, аккуратно, вносил в карту изменения. Поляк, невесело, улыбнулся:

– Правда, пока мы обратно на Банковскую площадь доберемся, придется еще раз карту переделывать… – после двух часов ходьбы они устроили привал, постаравшись найти место, где не так сильно пахло гниющей плотью. От крыс, правда, было никуда не деться. Джон пожал плечами:

– Я тебе говорил, я в Бирме в лагере для военнопленных сидел. У нас по стенам барака ядовитые пауки ползали, размером с блюдце… – крыс они отогнали несколькими выстрелами. У них во флягах был крепкий кофе. На кухне штаба их снабдили наскоро выпеченным хлебом, сделанным из ячменной муки:

– У нас в Англии такой хлеб тоже готовят, – Джон, с аппетитом, жевал, – в моем родном городке, Банбери, его продают… – герцог заставлял себя не думать о доме:

– Я теперь не скоро в Британию доберусь. Надо найти передатчик, сообщить в Блетчли-парк о гибели Генриха и остальных… – он сжал правую руку в кулак, – и надо сражаться дальше. Здесь, с ребятами… – Джон не мог себе представить, что бросит поляков:

– В Нормандии и без меня справятся, – сказал он себе, – а повстанцам важно знать, что мы на их стороне. Хотя бы так… – он отгонял мысли о судьбе Эммы:

– Ты ее больше никогда не увидишь… – напоминал себе Джон, – все кончено… – прячась в заброшенных зданиях, по пути к Варшаве, он засыпал, на исходе ночи, тревожным, усталым сном. Эмма сидела на палубе «Чайки», в летнем, светлом платье. На стройной шее висел медвежий клык, в медной оправе, белокурые волосы она распустила по плечам. Эмма болтала босыми ногами, в теплой воде речки, трещали кузнечики, на голове девушки был венок, из васильков. Джон слышал детский смех, ребенок лепетал:

– Папа, папа… – открывая глаза, он стискивал зубы:

– Теодор-Генрих так говорил. Максимилиан не отправит племянника, наследника титула, в детский дом, под чужой фамилией. Он оставит малыша при себе. После победы надо его найти, забрать в Британию. Он должен знать о своих родителях, и миссис Анна должна увидеть внука… – Джон, правда, понятия не имел, где сейчас находится женщина:

– Американцы ее надежно спрятали, – он ворочался с бока на бок, – может быть, они и не собираются открывать ее местонахождение. Марта утверждала, что кто-то в Америке работает на Советский Союз. Догадаться бы еще, кто. Но не Меир, Меир честный человек… – в Тегеране, за бутылкой виски, Меир рассказал ему об обстреле Теруэля, на гражданской войне, в Испании:

– Я тогда с тобой связаться хотел, – заметил кузен, – у меня были подозрения, насчет Филби. Но, если ты говоришь, что вы ему доверяете… – Джон кивнул:

– Ты сам всегда утверждал, что нельзя судить человека только по его левым симпатиям. К тому же, Филби никогда не состоял в партии… – укрывшись в углу хлева, Джон покуривал, в кулак:

– Меир тоже не левый. Но Аарон проехал через весь Советский Союз. Мать у них была левая, член Бунда… – Джон разозлился на себя:

– Ты еще Звезду обвини в том, что она на коммунистов работает. Или Авраама, вкупе с ней. Или Циону… – он покачал головой:

– Ерунда. Циона подросток еще, она хотела сделать, как лучше… – Эстер сидела где-то на юге, в горах, а о докторе Судакове, Виллеме, или Ционе, Джон ничего не узнал.

– Если Эстер еще в живых осталась… – запивая хлеб кофе, он положил руку на шею. Джон, иногда, невольно, искал пальцами клык:

– На нем рисунок был… – устало подумал он, – теперь и не понять, что он значил. Дерево, и семь ветвей… – он, мимолетно, услышал завывание ветра, лицо обожгло морозом. Джон почти не помнил увиденного под наркотиками, в Тегеране:

– Я только помню седоволосого старика, чьи-то серые глаза. У Лизы глаза похожие… – он задумался:

– Место было северное. Может быть, я тогда вспомнил о Констанце, о том, что ее держат где-то в СССР… – кузену Стивену Джон сказал, что сам, после войны, позаботится о том, чтобы найти Констанцу:

– Мне, скорее всего, и так придется в Советский Союз отправляться, за Уильямом. Максим может и не пережить войны. Он сейчас в Италии, наверное… – Марта предупреждала Джона, что, из-за предательства Воронова, его сыну грозит опасность:

– Как в Германии… – они с Адамом, молча, курили, – детей заговорщиков в рейхе тоже в приюты отправят, фамилии изменят… – Джон слышал о программе ариизации польских малышей:

– А если Иосиф со Шмуэлем тоже подпали под распоряжение? Они по документам бельгийцы, католики. Если детей из Требница увезли, где их искать теперь… – Джон и хотел увидеть Эстер, и боялся этого:

– Как я ей в глаза посмотрю? Она давно сказала, что меня не любит. Давида немцы убили. Может быть, она нашла себе кого-то, как Роза… – тяжело вздохнув, он услышал голос Адама:

– Здесь наверху было хорошее кафе, до войны. Мы там часто с ребятами сидели… – в свете фонарика, Джон, с удивлением, заметил, что Серый Волк, немного покраснел.

Выяснилось, почему старший лейтенант, с тоской, смотрел на карту Польши. Невеста Адама, Кристина, была связной Армии Крайовой в Люблине:

– Мы в год начала войны познакомились, – сказал Серый Волк, – она в Варшаву учиться приехала… – Люблин взяла Красная Армия. Адам беспокоился за девушку:

– Мало ли что, – хмуро сказал он, – большевики, судя по всему, нас не считают союзниками. Кристина католичка, набожная. Она не левая, и вообще, русские сейчас всех, кто за свободу Польши сражается, в лагеря пошлют. Они своих коллаборационистов набрали, как Гитлер… – Адам витиевато выругался. В подвальном штабе восстания Джон видел плакаты с именем Воронцова-Вельяминова:

– И сюда успел, мерзавец, – подумал герцог, – очень надеюсь, что обратно в Берлин он поедет в гробу. Лучше, чтобы я его лично расстрелял… – Джон понимал, что его снимки разослали по всей Германии, и оккупированным территориям:

– Если меня в плен возьмут, фон Рабе меня не упустит… – Адам посмотрел на хронометр:

– Допьем кофе и пора двигаться… – они с Серым Волком обнаружили, что родились в один год. Девиз начал воевать раньше, осенью тридцать девятого.

– Я в сороковом, под Дюнкерком… – Джон закрутил горлышко фляги, – в танковых войсках. Потом была Северная Африка, Бирма… – Адам подтолкнул его в бок:

– Ты не женат и не помолвлен даже, что ли?

Джон помолчал:

– Был помолвлен… – он поднялся, поляк смутился:

– Извини… – герцог рассовал по карманам куртки флягу и сигареты:

– Почти пять вечера. Надеюсь, мы скоро из-под земли вылезем… – Адам уверил его:

– Не больше километра осталось… – в темноте запищали крысы, до них донесся дальний звук шагов. Прижавшись к стене, потушив фонарик, Джон шепнул Адаму:

– Подпустим их поближе. Не стоит сразу стрелять, может быть, это свои… – автоматная очередь прошила сырую тьму, зазвенели осколки камней. Они с Адамом ответили на огонь.

Доктор Судаков навещал Варшаву восемь лет назад, но, несмотря на развалины, вдоль улиц, он видел, что идет по знакомым местам.

Они с Эстер оставили генерала Бора на Крохмальной, где до войны стоял детский дом пана доктора, Генрика Гольдшмидта. Врача, с подопечными, по словам Эстер, депортировали в Треблинку:

– Он не бросил ребятишек, до конца, – заметила жена, – как положено… – Авраам, опять, почувствовал вину:

– Но я не мог уехать с малышами в обитель, спрятаться за их спины. Идет война, я обязан воевать… – он так и сказал жене. Эстер пожала большую, натруженную ладонь:

– Я все понимаю, милый. Я сама в Польшу отправилась, а Элиза покойница за детьми присматривала. Хотя мы могли бы в Британию уйти, с рыбаками… – Эстер, успокаивающе, добавила:

– Ничего. Сегодня вечером увидим Джона, узнаем, где мальчишки… – она не боялась встречи с герцогом:

– Что было, то прошло. Джон меня любил, но, то дело давнее. Он обрадуется, что Авраам жив, что Циона нашлась. Джону год остался до тридцати. Он, наверное, помолвлен с кем-то, в Британии… – генерал Бор приглашал Эстер принять участие в трибунале. Доктор Горовиц отказалась:

– Это дело варшавского штаба, – объяснила женщина, – я, хоть и была личной связной генерала Ровецкого, но не след мне в такое влезать… – она была уверена, что предателей не пощадят:

– Ровецкого немцы, наверное, расстреляли давно… – по пути к Банковской площади, они прошли мимо разрушенного здания еврейской гимназии, где, в тридцать шестом году, выступал доктор Судаков.

– Я здесь познакомился с покойной мадемуазель Аржан… – Авраам смотрел на обвалившиеся, обгоревшие камни, – она тоже воспитанницей доктора была. Я ее в Израиль приглашал… – Эстер не выпускала руки мужа: «Она тебе нравилась».

– Было такое, – признал доктор Судаков, – однако сейчас я понимаю, что ничего бы не получилось, как с Региной. Надеюсь, она в безопасности, и Наримуне тоже… – с Японией, из-за войны, никакой связи не существовало. Эстер прижалась щекой к его плечу:

– Я любила ее съемки в журналах рассматривать. После войны я куплю все журналы, которые вышли, за четыре года. И еще долго брюки носить не буду, – Эстер, отчего-то, захотелось надеть шелковое платье, и туфли, на высоких каблуках:

– Джон меня водил танцевать, в Амстердаме, в отель «Европа». Потом в здание гестапо вселилось. Генрих в гостинице жил… – Эстер беспокоилась за дорогого друга, но, до встречи с Джоном, узнать о судьбе берлинской группы не представлялось возможным.

– Платье и туфли, здесь взять негде… – они с Авраамом стояли на расчищенной площадке, перед баррикадой, перегораживающей Сенаторскую улицу.

В штабе восстания, на Банковской площади, им выдали направление на склад. Эстер, с удовольствием, сбросила форму вермахта, хотя многие солдаты Армии Крайовой, ходили именно в ней, повязывая на рукав мундира красно-белую ленту:

– Все равно, не могу… – призналась Эстер мужу, – противно в руки брать немецкие тряпки… – на складе они получили старую польскую форму, времен начала войны, цвета хаки. Эстер застегивала пуговицы рубашки:

– Аарон покойный говорил, что у вас в Израиле, то есть у нас… – женщина улыбнулась, – и кафе есть, и танцы завели… – Авраам, наклонившись, коснулся губами светлых прядей, на ее затылке:

– Завели. Я, между прочим, неплохо танцую… – он вспомнил стук каблуков Розы по деревянному полу кафе, в Тель-Авиве, сладкий, пряный запах волос, соленый ветер, с моря, – когда мы окажемся дома, я тебя, непременно, поведу куда-нибудь… – на складе их снабдили запиской, в подвальные казармы Армии. Сержант, заведующий, заметил:

– Вам найдут закуток. Если хотите… – он указал на рукописную афишку, – то сегодня пан Фогг устраивает вечер танго, в кафе на Сенаторской улице… – Эстер подняла бровь: «В кафе?»

– У нас и кино показывают, – обиженно отозвался поляк, – довоенное… – кафе оказалось площадкой, под открытым, вечерним небом. Сенаторская была совсем рядом с Банковской площадью. Повстанцы надежно удерживали район, беспокоиться об атаке немцев было незачем:

– Сходим, и вернемся в штаб, – сказала Эстер мужу, – к тому времени и Джон подтянется, и генерал Бор освободится… – она оставила начальнику штаба армии отчет, о последних боях отряда:

– Блау не полезет на рожон, – Эстер, задумчиво, погрызла ручку, – я ему приказала не ввязываться в стычки с русскими. Пусть сидит тихо, ждет нашего возвращения… – они с начальником штаба поработали с картой. Эстер считала, что русские, замедлив продвижение на запад, повернут в Словакию:

– Они помогут местному восстанию, в отличие от польского… – тем не менее, план операции «Буря» оставался в силе. По дороге на Сенаторскую улицу Авраам думал о датах:

– Четырнадцатого августа начинается восстание в Лодзи. Меньше, чем через неделю. Но непонятно, что случится с Краковом… – Эстер принимала участие в расширенном заседании штаба, посвященном будущему краковскому восстанию. Командование Армии Крайовой пока не решило, что делать с городом, резиденцией главы генерал-губернаторства, Ганса Франка. Краков кишел войсками вермахта, и эсэсовцами, а у отрядов Армии Крайовой отчаянно не хватало оружия:

– Кроме того, архиепископ Сапега, по слухам, против восстания… – вспомнил Авраам:

– Надо вернуться в Краков, если Джон не знает, где дети. Увидеться с Оскаром, сходить в епископский дворец. Надо извиниться перед Джоном, я тогда вспылил… – покосившись на Эстер, Авраам, вслух, заметил:

– Это, наверное, пан Фогг. Сержант сказал, что он до войны известным певцом был… – закатное, мягкое солнце заливало площадку золотым светом. За столиками сидели парни, с девушками, в военной форме. Официант, в длинном переднике, разносил лимонад, и печенья. Эстер взяла одно, с тарелки:

– Ячменное. Сейчас вся Варшава ячмень будет есть. Впрочем, сахара они не пожалели… – увидев в штабе плакаты с фамилией русского коллаборациониста, оберштурмбанфюрера СС, Воронцова-Вельяминова, Авраам сказал жене:

– Жаль, что описания нет. Может быть, это мерзавец, которого я пристрелил. Странно, я всегда считал, что Теодор один с такой фамилией остался… – Эстер, презрительно, отозвалась:

– Он мог придумать себе дворянскую родословную, воспользоваться чужим именем. Власовцы все в монархисты лезут. После войны коллаборационистов повесят рядом с нацистами, уверяю тебя… – Авраам тогда решил:

– Нам нельзя погибать. Мы должны найти детей, спасти их, должны свидетельствовать на процессе гитлеровской шайки. Если кто-то из них уйдет от правосудия, мы должны их найти, и пристрелить, как бешеных собак. Евреев, предавших свой народ, служа Гитлеру, мы тоже казним… – Эстер призналась Аврааму:

– Я жалею, что пощадила Давида. Если бы я его убила, в Амстердаме, меньше бы пострадало невинных людей. Впрочем, теперь его Господь будет судить, по делам его… – завершила жена.

У баррикады устроилось два музыканта, со скрипкой и аккордеоном. Пан Фогг, тоже в форме Армии Крайовой, взобрался на камень:

– После нашей победы… – понесся над улицей мягкий баритон, – я всех приглашаю в мое кафе, на Маршалковской. Мы отстроим Варшаву, дамы и господа, мы будем танцевать и пить шампанское. Танго, то, что звучало в нашем городе, до войны… – люди поднимались из-за столиков.

Эстер вспомнила припев:

– Сегодня мы расстанемся, сегодня разойдемся, навеки. Ерунда, мы с Авраамом нашли друг друга и никогда не потеряем, пока мы живы… – он сдвинул черную беретку, на отрастающей, рыжей щетине. Голова доктора Судакова была еще забинтована, но серые глаза смотрели весело:

– Позволь тебя пригласить, на наш первый танец… – Эстер едва успела кивнуть, как сзади раздался юношеский голос: «Пани майор!».

Подросток, в форме харцеров, польских скаутов, вытянулся перед Эстер:

– Пани майор, по приказанию пана генерала Бора, вам надо срочно прибыть в штаб. Плохие новости с севера… – почти испуганно добавил юноша.

Загремели инструменты, в стальном лотке, повеяло запахом дезинфекции. Уверенный, привыкший распоряжаться голос, на немецком языке, сказал:

– Не двигайтесь, рядовой. Вам придется лежать, по меньшей мере, два месяца… – Джон попытался приподнять веки. Глаза закрывала плотная повязка. Врач что-то насвистывал. Потянуло ароматом дешевого табака:

– Вы помните, как вас зовут, кто ваш командир… – поинтересовался доктор. У Джона отчаянно болела голова, затылок и виски разламывало. Он сумел выдавить из себя:

– Не помню… – герцог облизал пересохшие губы, тоже забинтованные. В повязке оставили прорезь, на языке он почувствовал вкус лекарств. Ему в рот, бесцеремонно, сунули поильник:

– Неудивительно, что не помните. У вас очень тяжелая контузия, повреждение глазного яблока… – вода оказалась удивительно сладкой. Потянувшись вверх, Джон понял, что привязан к койке:

– Кроме контузии, – наставительно сказал врач, – у вас еще ранение в позвоночник… – герцог напомнил себе, что надо говорить на немецком языке. В голове все шумело и кружилось:

– Был бой, в подвале. Мы с Адамом, вдвоем, сдерживали, чуть ли ни взвод немцев. Они швырнули гранату. Адам меня к стене оттолкнул, накрыл заряд своим телом… – он коротко застонал:

– Пить, пить… – в рот опять полилась вода. Джон хотел выиграть время:

– Надо вспомнить. Почему я в немецком госпитале, почему он называет меня рядовым… – перед глазами стояла темнота, свистели пули, он слышал предсмертный вскрик Серого Волка.

Когда все стихло, Джон, превозмогая боль, отполз от стены. Нащупав, трясущимися пальцами, на удивление, целый фонарик, он посветил вокруг:

– Почти два десятка трупов… – он не знал, сколько времени, они с Адамом, провели за обороной подвала:

– Немцы, должно быть, за подкреплением отправились, сейчас вернутся… – луч света упал на изуродованное взрывом лицо солдата. Челюсти вывернуло, на окровавленной, разорванной плоти, блестели остатки глазных яблок. Куски языка прилипли к потемневшей униформе. Джон услышал писк крыс:

– Они сейчас сюда ринутся. Надо уходить, спрятаться, пока не появились немцы… – он сумел стащить с немца его униформу и переодеться. Джон даже не посмотрел, что написано на цинковом Erkennungsmarke, медальоне солдата. Набросив цепочку на шею, он выполз из пахнущего кровью и порохом подвала. Фонарик выкатился из руки. Джон побрел куда-то в темноте, стараясь удержаться на разъезжающихся ногах, чувствуя под сапогами шевеление крыс.

Врач сказал, что ранение он, рядовой Фриц Адлер, получил от дружественного огня:

– Ребята думали, что вы один из бандитов… – судя по звукам, доктор мыл руки, – они, вдвоем, уничтожили ваш взвод. Вы единственный, кто выжил. Ваш командир тоже погиб… – по радио играли бравурную музыку:

– Восстание обречено на неудачу, – заметил доктор, – такие образцы арийской силы, как вы, рядовой Адлер, встанут железным щитом на пути разрозненных отрядов грязных славян… – Джон, с испугом, ожидал известий о том, что семье героя рейха написали о его подвиге, и родня Адлера находится на пути в Варшаву.

О его семье доктор ничего не сказал. Он только упомянул:

– Вас представили к Железному Кресту. Получите награду, когда подниметесь на ноги… – Джон понятия не имел, откуда родом рядовой Адлер:

– Но швейцарский акцент будет подозрителен. Ладно, потом разберусь. Пока у меня лицо забинтовано, голос, все равно, неразборчивый… – он, едва слышно, спросил: «Я ослеп, да?». Врач щелкнул зажигалкой:

– Что касается позвоночника, рядовой, прогноз хороший. Вы оправитесь, надо оставаться в покое. Последствия контузии… – немец замялся, – посмотрим, понаблюдаем за вашими глазами. Не здесь, разумеется, – добавил он, – вас отправят в рейх, с другими ранеными. Отдыхайте, рядовой… – дверь хлопнула.

Джон лежал, не двигаясь:

– Тело Адама найдут подпольщики. И мое тело тоже, рядом. То есть труп Адлера. Все будут думать, что я погиб. Адлера изуродовало взрывом, никто его не узнает. Со Стивеном так случилось, в России… – он подумал о Максимилиане фон Рабе:

– От него угрозы ждать не стоит. Я мелкая сошка, рядовой. Фон Рабе не поинтересуется немецкими солдатами, ранеными в Варшаве. И я несколько месяцев проведу с повязкой на лице… – Джон не хотел думать о слепоте, и о том, что в Британии все посчитают его мертвым:

– Ворона тоже считали погибшим, а он выжил. И я выживу… – пообещал себе герцог, – слепота, еще не смерть. Выживу, доберусь домой. Только Эмму я никогда больше не увижу… – он почувствовал на глазах что-то теплое:

– Я в последний раз в Швейцарии плакал, когда о гибели Тони узнал. У меня есть Уильям, я за него ответственен. Мне нельзя умирать, нельзя сдаваться… – повязка промокла.

В репродукторе заговорил знакомый голос Геббельса:

– Граждане рейха, ведомые патриотическим порывом, слезами радости встретили известия о полном выздоровлении нашего любимого фюрера, после злодейского покушения. Предатели, направляемые руками западных плутократов и варваров, большевиков, осуждены и казнены. Железные воины вермахта доблестно защищают границы рейха. Скоро на наших врагов обрушится мощь оружия возмездия… – радио работало и в палате на втором, офицерском этаже госпиталя, куда поднялся врач.

За окном, под утренним солнцем, шелестели тополя, в больничном парке. Госпиталь разместился в зданиях бывшей больницы Святого Духа, самой старой в Варшаве. Постройки возвели после первой войны. Здания прошлого века, на Электоральной улице, разрушило при бомбежке столицы:

– Тем более, Электоральная в гетто входила, – вспомнил доктор, – где сейчас бандиты обосновались. Но здесь, на западе, безопасно… – больница стояла на окраине района Воля. Здешние улицы, несколько дней подряд, русские подразделения зачищали от повстанцев.

В теплой, пахнущей сандалом палате, тоже лежал русский. Радиограмма, полученная из Берлина, от личного помощника Гиммлера, бригадефюрера фон Рабе, приказывала перевезти раненого в столицу, однако врачи не хотели трогать оберштурмбанфюрера с места, не исключив опасности сепсиса:

– Виноваты коновалы, в русском соединении… – недовольно пробормотал врач, – ранение, в общем, простое. Они потеряли время, провозились… – из-за нерасторопности власовских врачей, у оберштурмбанфюрера, раненого бандитами в челюсть, образовался гнойный свищ. Доктора боялись заражения крови.

Русский спал, под морфием. Наклонившись над перевязанным лицом, врач поморщился от запаха гноя, перебивавшего сандал:

– Зубы он вставит, жевать сможет. Но слюнный проток, скорее всего, придется оставлять выведенным на щеку. Мы не справимся с деликатной операцией, в полости рта. Он будет носить мешок, как те, у кого экскременты наружу льются. Надеюсь, что, хотя бы, свищ затянется… – пока слюну и гной отводили дренажом. Разогнувшись, доктор посмотрел на блеск серебра, на тумбочке, рядом с койкой.

– Он утверждал, что образ его спас. Он с иконой, не расстается. Его семейная реликвия. Он какой-то дворянин, чуть ли ни родственник русского императора. Славяне все сентиментальны. То ли дело немцы. Рядовой Адлер истинный ариец. Знает, что может ослепнуть, но держится твердо, молодец… – повертев икону, врач вышел из палаты.

На закопченном, полуразрушенном фасаде синагоги Ножиков, в высоких окнах, блестели осколки разбитых стекол. Внутри разгромленного молельного зала, со вскрытыми полами, и сожженным Ковчегом Завета, гулял теплый ветер. Синагога, единственная, оставшаяся в Варшаве, находилась на бывшей территории, так называемого малого гетто, к югу от гетто основного.

– Немцы в сорок втором году отсюда всех евреев в большое гетто выселили… – Авраам и Эстер стояли на пороге синагоги, в проеме сорванных с мясом дверей, – но здание не взорвали. У них здесь помещался склад и конюшня… – разломанные перегородки валялись на половицах. В провале черепичной крыши щебетали ласточки.

Джона похоронили вчера, с Адамом Девизом, на Повонзках, военном кладбище, где лежали павшие бойцы Армии Крайовой. Эстер и Авраам пришли на панихиду, которую вел ксендз. Эстер смотрела на закрытый гроб:

– По лицу его опознать невозможно, от лица ничего не осталось. Я его помню, я могла бы… – покосившись на мужа, она скрыла вздох:

– Зачем? Понятно, что это Джон. Он с Адамом ушел, к резервному передатчику… – части власовцев и вермахта атаковали северный анклав, передатчик попал в руки врага. Генерал Бор, дернув щекой, сказал Эстер:

– Нам привезут запасную технику, из провинции. Однако предупреждаю вас, что пройдет время… – он, со значением, посмотрел на Звезду. Эстер знала, о чем идет речь. Ей требовалось вернуться на юг, в отряд, и подготовить, с другими командирами, акцию по спасению Кракова. Ходили слухи, что немцы минируют Вавельский замок и Старый Город. При отступлении они собирались подорвать средневековые здания.

– Мы не имеем права потерять Краков, – сказала Эстер мужу, – все наши… – женщина помолчала, – личные дела, должны отступить перед военными обязанностями… – Бор уверил ее, что, по прибытии рации в Варшаву, он, лично, немедленно, свяжется с Блетчли-парком и передаст известия о гибели Джона:

– После войны его перезахоронят, – подумала Эстер, – на семейном кладбище, в Банбери. Тони пропала без вести. После войны надо поставить камень, в ее память. Питер обо всем позаботится, если он сам выживет. Даже наследников у Холландов не осталось… – Эстер не хотела обременять генерала просьбой узнать в Британии что-то о близнецах. Авраам успокоил ее:

– И не надо. Все равно мне придется в Краков ехать… – он усмехнулся, – опять монахом, для связи с тамошними ребятами. Навещу Оскара, загляну в епископский дворец. Я вспомню, где малыши, обязательно… – генерал Бор обещал передать в Англию сведения о том, что Эстер, Авраам и Циона живы.

– Что с Виллемом, никто не знает… – развел руками доктор Судаков, – Блау велели его из списков вычеркнуть. То есть не его, а пана Вольского. Может быть, он тоже погиб. Но твой отец и Меир обрадуются, когда узнают, что с тобой все в порядке… – они слушали щебет птиц, глядя на остатки скамеек, темного дуба.

– Смотри, – Эстер, осторожно, прошла к стене, – можно снять табличку, но камень тяжелый. Надо Конраду рассказать… – они читали высеченные на белом мраморе, буквы, на иврите, старого, тусклого золота:

– Блажен муж, который не ходит на совет нечестивцев, и не стоит на пути грешных. Пожертвовал Исаак, сын Лейба Гиршфельда, в честь достижения возраста мудрости… – Эстер хмыкнула:

– Блау говорил, что его дед на девятом десятке умер. Конечно, с тем, что он не стоял на пути грешных, можно поспорить… – Авраам поднял бровь:

– Конрад тоже стоял. Однако сказано, в Талмуде:

– Есть люди, всю жизнь трудящиеся, чтобы заслужить себе место в Мире Грядущем, и есть люди, которым нужно для этого одно мгновенье… – Эстер огладила простую юбку, светлого хлопка:

– Палач рабби Ханины бросился с ним в огонь, чтобы разделить судьбу мученика. В то же мгновение раздался голос с небес:

– Оба они займут почетное место среди праведников… – Эстер добавила:

– Аарон со мной занимался, когда мы росли. Я и Тору, и Талмуд хорошо знаю… – она смотрела вдаль:

– Может быть, Давид тоже что-то такое совершил, перед смертью. Искупил свою вину. Мальчики будут под его фамилией расти… – Эстер и не думала делать сыновей Судаковыми, – надо, чтобы они не стыдились своего отца. Все считают, что Давид был только председателем юденрата. Его депортировали, он присоединился к мученикам еврейского народа. Пусть так и остается, – решила Эстер, – не надо детям знать, что их отец обрек на смерть своего соплеменника, других невинных людей… – в прошлом году, во время восстания в гетто, Эстер говорила с паном Рингельблюмом, историком. Он знал Аарона, по довоенной работе рава Горовица в Германии и Польше. Рингельблюм, по секрету, рассказал Эстер, что группа ученых, под его руководством, составляет историю гетто:

– Мы записываем то, что видели, собираем документы… – пан Рингельблюм повертел стальной бидон, для молока, – потихоньку делаем укрытия, на территории гетто. После войны археологи раскопают Варшаву, как до войны раскапывали пирамиды… – он, невесело, улыбнулся, – от евреев ничего не останется, как от египтян. Мы войдем в историю, как вымершая раса. То есть уничтоженная, немцами. Но свидетельства останутся, потомки их найдут. Не наши потомки… – он затянулся самокруткой, – евреев в Европе больше не будет… – глядя на табличку с именем деда Блау, Эстер разозлилась:

– Ничего подобного. Мы выживем, у нас родятся дети, появится свое государство. Но пан Рингельблюм прав. С Монахом мы тоже о таком говорили. После войны мы удивимся тому, кто стал героем, а кто предателем… – в кармане жакета Эстер лежала справка, выписанная раввином Фридманом, капитаном Армии Крайовой:

– Блау в Израиле документ пригодится… – раввин удостоверял, что дед Блау и его жена похоронены на разоренном ныне главном еврейском кладбище, в Варшаве, и что мать Конрада родилась еврейкой. Ктубу для Авраама и Эстер раввин написал от руки, в трех экземплярах:

– На всякий случай, – объяснил рав Фридман, – если брачный договор утрачен, обычно полагается обратиться к раввину, который вел церемонию, но сами понимаете… – он не закончил.

Судаковы понимали.

Во дворе синагоги, где собрался миньян, десять евреев, мужчин, все при оружии, стояло два пулемета, на случай неожиданной атаки немцев. Эстер одолжила на складе одежды для гражданских лиц летний костюм.

– Не хочется идти под хупу в брюках, – сказала она мужу, – Исаак бы понял, время военное, но все равно, такое не положено… – кольцо Аврааму сделали в оружейных мастерских Армии Крайовой, отлив его из меди:

– Не хочу золото брать, – буркнул муж, – мы его у немцев экспроприировали, а те, в свою очередь, евреев ограбили. Драгоценности кровью омыты… – Эстер с ним согласилась.

Исаак, в черной беретке с нашивкой Армии Крайовой, заглянул в синагогу:

– Все собрались. Двоих ждали, они по дороге на немцев наткнулись, но отстрелялись… – из кармана форменной куртки раввина торчало горлышко бутылки с самогоном. Кошерного вина в осажденной Варшаве найти было негде. Эстер испекла халы, из ячменной муки, щедро подсластив тесто. Исаак забрал доктора Судакова. Она постояла, оглядывая бывший главный зал:

– В прошлый раз меня папа под хупу вел. У меня был шлейф, в шесть футов длиной, фата кружевная, зал белыми розами украсили… – она поправила прядь светлых волос, под потрепанной, соломенной шляпкой:

– У папы в следующем году еще один внук появится, или внучка. Увидеть бы его, и Меира, и моего племянника нового… – тоскливо подумала Эстер. Она услышала со двора красивый голос раввина:

– Коль сасон ве-коль симха, коль хатан ве-коль кала… – ее позвали: «Штерна, Штерна!».

Она вышла во двор, высокая, стройная, с военной выправкой. Ветер играл светлыми волосами, под шляпкой, шевелил кисти балдахина, растянутого на деревянных шестах.

– Кто она, прекрасная, как луна, ясная, как солнце? Кто она, грозная, как войско со знаменами… – вспомнил Авраам:

– Еще сказано, да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья. Так случится, обязательно…

Теплая, уверенная рука, мимолетно, незаметно, коснулась его ладони. Эстер шепнула:

– Я люблю тебя, пан Войтек.

– И я тебя, Штерна… – он принял от раввина граненый стакан самогона. Взвесив его на руке, Авраам, одними губами, сказал Эстер:

– Разобью, можно не волноваться… – раввин откашлялся:

– Свидетели, подойдите ближе… – Авраам осторожно, нежно надел кольцо на длинный палец: «Ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля…»

– Мазл тов… – люди хлопали, ласточки кружились в закатном небе. Над горящими кварталами Варшавы, поднимались столбы серого, тяжелого дыма.