Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том шестой - Нелли Шульман - Страница 3

Завтрак в строго охраняемом коттедже, в закрытой для посторонних части острова, подавали поздно. В это время в большом комплексе персонал садился за обед. Обедали и ученые, работавшие в физической лаборатории, низком здании, под черепичной крышей. Остров обслуживала отдельная кухня, раздававшая пайки и для госпиталя, с экспериментальным отделением, как его называли, между собой, врачи. К больнице пристроили обнесенный стеной, довольно уютный домик, с террасой и маленьким садом. Особняк давно прозвали загоном.

Второму коттеджу названия не дали. Обслуживали его солдаты, лично отобранные обергруппенфюрером фон Рабе. Кроме него и охранников, никто не имел права подходить, к трехметровой стене, серого бетона, с пропущенной по верху колючей проволокой, к железным, мощным воротам. В будке, на небольшой территории, круглосуточно дежурило три эсэсовца. Двое их них, каждый час проверяли участок с собаками. Коттедж смотрел голыми, без занавесок окнами, на топорщащуюся под ветром, озерную гладь, на дальние горы, в туманной, зимней дымке.

Констанце запрещалось покидать две комнаты, со стылой, неуютной душевой. В узкой, похожей на пенал спаленке, стояла жесткая кровать. В соседнем, помещении, побольше, водрузили письменный стол, круглый столик, для обедов, и два кресла. На деревянном стеллаже высились стопки научных журналов, из Британии и Америки. На шершавой стене выделялась черно-белым пятном фотография, вырванная из журнала Life. Седоволосый, пожилой человек, в простом свитере, сомкнув пальцы, смотрел куда-то вдаль:

Максимилиан, с аппетитом, ел румяный бекон и пышный, на свежих яйцах, омлет:

– Когда я попытался снять фото, она на меня едва не набросилась с кулаками. Черт с ним, пусть ее вдохновляет Эйнштейн. Сюда, все равно, кроме меня и охранников, никто не заходит. Солдаты не подозревают, кто изображен на снимке. Если бы она еще вдохновлялась, а не тратила время на ерунду… – обергруппенфюрер подозревал, что в СССР 1103 тоже проводила досуг, строча популярные книжки для детей, или проектируя гражданские сооружения. Максимилиан, незаметно, взглянул на сухой, решительный профиль:

– Тоннель на Огненную Землю. Она в Татарском проливе опыта набралась. Кому он нужен, такой тоннель… – Максимилиана тоннель совершенно не интересовал. Он хотел получить от 1103 бомбу, пусть и в проекте, и систему, позволяющую удаленно управлять ракетами, на острове Эллсмир. Пока ни того, ни другого он не добился.

Хрупкие пальцы, в пятнах чернил, держали бутерброд. Женщина рассеянно жевала, записывая что-то в тетрадь. Максимилиан настаивал на совместных завтраках. Он не проводил ночи в коттедже, покидая остров после темноты, но приезжал сюда почти каждый день:

– Рауфф хотел со мной поговорить… – Макс отпил крепкого кофе, – я пообещал, что за обедом его выслушаю… – штандартенфюрер прилетел на озеро Фаньяно вчера. Максимилиан был занят суматохой, в госпитале. Кроме Эммы, которая вот-вот должна была родить, врачи обещали скорое разрешение от бремени, другой женщине, участнице программы «Феникс». Сведения пока оставались строго засекреченными:

– Рауфф подождет, его арабы никуда не денутся, – решил Макс, – сначала надо разобраться с врачебными делами. Эмма, кажется, неплохо себя чувствует. Она с радостью говорит о ребенке… – радовался и Адольф, ожидающий кузена:

– Мальчика мы назовем Отто, – подумал Макс, – как того, погибшего ребенка. Туда ему и дорога, проклятому отродью герра Холланда… – ложка стукнула о край чашки. Промокнув губы накрахмаленной салфеткой, он подвинул к себе сигареты:

– Отличный завтрак, дорогая. Дети поели? – глаза, цвета жженого сахара, невозмутимо посмотрели на Макса. Она ничего не ответила. Отложив ручку, 1103 поправила высокий воротник кашемирового свитера:

– Сколько бы я над ней не издевался, она всегда молчит. В постели она хрипит, стискивает зубы, но молчит. Она попросит у меня пощады, обещаю… – он улыбнулся:

– Поели, я слышу голоса, с берега. У нас трое детей, два мальчика и девочка… – тонкие, бледные губы 1103 слегка искривились. Максу хотелось, как следует, отхлестать ее по щекам:

– Или вообще отправить в загон. Пусть с ней все охранники потешатся, вместе и по очереди. Но ведь она и тогда не сломается… – безмятежно достав сигарету, 1103 тоже закурила:

– Еще чашку, дорогая… – нарочито вежливо, поинтересовался Макс, – кофе сегодня отменный. На улице ветрено. Надеюсь, ты одела малышей по погоде… – она смотрела поверх его головы, на портрет Эйнштейна.

Макс взялся за бронзовый колокольчик, на столе. По соображениям безопасности, телефон в коттедж не провели. Дверь распахнулась раньше, чем он успел позвонить. Охранник наклонился над его ухом, что-то шепча. Поднявшись, Максимилиан, аккуратно, сложил салфетку:

– Я вынужден тебя покинуть, дорогая. Служебные обязанности… – в передней он принял от эсэсовца серо-зеленую шинель. Максимилиан всегда приходил к 1103 в форме:

– Впрочем, ее и формой не проймешь… – Макс взглянул на хронометр, – врачи говорят, что все началось час назад. Это дело долгое, но мне надо быть рядом… – попрощавшись с охранниками, послушав скрежет железных ворот, он быстро пошел к зданию госпиталя.

На обед подали куриный бульон, с домашней лапшой и запеченную баранину.

В отделанной темным дубом столовой, под картинами в тяжелых, пышных рамах, царило молчание. Обергруппенфюрер заказывал вина в Буэнос-Айресе. Каждые две недели из столицы в Ушуайю, на транспортном рейсе, доставляли деревянные, заколоченные ящики, с печатями дорогих магазинов. Официально считалось, что сеньору Ланге привозят продукты, для его гостиницы. Рыбу они ловили в озере, но сеньор Алонсо, обычно встречавший груз, заезжал и к рыбакам, в городе. Зимой, из-за ветров, суденышки выходили не дальше бухты, но Петр Арсеньевич привозил в «Орлиное гнездо» устриц, и кальмаров.

Хлеб в столовой пекли свой. Максимилиан договорился о поставках из столицы, ржаной муки:

– Аргентинцы такого не едят, – замечал обергруппенфюрер, – но для нас важно, чтобы блюда на столе были немецкими. Братство бойцов не должно терять связь с родиной… – в хрустальной плошке переливалась, блестела черная икра.

В «Орлином гнезде» устроили ферму, пригнав из Ушуайи коров и овец. Солдаты сбивали масло и делали домашний сыр, с тмином. Сыры привозили и на самолете, с французскими винами, банками оливок и сардин. Ветчину и колбасы тоже коптили на ферме. На отдельном участке разбили кухонный огород, с теплицами. Инженеры в «Орлином гнезде» работали отменные. В огороде вызревали помидоры, и острый перец.

Петр Арсеньевич потянулся за икрой:

– Но фрукты не растут, как ни бейся. Даже для яблок слишком холодно. Партайгеноссе Рауфф привез Эмме инжира и фиников… – жена, как обычно, носила просторное, темное платье, туфли черной кожи, на плоской подошве. Светлые, собранные в узел волосы, блестели в туманном свете пасмурного дня.

Он, аккуратно, намазал икру на поджаренный хлеб:

– Все-таки, здесь очень сырые зимы. Мы почти месяц не видели солнца. Неудивительно, что Адольф простудился, хотя врачи уверяют, что это просто легкое недомогание… – племянник лежал в постели, с температурой и покрасневшим горлом. Эмма считала, что мальчика продуло на озере. Обергруппенфюрер взял его на выходных на рыбалку.

Жена опустила голубые глаза к тарелке. Петр Арсеньевич взглянул в ее сторону:

– Ты потом покормишь малыша, дорогая… – на пороге детской племянника возлежал Аттила. Бесполезно было пытаться миновать собаку. Едва кто-то, кроме Эммы и Максимилиана, приближался к двери, как в коридоре раздавалось утробное, глухое ворчание. Поднимая тяжелую голову, фила нехорошо, исподлобья, смотрел на визитера. Собака обнажала желтые, мощные клыки.

Аттилу не возили на особые охоты, как весело называл такие развлечения шурин. Петр Арсеньевич, впрочем, видел, на что способны фила бразильеро, охранявшие остров:

– Отработанный материал, из загонов, вывозят на северный берег озера и устраивают погоню… – филы славились умением идти по следу раненого зверя:

– Или раненого человека. Женщин из загонов подстреливают, из мелкокалиберного оружия. Они пытаются убежать, но на них спускают собак. Лагерная забава, я часто видел такие облавы… – фила, овчарки и доберманы рвали жертв на куски:

– Аттила перегрызет горло любому, кто зайдет в детскую. Эмма до сих пор спит с Адольфом… – жена прикрывалась мнением врачей, о необходимости покоя, при беременности. Петр Арсеньевич, все равно, настаивал на совместном проведении вечеров, в супружеской спальне:

– Этого врачи не запрещали. Если бы она была немного ласковей, если бы целовала меня… – после ранения, полученного на берегу Татарского пролива, старый свищ стал чаще воспаляться. Мешочек приходилось менять почти каждый час, часто высокие воротнички рубашек промокали от гноя. Жена отворачивалась, бледнея, когда Петр Арсеньевич пытался ее поцеловать. Племянник, в пять с половиной лет, тактом не отличался:

– От тебя воняет, – брезгливо говорил Адольф, – ненавижу этот запах… – Петр Арсеньевич пытался объяснить мальчику, что получил ранение, сражаясь за фюрера и великую Германию:

– Бесполезно, он меня не слушает. Он вообще никого не слушает, кроме его светлости и Эммы… – Петр Арсеньевич, разумеется, ничего не говорил жене и шурину, но считал, что мальчишку разбаловали:

– Даже родная мать с ним бы так не носилась, как носится его светлость. Лучшие игрушки, какие угодно книги, занятия латынью… – обергруппенфюрер сам учил племянника. Петр, как-то раз, неосторожно поинтересовался, зачем сейчас, в новое время, нужна латынь. Максимилиан смерил его долгим взглядом:

– Изучение латыни позволяет структурировать мозг и развивает способности к логическому мышлению. Впрочем, вам этого не понять. По вам видно, что вы никогда не занимались древними языками… – жена, изящным движением, сложила на край тарелки приборы:

– Да, он проснется, и я займусь его обедом… – Петр Арсеньевич допил вино:

– Я бы с тобой погулял, врачи велели тебе бывать на свежем воздухе, но меня ждет штандартенфюрер Рауфф… – его светлость, перед обедом, позвонил из госпиталя:

– Я здесь занят, и надолго, – заметил зять, – Вальтер хотел сделать доклад, о работе на востоке. Выслушайте его, составьте для меня сообщение. Постарайтесь ничего не перепутать… – Максимилиан, сначала, хотел поручить Рауффу связаться с Цецилией, но передумал. Он коснулся синего алмаза, висящего на цепочке, под форменной рубашкой:

– Нет, это личное, это касается только меня. Муху я больше в Палестину не отправлю, хватило и одного раза. Тем более, ему недолго осталось жить… – обергруппенфюрер собирался организовать зятю несчастный случай, после родов Эммы:

– Трагическая смерть. Например, перевернется лодка. Малышку мы вырастим… – Максимилиан хотел, чтобы на свет появилась племянница, – а Эмма выйдет замуж за настоящего арийца. Больше никаких славян в семье… – он подумал, что Рауфф мог бы стать хорошей партией:

– Надо потом поговорить с Вальтером. На Ближний Восток Эмму тащить незачем, и я ее никуда не отпущу. Пусть она живет с детьми под моим крылом, Вальтер будет приезжать, как сейчас. Ему за сорок, но Эмме нужен взрослый, надежный мужчина… – Петр Арсеньевич уверил шурина, что справится с заданием.

Он отрезал кусок свежего кекса, с ванилью и пряностями:

– Отличная выпечка, милая. Если ты меня подождешь, я потом свожу тебя на озеро… – Эмма взяла себе инжира. Петр Арсеньевич пил кофе, жене на кухне делали чай, на травах. Миндалевидные глаза были спокойны:

– Спасибо. Я погуляю с Аттилой, во дворе… – она положила руку на выпуклый живот, – на территории тоже достаточно свежего воздуха… – запахло крепко заваренным кофе.

Петр Арсеньевич встал. Он больше не курил при жене:

– Я пойду в библиотеку, подожду Вальтера… – наклонившись, он поцеловал гладкую, теплую щеку, – после рождения малыша, ты услышишь хорошие новости, милая. Нас ждет новая эра, век возрождения доблести и славы рейха… – Петр Арсеньевич пока никому не говорил о своей инициативе:

– Победителей не судят, – напомнил он себе, – его светлость обрадуется, это огромная честь. Его племянник станет новым фюрером… – Петр Арсеньевич был уверен, что появится на свет мальчик.

– Вечером я тебе почитаю новые главы, из романа… – он подхватил поднос с кофейником. В новых главах Петр обрушивал оружие возмездия, спрятанное группой верных фюреру бойцов, на погрязший в плутократии Нью-Йорк и высаживал десант СС на Манхэттене.

– Буду ждать, дорогой… – она дрогнула ресницами. Петру показалось, что жена коротко, издевательски улыбнулась:

– Нет, нет, она ценит мое творчество, еще со времен, когда я только начинал писать… – мягко закрыв дверь, он пошел в библиотеку.

Книга была старой, подержанной, изданной после первой войны. На титульном, пожелтевшем листе стояла дата. Теодор-Генрих умел считать до двадцати, и знал сложение с вычитанием:

– Тетя Эмма тогда еще не родилась, а дяде Максу было девять лет… – вручая ему том, в потрепанной обложке, черной кожи, дядя улыбнулся:

– Моя любимая книга, милый. Я был старше тебя, но, думаю, тебе тоже будет интересно… – том снабдили искусными, гравированными рисунками. Неизвестная, детская рука раскрасила картинки цветными карандашами. Зашелестела страница:

– Geschichten für Jungen, рассказы для мальчиков… – в книге собрали повести Карла Мая, переводы из Роберта Стивенсона и Жюля Верна, рассказы давно забытых, детских авторов.

Теодор-Генрих неплохо читал сам, но знал, что из-за больного горла, тетя Эмма ему не откажет. Ему нравилось слушать ласковый голос тети, свернувшись в клубочек под теплым, вышитым индейским одеялом. В постели жили его игрушки, выточенные из местного дерева лодки и самолеты, паровоз с вагончиками и машинки.

Обычно мальчик играл на персидском ковре детской, но пока доктор из госпиталя не разрешал ему вставать. Температура упала, после сна градусник показал немногим меньше тридцати восьми. Тетя приложила узкую, прохладную ладонь к его лбу:

– Ты идешь на поправку, милый. Но все равно, надо оставаться в кровати, принимать лекарства и полоскать горло… – кроме полоскания, приходилось терпеть самое неприятное. Два раз в день тетя смазывала ему горло противным раствором, пахнущим йодом. Широко открыв рот, мальчик подышал:

– Теперь можно финик, тетя Эмма… – Эмма погладила его по каштановой, с рыжими прядями, голове:

– Ты молодец. Можно, конечно… – кроме обеда, она принесла племяннику кусок коврижки, инжир с финиками и лечебный чай, с местными травами. Теодор-Генрих жевал, одной рукой пролистывая книгу.

Ребенок бойко заворочался. Эмма не хотела о нем думать:

– Кто бы ни родился, я не возьму его на руки. Я откажусь кормить, Макс ничего не сделает. Надо разыграть психическое расстройство, не заботиться о ребенке. Можно даже попытаться покончить с собой, для вида, конечно. Макс испугается. Что бы ни говорил проклятый мерзавец, власовец, Макс послушает только меня. Я притворюсь, что вспомнила о первых родах, что не могу видеть этого ребенка… – Эмма не считала будущее дитя своим сыном или дочерью:

– Мой мальчик жив, я знаю. Лаура унесла его отсюда, однако она сама была не в себе, из-за случившегося в Нойенгамме. Она выжила. Может быть, она прячется у индейцев, с маленьким Джоном… – Эмма, каждый день, думала о том, что ее малышу осенью исполнится три года:

– Он давно бегает и разговаривает. Он родился светленьким, с голубыми глазами. У него такая же родинка, как у Джона. У него есть медвежий клык, отец его узнает… – лежа на узкой кровати, в детской племянника, Эмма ожидала услышать над озером рокот авиационных моторов:

– Если Лаура выжила, она могла подождать, пока мальчик окрепнет и добраться до Пунта-Аренаса. Это менее опасно, чем появляться в Ушуайе, куда ездит и Макс и проклятая мокрица… – Петр Арсеньевич давно казался Эмме трупом:

– Он гниет изнутри, он разлагается и скоро сдохнет. Джон его пристрелит, и я больше никогда о нем не вспомню… – нынешний ребенок Эмму не интересовал:

– Когда Джон прилетит сюда, я не возьму с собой это дитя, – думала она, – я ничего не скрою от Джона, но я не смогу каждый день видеть потомство трупа. Джон меня обязательно поймет… – племянник вскинул серо-зеленые глаза:

– Этот рассказ, тетя Эмма… – у нее заныло сердце:

– Бедное дитя. Каждую неделю я ему читаю этот рассказ, или он сам читает… – мальчик поморгал длинными ресницами:

– У Генриха тоже такие были, я помню. Он одно лицо с Генрихом, только подбородок у него от Марты, решительный. От Марты, от ее матери. Если Марта жива, она никогда не бросит свое дитя. Она тоже прилетит сюда, с Джоном… – Эмма подозревала, что старший брат не помнил все рассказы в книге:

– Здесь почти тысяча страниц. Но если Максимилиан увидит рассказ, он вырвет листы… – племянник подпер нежную, еще румяную от жара щечку ладонью:

– Очень вкусный финик, тетя Эмма… – он опустил руку вниз. Аттила, заворчав, боднул ладонь мальчика лбом. Теплый язык лизнул пальцы Теодора-Генриха:

– Тебе финики нельзя, – вздохнул ребенок, – но ты косточку получил. Ты тоже послушай, это о мальчике, который потерял маму, а потом она нашлась. Тетя Эмма, вы читайте, а я выпью чая… – Эмма смотрела на гравюру. Маленький мальчик, в эскимосской парке, стоял на пороге иглу. Она откашлялась:

– Джоанна Холланд. Стефан за полярным кругом… – в рассказе мальчика, родившегося на корабле, затертом во льдах, спасали эскимосы. У ребенка был крестик, с выгравированным гербом:

– Но его родители бесследно исчезли. Потом выяснится, что его отец, капитан корабля, отправился с матросами в разведку и погиб. Мать мальчика оставила его на попечение экипажа, а сама ушла со спасательной партией. Ушла и не вернулась, а на корабле все умерли, кроме годовалого младенца… – в конце повести мать находила сына, наследного герцога:

– Если ты посмотришь на карту Арктики, мой дорогой юный друг, то увидишь бесконечное, белое пространство. В снегах и льдах кочуют со своими санями смелые и умные люди, которых мы называем инуитами… – Теодор-Генрих, уютно, собрал вокруг себя одеяло.

Напротив, на стене, висел портрет Гитлера, окруженного детьми. Мальчик отвел глаза от картины:

– Не хочу на него смотреть, он убил папу и дедушку. Они погибли потому, что хотели изменить Германию, сделать ее лучше. Тетя говорит, что я должен быть достоин их памяти… – он не помнил ни деда, ни отца:

– Но маму я помню… – в носу защипало, – от нее сладко пахло, как от коврижки. Она меня брала на руки, я наряжал елку. Она мне пела песню, о снах, падающих с дерева… – песню пела и тетя Эмма. Мальчик перебрался ближе к краю кровати:

– Тетя Эмма, я вас за руку возьму, ладно… – Теодор-Генрих, почти неслышно, добавил:

– Тетя Эмма, а мама за мной скоро приедет… – отложив книгу, она прижала племянника к себе. Маленькое сердечко мальчика стучало. Эмма покачала ребенка: «Скоро, мой милый. Очень скоро».

В ожидании родов сестры обергруппенфюрер заказал в Буэнос-Айресе полную обстановку, для новой детской. Комнату, по соседству с апартаментами зятя и Эммы, отремонтировали. Стены выкрасили в приятные, светлые цвета, желтый и зеленый. Макс надеялся на девочку, но, понимая, что на свет может появиться и мальчик, не стал выбирать розовый, или голубой. Из столицы прислали мебель, беленого дуба, кроватку, с кружевным балдахином.

Приданое Эмма шила и вязала сама. Ткани Максимилиан привозил из Ушуайи. Летом на городском рынке появлялись индейцы, с теплыми одеялами, шерсти альпаки. Пряжу продавали и в мотках. Свитера и шарфы, связанные Эммой, грели лучше итальянского кашемира. Максимилиан, все равно, не мог устоять перед фотографиями из дорогого, британского каталога. Из Harrods будущему племяннику или племяннице прислали крохотные, трогательные шапочки и кофточки, вышитые якорями, кроликами и медвежатами. Мальчик или девочка получал и пинетки, и шелковое постельное белье, и низкую коляску, обтянутую светлой замшей. Максимилиан выписывал на свой почтовый ящик, в Ушуайе, британские газеты. Журналисты смутно намекали, что осенью страну ждет счастливое событие, однако о беременности принцессы Элизабет прямо не писали. Сестре обергруппенфюрер газет, разумеется, не позволял:

– О Холланде никто не упомянет, но незачем ей читать даже о герре Питере… – промышленник, по мнению Макса, давал очень толковые интервью:

– Он совершенно прав, время гонки за природными ресурсами прошло. Сейчас в выигрыше окажутся страны, обладающие развитыми технологиями. Хотя сырьевые придатки, вроде Ближнего Востока, тоже понадобятся. Именно поэтому для нас важна работа Вальтера. Он создает дружеские связи, завоевывает будущих помощников… – Макс не оставлял своего плана по восстановлению отношений с Японией:

– Они были нашими союзниками, для них такое важно. Но надо подождать, пока оттуда уйдут американцы… – в комнатке, где он стоял, не было ни детской кроватки, не изящного комода, со столиком для пеленания. Не желая вызывать подозрений, Максимилиан не заказывал для экспериментального отделения особую мебель:

– Я не хочу ненужных вопросов. У меня гостиница, а не госпиталь… – врачи уверили его, что детей можно отлично устроить и в плексигласовых ящиках, обычно использовавшихся для хранения инструментов и лекарств:

– В любом случае, партайгеноссе, – заметил на совещании начальник, – мы предпочитаем не держать ребенка в отдалении от матери. Понятно, что после завершения кормления женщину… – он повел рукой, – в общем, она больше не понадобится, но в первый год младенцу необходима ее близость и материнское молоко… – увидев родившегося ребенка, Максимилиан едва ни отдал распоряжении о его немедленном уничтожении.

Он склонился над ящиком, внимательно рассматривая спящего младенца:

– Первый ребенок программы «Феникс», и, как говорят русские, первый блин комом. Почти три года мы пытались достичь беременности у кого-то из участниц. Наконец, достигли, но проклятая баба нас подвела… – Максимилиан был уверен, что виновата женщина:

– У докторов не было возможности собрать полные сведения о ее здоровье, о здоровье ее семьи. Эти сволочи, в Равенсбрюке, знали, что готовится ликвидация заключенных. Они врали напропалую, чтобы их отобрали для программы и дали возможность выжить… – в отделении содержались только арийки:

– За это можно быть спокойным. С документацией при аресте в рейхе все обстояло в порядке. Но, сажая их за уголовные преступления или запрещенную религиозную деятельность, никто не интересовался историей заболеваний, в семье… – ребенка можно было бы умертвить только из-за пола. Девочка им была ни к чему.

Сзади раздался тихий голос заведующего отделением:

– Вообще этот дефект легко устраняется, простой операцией. Степень уродства небольшая, ребенок берет бутылку, но матери его еще не показывали. Вмешательство обычно проводят, когда младенец достигает шести месяцев… – Максимилиан подумал о сестре:

– Вдруг что-то пойдет не так, вдруг у Эммы не окажется молока. Нам нужна кормящая женщина, на всякий случай. Потом мы избавимся и от нее, и от ребенка… – сцепив длинные пальцы, он похрустел костяшками:

– Разумеется, никаких вмешательств мы проводить не будем. Но пока отдайте ребенка матери, пусть лежат вместе. Надеюсь, она ничего не подозревает о… – Макс поднял бровь. Заведующий даже побледнел:

– Что вы, партайгеноссе! Участницы понятия не имеют, в каком проекте они задействованы. Это высшая тайна рейха, мы бережно храним ее и будем хранить… – Максимилиан сбросил на руки врачу белый халат:

– Очень хорошо. Я предпочитаю, чтобы женщина пока кормила, на случай, если у моей сестры начнутся затруднения… – врач кивнул:

– Верное решение, партайгеноссе. Учитывая опыт предыдущих родов графини фон Рабе, нам надо себя обезопасить. Ваша сестра может плохо себя почувствовать, с точки зрения психики, так сказать… – Макс тоже опасался такого исхода:

– Ничего, даже если у нее не будет молока, младенца выкормят. Я всегда позабочусь об Эмме, о своих племянниках. У меня нет никого, ближе них… – он вдохнул запах дезинфекции и талька:

– Никого нет ближе. У 1103 был ее русский, брат Мухи, но летчик давно гниет в могиле. Она пишет детские книжки, в Норвегии она преподавала какому-то деревенскому мальчишке. Даже у нее есть какие-то чувства, есть сердце… – в дверь, робко, поскреблись. Второй врач покашлял:

– Партайгеноссе фон Рабе, звонили из комплекса. Фрау Эмма себя плохо почувствовала, на прогулке. Кажется, у нее начались схватки… – Макс посмотрел на часы:

– Ладно, проклятая упрямица никуда не убежит, я ее потом навещу. Эмма важнее… – обернувшись к врачу, он приказал:

– Готовьте палату для графини, я сейчас ее привезу… – девочка в ящике захныкала, сморщив уродливое личико. Макс, не оглядываясь, вышел в коридор.

На тонком пальце поблескивало кольцо, тусклого металла.

Констанца прислонилась лбом к прохладному, влажному стеклу. Местность напомнила ей плоскогорье, вокруг озера Мьесен. Она рассматривала очертания далеких гор, на горизонте:

– Только здесь более влажные зимы, рядом океан. Озеро Мьесен находилось выше над уровнем моря, в глубине континента… – Констанца знала, куда ее привезли. Ей не требовался атлас, или карта:

– Отец, наверное, обрадовался бы, что я разбираюсь в географии… – пришло ей в голову, – Стивен говорил, что папа с ним занимался, почти каждый день. То есть, когда он был в Лондоне, а не в экспедиции… – рыжие ресницы слегка, дрогнули:

– Все не больше, чем эмоции… – Констанца провела пальцем по стеклу, – ты не можешь помнить ни отца, ни матери. Тебе был год, когда они покинули Англию. Они оба давно мертвы… – она только, смутно, помнила ласковый голос:

– To see the fine lady upon the white horse… – запахло опилками, ароматным сеном. Детская ручка, смело, протянулась вперед:

– Это белая лошадь, мама… – второй голос, тоже женский, ахнул:

– Джоанна, ей еще года не исполнилось, а она так хорошо говорит… – Констанца, мимолетно, улыбнулась:

– Ложная память. Стивен там был, он мне все рассказал. Я повернулась к тете Элизабет и отчеканила: «Меня зовут Констанца». Мне было одиннадцать месяцев… – она прислонилась щекой к окну.

Стекла здесь стояли пуленепробиваемые, как в Пенемюнде. Электричество в коттедж подавалось централизованно. Ночью Констанце разрешали только термос с кофе. Молчаливые солдаты, два раза в день, обыскивали почти голые, унылые комнаты.

Присев на подоконник, взглянув в глаза Эйнштейна, Констанца нашарила зажигалку. Курить ей позволяли. Двери комнат снабдили глазками. В передней постоянно находился охранник:

– Солдат возвращается на пост, только когда он приходит… – Констанца вдохнула дым виргинского табака, – не думай о нем, он труп, как и все остальные, вокруг. Брат Степана тоже мертвец. Степан жив, я знаю. Он прилетит за мной. Пока мы вместе, смерти нет… – вкрадчивый, тихий голос зашелестел в ухе:

– Но вы не вместе, давно не вместе. Ты понимаешь, о чем я… – пепел упал на деревянные, не прикрытые ковром половицы. Констанца заставила руку не дрожать:

– Это насилие, как в Дахау, как в Пенемюнде. Моей вины здесь нет… – голос усмехнулся:

– Один раз ты решила, что не можешь жить дальше. Сейчас ты боишься, ты давно могла бы поставить точку. Тебе выдают чулки, ты знаешь, как это делать… – Констанца потрясла головой:

– Опять эмоции. Никаких голосов не существует, это обман психики. Мне хочется с кем-то поговорить, хочется увидеть брата или Степана. Хочется вырваться отсюда… – Эйнштейн, на портрете, разомкнул руки. Констанца услышала пожилой, надтреснутый голос:

– Доктор Кроу, мы состояли в переписке. Я помню строки из вашего довоенного послания, касательно работ группы Ферми. Мы обсуждали затруднение, с расчетами… – забытая сигарета жгла пальцы Констанцы:

– Я написала, что незачем усложнять решение, предложила более короткий вариант уравнений… – Эйнштейн кивнул:

– Именно так, незачем усложнять. И сейчас все просто. Достаточно вам попросить, как все вокруг… – он повел рукой, – изменится к лучшему… – Констанца закрыла глаза, крепко зажмурив веки:

– Редкостная чушь. Фотографии не разговаривают и не двигаются. И я ничего не стану просить у голоса в моей голове, являющегося акустической иллюзией. Мне надо успокоиться, и все исчезнет… – до нее донесся короткий смешок: «Как знаешь».

Констанца, яростно, вдавила потухший окурок в плексигласовую, испещренную темными отметинами, пепельницу:

– Знаю. Американцы устраивали комедию, пытаясь сломать мою психику. Фон Рабе мог оборудовать коттедж магнетофоном. Охрана включает пленку, а я считаю, что со мной разговаривает какая-то женщина. Но голос знакомый, я его слышала, в Пенемюнде, в Норвегии. И откуда ему знать о моей переписке с Эйнштейном… – она соскочила с подоконника:

– Оттуда. Мою статью касательно уравнений опубликовали в тридцать восьмом году, перед поездкой в Италию. Мы обсуждали результаты с Ферми, в Риме. В его лаборатории, наверняка, сидели осведомители секретной службы… – потянувшись, Констанца взяла со стола блокнот:

– Он убил Розу, мерзавец. Мне надо вырваться отсюда, муж Розы должен знать о девочках. Надо найти мужа Лючии, может быть, он выжил. Надо сказать ему о Паоло… – Констанца замерла, с тетрадкой в руках:

– У меня никогда не появится детей, а получилось, что я сейчас ответственна за троих. То есть, у них есть отцы, но знаю о малышах только я… – она подышала:

– Никогда не появится детей… – где-то вдалеке, пронесся тот самый голос:

– Стоит только попросить, и все изменится… – Констанца подавила желание швырнуть блокнотом в стену:

– Нельзя. Вообще надо сказать спасибо, что фон Рабе не отобрал у меня записи, посчитав их математическими задачами. Здесь все сведения, о скалах на Северном Урале, о месторождении урана, в Антарктиде, о той женщине, с гравюры Дюрера. Ее тоже звали Мартой… – фон Рабе пытался принести ей папку леди Холланд. Констанца даже не притронулась к плексигласовому ящику:

– Я и пальцем не пошевелю, не стану работать на нацистов. Но интересно, для чего фон Рабе понадобилось удаленное управление, на радиоволнах? Чем он собирается управлять… – Констанца прошлась по комнате:

– Они где-то спрятали ракеты фон Брауна. Знать бы еще, где… – губы, презрительно, искривились:

– Все равно, я не собираюсь ему подчиняться. Он сюда притащил компанию сумасшедших, разыгрывает из себя нового фюрера. Змеиное логово надо сжечь дотла… – Констанца вздохнула:

– Погибнет папка, погибнет рисунок Ван Эйка… – фон Рабе опять показывал ей эскиз, пытаясь заинтересовать Констанцу шифром, на раме зеркала:

– Значки те же, что и в папке леди Холланд, – подумала Констанца, – для расшифровки понадобится немного времени. Но и этого я делать не стану. Женщина, кстати, может быть Мартой, с гравюры Дюрера. Лючии я не говорила о рисунке, но, судя по описанию, модели похожи. Ван Эйк рисовал ее молодой, в Нижних Землях… – Констанца сунула блокнот в карман синего, лабораторного халата, снабженного белым ярлыком: «1103».

В передней раздался какой-то шум, дверь распахнулась. Он опять пришел в форме, в серо-зеленой шинели, с рунами СС. Светлые волосы прикрывала фуражка, с мертвой головой. Стек постучал по черному, вычищенному до блеска сапогу. За ним маячили двое охранников, с овчаркой на поводке. Констанца, ни говоря ни слова, прошагала к окну:

– Я не повернусь, пока он не уйдет. Что ему опять надо, мерзавцу… – стек, легонько, коснулся ее плеча. На лице фон Рабе она заметила какое-то волнение:

– Странно, он обычно всегда спокоен. Он сумасшедший, как и все вокруг. Они все мертвецы… – в ухе зазвенело. Констанца сжала узкие губы:

– Она опять говорит: «Те, кто живы, мертвы». Но ведь и те, кто мертвы, живы. Степан жив, и он меня освободит… – фон Рабе, довольно вежливо, сказал: «Я принес вам пальто. Нам предстоит небольшая прогулка, дорогая фрау».

Максимилиан поместил сестру в уютной палате, под присмотром врачей.

Он давно приказал оборудовать в госпитале комнату для Эммы. Сестра не оставалась на острове надолго, однако Макс хотел, чтобы она чувствовала себя, как дома. Удовлетворенно оглядев шелковые занавески и кровать с балдахином, он наклонился к мягкой, пахнущей фиалками щеке:

– Ни о чем не волнуйся, милая. Я посижу с Адольфом, дам ему лекарства… – лицо сестры было бледным:

– Врачи утверждают, что все идет, как надо, – уверенно добавил Макс, – я скоро вернусь, и побуду с тобой… – Муха встречался с Рауффом. По мнению Макса, русскому было необязательно болтаться в госпитале:

– Толка от него никакого нет, он начнет мешаться под ногами врачей и проявлять славянские эмоции… – Максимилиан терпеть не мог неуравновешенность зятя:

– Все славяне такие. Сначала они рыдают, а через несколько минут пляшут под балалайку. Музыка у них тоже варварская. Разве можно сравнить Чайковского с Моцартом или Бетховеном? И литература страдает сентиментальностью… – в студенческие годы Макс читал и Толстого, и Достоевского и Чехова:

– Либо слезы, либо смех, – недовольно подумал он, – славяне вечно бросаются в крайности. Мне легче иметь дело с уравновешенными людьми, с теми, кто ценит логику. Холланд, кстати, был такой, то есть и остался, наверное… – Макс, на мгновение, задержался в коридоре госпиталя:

– Интересно. Предательство покойного Генриха и папы, чисто славянский поступок. Немец никогда не пойдет против власти, не поднимет оружие, не свергнет режим незаконным путем. Коммунисты пытались это сделать, но они находились под влиянием русских, а Генрих работал на Британию… – Максимилиан был больше, чем уверен, что участники июльского заговора действовали по собственной инициативе.

Длинные пальцы, с кольцом СС, черненого серебра, побарабанили по стеклу. Погода, внезапно, испортилась, над озером нависли темные, тяжелые тучи. Присмотревшись, Макс понял, что сыплет мелкий, мокрый снег:

– Ничего, я возьму пальто Эммы, в здешнем гардеробе. Эмме верхняя одежда пока не понадобится… – ему не хотелось, чтобы 1103 простудилась:

– Она и не носила никогда таких вещей, – усмехнулся Макс, – она, кажется, появилась на свет в лабораторном халате, и в нем же отправится в гроб. Надеюсь, это случится нескоро… – пальто, дорогого кашемира, отороченное рыжей лисой, прислали из Буэнос-Айреса. Макс перекинул его через руку:

– У доктора Горовиц, проклятой мерзавки, был похожий мех, в Венло. Ничего, я до нее еще доберусь и отомщу. Вальтер пусть занимается делами движения. Свои счеты я буду сводить сам… – шагая к открытому катеру, Макс опять подумал о покушении на фюрера:

– Славянский поступок. Но я помню нашу родословную поименно, до семнадцатого века. Мы происходим из семьи рудокопов в горах Гарца. Откуда нам взять славянскую кровь… – влажный, мерзлый ветер неприятно бил в лицо. Максимилиан задумался:

– Нашего прародителя звали Йордан. Йордан Рабе, он работал мастером. Странное имя, не немецкое, то есть не совсем. Скорее, французское, итальянское. Йордан, Джордано. Он погиб в шахте, оставив двоих сыновей. Старший и дальше трудился в Гарце, а младший уехал в Краков, на соляные копи, и там пропал. Может быть, этот Йордан, действительно, явился из Италии… – он вспомнил:

– 1103, якобы, потомок Джордано Бруно. Чушь, у него не было детей. Но упрямства ей не занимать, как и Бруно, сгоревшему на костре. Откуда у Генриха с папой взялось это славянское презрение к порядку? Генрих отличный математик, папа инженер. Они должны были все разумно просчитать, прежде чем устраивать покушение… – обергруппенфюрер подумал о спокойных, голубых глазах отца:

– Он хотел взорвать меня и себя, словно 1103. Она тоже оставляет за собой выжженную землю, везде, где ее содержат… – Макс бросил взгляд на дальний конец острова, на низкие здания физической лаборатории:

– Тяжелая вода здесь есть, но нет урана… – обергруппенфюрер не хотел жить рядом с местом опасных экспериментов. Макс решил отправить 1103 в Валгаллу:

– Там выстроили комплекс для работы. Своего отца она не увидит, я об этом позабочусь. Я сам ее туда препровожу и заодно встречусь с товарищем бароном… – по сообщениям с юга, старик процветал. Куратор музея, как весело думал о нем Максимилиан, выполнял свои обязанности. Прыгнув в катер, Макс завел мотор:

– Вальтер здесь, я могу слетать на юг. Петр Арсеньевич меня отвезет… – он тонко улыбнулся, – это будет его последний полет. Несчастные случаи происходят и сейчас. Эмма меня только поблагодарит… – в комплексе, вызвав начальника охраны, Макс распорядился очистить личное крыло:

– Чтобы никого из солдат здесь не осталось, – распорядился он, – это дело чрезвычайной секретности… – набрав по внутреннему телефону номер библиотеки, он услышал торопливый голос зятя:

– Ваша светлость, мне сказали, что Эмма… – обергруппенфюрер прервал его:

– Я отвез Эмму в госпиталь. Не волнуйтесь, работайте с Вальтером… – Макс приказал Мухе передать трубку штандартенфюреру:

– Мне надо с тобой поговорить, приватно, – услышал он Рауффа, – дело довольно важное, оно не касается арабов… – Макс обещал приятелю выпить с ним кофе вечером:

– Кофе и коньяка, – добавил он, – за моего будущего племянника или племянницу… – он, изящным жестом, вытащил из мейсенской чашки ложку. Походная спиртовка горела синеватым огоньком. 1103, в промокшем пальто, стояла в углу гостиной, под охраной двух солдат, приехавших с острова:

– Пусть смотрит на пламя, – подумал Макс, – силой взгляда она пожара не устроит… – огонек, отчего-то вспыхнул сильнее, заколебался, выбросив длинные языки. Макс допил кофе:

– 1103, кстати, еврейским упрямством напоминает дуру Марту. Но у Марты не было ни капли еврейской крови, она просто патентованная идиотка, что называется. Словно породистые собаки, хороша экстерьером, а мозгами похвастаться не может. Сейчас она жила бы здесь спокойно, я бы ее выдал замуж. Адольфу, все-таки, нужна мать. Он еще маленький мальчик. Генрих был немногим старше, когда мама умерла… – после смерти графини Фредерики Макс много возился с младшим братом и сестрой:

– Я читал Генриху, водил его в зоопарк, покупал мороженое… – он помнил прикосновение нежной, детской ладошки. Мальчик сопел ему в ухо:

– Ты самый лучший брат на свете, Макси… – обергруппенфюрер сглотнул:

– Мама меня так называла, Макси. Она, и Генрих с Эммой, а больше никто. Генрих на Принц-Альбрехтштрассе, ко мне так не обратился. Я ждал, что он попросит меня о снисхождении… – 1103 выпрямила жесткую, узкую спину:

– Она попросит, она сделает все, что я ей прикажу… – Макс отставил чашку:

– Зря вы отказались. Эфиопский кофе, нигде больше такого не найдешь… – Рауфф привез мешок кофейных зерен. Макс взглянул на часы:

– Пойдемте. Я вам хочу кое-что показать… – 1103 перевозили в наручниках. Отомкнув браслет, он приковал женщину к себе. Макс, тихо, заметил:

– Словно в Дахау. Мы знакомы десять лет, моя драгоценность. У нас, можно сказать, юбилей… – он махнул охранникам: «Не сопровождайте нас». Максимилиан повел 1103 за собой, по темноватому коридору, к детской племянника.

И в городском особняке Экзетеров и в замке, в Банбери, Констанца и Тони, ровесницы, делили комнату:

– Я узнаю запах, – поняла Констанца, – здесь живет ребенок… – в их детских тоже пахло сладкой выпечкой, карандашным грифелем, медовой акварелью:

– Тони любила рисовать, а меня больше занимал состав красок. Я прочла все статьи, в Британской Энциклопедии, потом дядя Джон и тетя Юджиния отвезли меня в Ньюкасл, на производство… – где-то в кладовых, на Ганновер-сквер, должен был храниться ее подарок брату:

– Стивен в четырнадцать лет, решил, что уйдет из Итона и станет кадетом, в летном училище. Мне было восемь. Я попросила няню сшить холщовый вымпел, такой, как на аэродроме, и сама раскрасила его белыми и красными полосами… – она помнила ласковую улыбку брата:

– Ты даже табличку сделала, Констанца… – она с детства любила работать руками:

– Только не шить и не вязать. Мне нравилось паять, гравировать, выжигать. Дядя Джон оборудовал маленькую мастерскую, в бывшей кладовке для белья… – когда в особняк вызывали газовщика или электрика, Констанца, всегда, невзначай, оказывалась рядом с рабочим. Девочка подавала инструменты мастерам, а к десяти годам могла сама разобраться с поломками.

Медную табличку, для вымпела, она тоже вырезала и выгравировала сама:

– Стивену, от Констанцы. Расправляй крылья, Ворон… – ей, отчаянно, захотелось, как в детстве, прислониться к надежному плечу брата:

– Он женился, на тете Марты. У него, наверное, еще дети появились, кроме Густи. Роза говорила, что он пережил крушение самолета, протаранил истребителем подводную лодку. Он потерял кисти рук, был обожжен, но вернулся в авиацию… – Констанца оглядывала персидский ковер, с разбросанными деревянными игрушками. Шторы задернули, горел тусклый ночник, под зеленым абажуром. Кроватка тонула в полутьме, она не видела ребенка:

– Но это мальчик, у него машинки, самолеты… – на ковре разложили искусно сделанную железную дорогу, – хотя я тоже играла с такими вещами. Впрочем, я почти не играла, я предпочитала книги… – книжную полку увенчивал большой глобус. Констанца пробежала глазами по заглавиям:

– Немецкие книги, испанские, английские. Жюль Верн, в оригинале, повести Милна… – первая книга о Винни-Пухе вышла, когда Констанце исполнилось восемь лет:

– Тони ее читала, а я тогда занималась алгебраическими задачами, для средней школы… – у неизвестного ребенка стоял и знакомый Констанце, школьный учебник латыни. Поступив в Кембридж подростком, Констанца считала своей обязанностью выучить язык:

– Латынь помогает мозгу отдохнуть, – пожимала она узкими плечами, – кроме того, средневековые ученые писали свои трактаты только на латыни. В их книгах все устарело, но иногда там можно найти интересные сведения… – из всей древней литературы Констанца прочла только «Записки о Галльской войне»:

– С преподавателем, в Кембридже, мы занимались по трудам Роджера Бэкона. Средневековая наука меня интересовала больше, чем Гораций и Овидий… – Констанца помнила, что Бэкон тоже писал о шифрах:

– Однако он жил на два века раньше модели Ван Эйка и Дюрера. Он считается создателем криптографии, как науки… – еще до университета Констанца выписала в тетрадку знаменитые слова Бэкона:

– Среди трех путей, которыми люди предполагают обрести знание вещей, а именно: доверие авторитетам, рассуждения и опыт, только последний способен привести ум в порядок… – она напомнила себе, что надо рассуждать логически:

– Шифр подождет. Я его взломала, в любом случае. Осталось только разобраться, что написано на раме зеркала. Там ключ, к шифру, но и что-то еще. Я не успела все прочесть, когда он мне показывал рисунок. Почему я сейчас об этом думаю… – Констанца знала, почему.

Она видела смутные тени картин, на стенах:

– Здесь все увешано Гитлером и свастиками… – над кроватью ребенка болтался черно-красный флажок, – но рисует он не свастики… – в углу стоял деревянный мольберт. Малыш выбрал яркие, веселые краски. Над лазоревой водой озера бежали легкие облака, горы были зелеными, с сахарными, белыми вершинами. Ребенок не подписал картинку, но Констанце и не надо было видеть подпись:

– Я вижу его лицо, этого достаточно… – фон Рабе, аккуратно повернул ночник. Рядом с кроватью заворчало, задвигалось, что-то черное:

– Свои, Аттила, – коротко сказал он, – не волнуйся, твой подопечный в порядке… – мальчик лежал на спине, раскинув ручки. Индейское одеяло открывало босую ногу, в фланелевой пижаме, с мишками. Каштаново-рыжие волосы падали на высокий лоб. Он почмокал розовыми губками. Констанца помнила лицо мужчины, вместе с Мартой, спасшего ее в Пенемюнде:

– Мальчик не сын фон Рабе. У таких как он, не может быть детей, не должно. Это его племянник, сын казненного младшего брата. Максимилиан его и казнил, наверняка. Это сын Марты… – у мальчика был хорошо знакомый Констанце, решительный подбородок.

Что-то мягко щелкнуло, Констанца дернулась:

– Ведите себя тихо… – велел фон Рабе, – если я прикажу собаке, она вас разорвет на куски, как вашего жениха, в Дахау… – сняв наручник с запястья, он приковал Констанцу к столбику кровати. Она облизала сухие губы:

– Но если это его племянник, он не сможет… Он так не поступит, мальчик его кровный родственник… – блеснул серый металл изящного пистолета. Фон Рабе упер ствол в каштановые, растрепанные волосы, надо лбом ребенка:

– Выстрел разнесет ему голову, с первого раза, – задумчиво сказал обергруппенфюрер, – вы читали русского писателя, Достоевского… – он помолчал:

– Нет, конечно. Вы не интересуетесь литературой. Но я читал и запомнил… – не выпуская оружия, он наклонился к уху Констанцы:

– Весь мир познания не стоит одной слезы ребенка. Вы убили тысячи таких мальчиков, моя драгоценность, своим созданием, бомбой. Но вы их не видели, они были от вас далеко. Этот мальчик близко… – фон Рабе, ласково, поправил одеяло, – ему пять с половиной лет, он круглый сирота. Он любит собак и яхты, ванильную коврижку и своего игрушечного медведя… – медведь, сшитый из старых лоскутов, лежал рядом с ребенком, прижавшись к его щеке. Мальчик ровно, размеренно, дышал:

– Если вы не согласитесь делать то, что я вам скажу… – фон Рабе помолчал, – этот ребенок скончается на ваших глазах. Я выстрелю ему в голову, на ваших руках останется его кровь… – Констанца смотрела на спокойное, милое лицо мальчика:

– Я не смогу, не смогу. Марта мне никогда не простит. Я сама себе, никогда, не прощу… – тикали часы на стене. Мальчик пошевелился, фон Рабе не убрал пистолет:

– Да, – почти неслышно сказала Констанца, – да, я согласна.

К вечеру Максимилиан переоделся в американские джинсы и кашемировый свитер, от Loro Piana. Днем он настаивал на эсэсовской форме, однако рабочие дела были закончены. Он даже не стал завязывать галстук:

– Осталось только дождаться звонка из госпиталя, о счастливом событии… – отвезя 1103 обратно в ее коттедж, Максимилиан заметил:

– Видите, милочка, достаточно сделать правильный выбор, и жизнь сразу становится легче… – тонкие губы усмехнулись, – я уверен, что первая задача не займет у вас и недели. Вы, в конце концов, гений… – он прошелся по голым половицам маленькой гостиной:

– Вас препроводят в лабораторию. У вас будет все, что вам потребуется… – он повел рукой, – техника, и так далее. Потом нас ждет маленькое путешествие… – Максимилиан не хотел, чтобы 1103 делала бомбу по соседству с его резиденцией. Пока он не собирался сообщать заключенной, что отправляет ее в Валгаллу.

Стоя перед зеркалом, он разглядывал едва заметные морщины, в уголках глаз:

– И вообще не собираюсь сообщать. Она все поймет, когда окажется на месте. Взлетная полоса у нас отличная, спасибо инженерам. Сейчас зима, корабль из гавани выводить не стоит, а все подводные лодки на юге. Посажу ее в самолет, Муха нас довезет до места назначения, а обратным путем займется другой пилот… – связавшись с начальником физической лаборатории, Макс приказал приготовить место для работы нового ученого. Обергруппенфюрер, сухо, добавил:

– По соображениям безопасности, видеть сотрудника вам запрещается. Связь будете держать через охранников… – 1103 могла попробовать склонить на свою сторону кого-то из ученых.

Он взялся за гребень. Густые, светлые, с легкой сединой волосы блестели в свете торшера, с абажуром муранского стекла:

– Охранники за ней проследят, она ничего не заминирует, и не взорвет. В любом случае, система радиоуправления не займет у нее много времени, а в Валгалле она тоже будет под присмотром… – на прощание Макс обещал 1103 праздничный ужин:

– Я навещу тебя завтра вечером… – он провел губами по хрупкой шее, белеющей над воротником халата, – приготовлю стейки, выпьем хорошего бордо. Я сварю тебе кофе, такой, как ты любишь… – он указал глазами на дверь в спальню:

– Уложи детей, чтобы нам никто не помешал… – ноздри слегка дрогнули, она ничего не ответила:

– Я буду приезжать к ней в Валгаллу, – хмыкнул Макс, – даже когда я найду Цецилию и привезу ее сюда, на юг. Одно другому не мешает. 1103 не должна, что называется, выходить из-под надзора. Как говорят русские, в тихом омуте черти водятся… – он вздохнул:

– Тридцать восемь лет. Но я еще молодой мужчина, я выращу и племянников и детей. Цецилии всего двадцать, у нас будет большая семья. Она могла бы сейчас лежать в госпитале… – Макс почувствовал тоскливую боль, – я бы не отходил от нее, взял бы на руки нашу дочку или сына… – приехав в больницу, он обнаружил, что сестру перевели в родильный зал:

– Все идет, как надо, – успокоили его врачи, – ребенок крупный, но графиня здоровая, молодая женщина, и у нее вторые роды… – именно этого Макс и боялся:

– Она может вспомнить о ребенке Холланда, впасть в депрессию, как это называют доктора. Ладно, урода мы пока не умертвили, отдали его матери. Кормящая женщина под рукой, мы справимся… – позвонив в комплекс, он разрешил зятю приехать на остров:

– Вы, все-таки, отец… – сварливо сказал Макс, – ваше место рядом с женой… – с Мухой они столкнулись на причале, в вихре стылой, мелкой метели. Зять шмыгнул носом:

– Моя записка, о встрече с партайгеноссе Рауффом. Он сейчас ужинает, а я… – Макса не интересовало, успел зять поужинать или нет. Обтянутые черной лайкой перчатки пальцы пролистали отпечатанные на машинке листы:

– Ладно, я с этим разберусь, – заметил он зятю, – идите в больницу… – учитывая будущую встречу в библиотеке, у Макса самого не оставалось времени на еду. Он налил тоника, из личного бара, и сгрыз горсть орешков:

– Эмма в госпитале, можно забыть о семейном ужине. Но надо покормить Адольфа, вывести Аттилу… – фила гулял только с ним и Эммой.

Племянник проснулся, охранник доложил, что температура у мальчика еще упала. Максимилиан проследил, чтобы Адольф прополоскал горло и смазал ему миндалины лечебным раствором. Он устроился у кровати мальчика, с тарелкой на коленях:

– Ангина, неприятная вещь. Я сам часто ими болел, в детстве. Тогда нас лечили теплым молоком, с медом… – теплое молоко, в термосе, принесли и Адольфу. Горный мед Максимилиан заказывал у поставщика в Андах. В Патагонии пчелы не жили:

– Для них здесь слишком холодно, – объяснил он племяннику, – хотя у нас есть медоносные цветы… – они провели славный час, склонившись над гербарием, собранным Эммой и Адольфом, прошлым летом. Макс снабдил засушенные растения латинскими названиями.

– Но я так и не поужинал… – он сунул в карман джинсов записку зятя, – не объедать же мне Адольфа. Тем более, ему, из-за горла, варят жидкие каши… – Максимилиан утащил пару ложек рисовой каши, с клубничным джемом:

– И стакан теплого молока, – он улыбнулся, – ладно, попрошу кухню поставить мне сырную тарелку, в библиотеку. Вальтер привез финики с инжиром, голодным я не останусь… – из госпиталя пока не звонили. На камине лежало последнее письмо с севера, от Барбье.

Максимилиан нахмурился:

– Он писал о Скорцени… – приятель тоже подвизался у американцев, тренируя парашютистов, для секретной службы, – но и еще о чем-то. Я еще подумал, что надо с этим разобраться… – Макс решил, что сам поедет на восток:

– Покойный Отто рекомендовал зеленый чай и женьшень, для улучшения памяти. Средства, действительно, помогли. Разумно будет навестить места, откуда все это привозят… – он положил конверт во второй карман:

– Ладно, пока я жду Вальтера, я перечитаю послание. Барбье ничего не писал прямо, но мне что-то показалось подозрительным… – Максимилиан повертел хронометр, от Panerai. На обратной стороне часов виднелась гравировка:

– Массимо, другу и соратнику по борьбе, от Черного Князя. Рим, 1942… – князь Юнио Валерио Боргезе, командир десятой штурмовой флотилии итальянских военно-морских сил, сейчас сидел в союзной тюрьме:

– Но его скоро выпустят, – весело подумал обергруппенфюрер, – у него короткий срок, всего пять лет. Валерио не посчитали военным преступником. Он солдат, он выполнял приказы… – Боргезе возглавлял лучшее в Европе подразделение водолазов-десантников:

– После капитуляции они не сложили оружия, занялись борьбой с партизанами, на севере, но это тоже было военное задание… – часы Panerai носили водолазы, в соединении приятеля:

– Валерио нам тоже пригодится… – Макс забрал с камина серебряный портсигар, – надо составить картотеку, не только на бойцов из рейха, но и на тех, кто может быть полезен среди наших бывших союзников и сателлитов. В Японии, в Испании, в Венгрии… – он, на мгновение, закрыл глаза:

– Не сейчас. Сначала работа, а потом я найду Цецилию. Она меня любит и ждет… – заперев дверь апартаментов, он пошел в библиотеку.

На тарелке, мейсенского фарфора, аккуратно сложили ломтики испанского манчего, любимого Максом французского бри и местных, овечьих сыров, с фермы «Орлиного гнезда». Солдат, с кухни, принес фиников, и особых, овсяных крекеров, по рецепту покойного брата.

Максимилиан зажег спиртовку, водрузив на нее серебряный кофейник. За отдернутыми шторами кружился мелкий, неприятный снег, но в камине горел огонь. В отдельном шкафу стояли труды арийских философов и историков. На резном пюпитре возвышалось тяжелое, подарочное издание «Майн Кампф», в переплете с позолотой. Три года назад флотилия привезла на юг подшивки «Сигнала» и «Фолькишер Беобахтер», брошюры общества «Лебенсборн», издания «Аненербе». В простенках повесили портреты фюрера и нюрнбергских мучеников.

Ожидая, пока закипит кофейник, Максимилиан поинтересовался у приятеля:

– Ты не слышал о таком Ноймане, танкисте? Его арестовали союзники, после покушения на бургомистра Аахена. Он бежал из тюрьмы, добрался до Мадрида… – Нойман и оказался тем, что беспокоило Макса в письме Барбье:

– Клаус сообщает, что его арестовали, в Берлине… – Максимилиан нашел нужные строки, – с несколькими товарищами, застрявшими на восточной территории. Клаус поручил ему ликвидацию Моллер, однако гамбургской группе не удалось ее найти… – по сведениям от партайгеноссе Манфреда, Нойман, оставив ему досье предательницы, направился в Берлин. Обергруппенфюрер затянулся египетской сигаретой, тоже из подарков Рауффа:

– Нойман появляется в Буэнос-Айресе, что называется, свалившись, как снег на голову, нашему доброму доктору… – Макс не винил врача:

– Он только привратник. Основная проверка, занятие Барбье, а Клаус клянется, что Нойман именно тот, за кого себя выдает. И он себя хорошо проявил, в отряде Клауса… – у Макса не было никакой возможности добраться до личных дел боевого СС:

– Их всех не упомнишь, их были сотни тысяч, – недовольно подумал он, – даже на тех, кто работал в имперской службе безопасности, у нас мало документов. СС, не только здание на Принц-Альбрехтштрассе, но еще и провинциальные отделения. Офицерство друг друга знает, однако Нойман сержант, в боевых частях. Если его вообще зовут Нойман… – Барбье сообщал, что у арестованного танкиста была чисто арийская внешность.

Максимилиан не дал бы и ломаного гроша, за арийские черты лица:

– Доктора Горовиц можно было печатать на плакатах общества «Лебенсборн», как образец арийки. Проклятый Холланд почти год притворялся арийцем, и никто его не разоблачил… – Макс, незаметно, сжал руку в кулак:

– Если Холланд был здесь, он мог узнать об «Орлином гнезде». Я поручил Барбье подбирать надежный персонал, для обслуживания второй гостиницы. Муха собирался навестить Буэнос-Айрес, встретиться с кандидатами… – Рауфф покачал головой:

– Нет, но фамилия распространенная… – Максимилиан и сам это знал.

Поговорив с ребятами, за ужином, Вальтер выяснил, что на рынке в Ушуайе индейцы продают серебряные украшения. Он мог бы купить девчонке что-нибудь в Дамаске, на обратном пути:

– Но арабские браслеты все на один манер, а здесь можно найти что-нибудь необычное. И дешевое, не привозить же ей бриллианты от Картье… – он усмехнулся. Оказавшись на вилле, малышка, как ее называл Рауфф, вела себя тихо. Его хозяйство вел пожилой араб, готовили Вальтеру охранники:

– По крайней мере, теперь на кухне появилась женская рука… – откинувшись в покойном кресле, он жевал финик, – малышка, в общем, недурно справляется. Она аккуратная, работящая. Я ее воспитаю, она станет хорошей женой… – Рауфф вытер губы салфеткой:

– Герр Франц и этот сеньор Геррера должны на этой неделе оказаться в Ушуайе. Сюда их везти нельзя, я им дал указания, как добраться до второго отеля. Съезжу на рынок, заодно встречу их… – он пока не говорил Максимилиану о приглашенных гостях:

– Видно, что ему не до этого, с родами Эммы. В любом случае, пока не стоит заводить разговор, о том, что герр Франц может стать для нее хорошей партией. Она пока не родила, и русский еще жив… – сняв кофейник, Максимилиан кивнул на бутылку коньяка:

– Довоенные запасы, Вальтер. Такой коньяк я пил в Париже, когда на Елисейских Полях висели наши флаги… – он все еще не избавился от мыслей о Ноймане:

– Может быть, это просто совпадение… – вернувшись в свое кресло, он вытянул ноги, в итальянских мокасинах, – но надо связаться с Мадридом, то есть, вернее, с Америкой, со Скорцени. После капитуляции Отто сидел в Испании, занимаясь приемом товарищей. Нойман бы его никак не миновал… – Макс вытащил на свет докладную записку зятя:

– Все очень толково, Вальтер, – одобрительно сказал он, – как мы с тобой и обсуждали, надо обратить особое внимание на работу с палестинцами. Дикари, вроде шейха Хасана Саламы, нам пригодятся. Их дети снимут арабские одеяния и наденут европейские костюмы, но враг у нас останется общим. Евреи, то есть новое государство Израиль… – Максимилиан, презрите презрительно, скривился:

– Арабы не забывают добра, Салама и ему подобные завещают сыновьям дружить с нами, с их первыми наставниками… – он пригубил коньяк:

– Что у тебя за приватное дело? Я тоже кое о чем хотел с тобой поговорить… – трубка внутреннего телефона задрожала, обергруппенфюрер извинился:

– Могут звонить из госпиталя, сам понимаешь… – Максимилиан, внимательно, слушал. Рауфф заметил довольную улыбку, на его лице:

– Отлично, – наконец, сказал обергруппенфюрер, – я буду через четверть часа… – он потянулся за бутылкой:

– Хорошие новости, Вальтер. Эмма родила здорового, крепкого мальчика. Выпьем… – он передал Рауффу бокал, – за солдата нашего рейха, за моего племянника.