Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том шестой - Нелли Шульман - Страница 5

Максимилиан, уверенным, нежным движением поправил кашемировое одеяльце, в колыбельке нового племянника. Мальчика запеленали, устроив на голове трогательную шапочку, с бантиком и кружевами. Длинные, темные ресницы слегка дрожали, он сопел изящным носиком:

– Отто похож на меня, – понял Макс, – то есть это наша фамильная стать, осанка фон Рабе. У Эммы тоже такая фигура… – врачи обещали, что младенец станет высоким:

– Адольф пошел в Генриха, он небольшого роста, коренастый. Впрочем, Марта тоже ростом не отличалась… – племянник, к облегчению Макса, ничем не напоминал отца:

– Он больше смахивает на покойного Отто… – Макс изучал безмятежное личико, – только разрез глаз у него от Эммы… – глаза у ребенка были голубые, миндалевидные. Мальчик бойко сосал бутылочку, и крепко спал.

Разогнувшись, обергруппенфюрер бросил взгляд на плотно закрытую дверь палаты сестры:

– Эмме надо отдохнуть. Ребенок крупный… – племянник весил почти четыре с половиной килограмма, – она устала, ей накладывали швы… – Максимилиан строго велел докторам заботиться о сестре:

– У нас имеется кормящая женщина, – заметил он, – нет нужды обременять графиню фон Рабе бытовыми хлопотами. В любом случае, молоко у нее пока не пришло, а там посмотрим… – насколько знал Макс, Эмма спала:

– Она привыкнет к мальчику, – успокоил себя обергруппенфюрер, – материнский инстинкт никуда не денешь. Она возится с Адольфом, как с собственным сыном, а Отто ее сын, по крови… – новорожденный почмокал красиво вырезанными губами:

– Тоже, как у Эммы, – понял Макс, – когда она позировала Циглеру, художник говорил, что такая форма, называется, лук Амура… – Максимилиану хотелось погладить малыша по мягкой щечке. Он улыбнулся:

– Я его держал на руках, помогал подмывать, пеленать. Я его выращу, вместе с Адольфом, а Эмма пусть выходит замуж за Вальтера и родит нам девочку. Мы ее избалуем, как и мою будущую принцессу… – Макс давно представлял себе отделку и мебель, в детской еще не рожденной дочки:

– У девочек появится балетный станок, как у Эммы. Классический балет хорош для осанки. Эмма будет им преподавать, к ней до шестнадцати лет приезжал балетмейстер, из оперы. Цецилия займется с малышками музыкой. Надо купить им пони, обучить языкам… – Макс не хотел отправлять девочек в швейцарские пансионы, для юных леди:

– Никто ничего не заподозрит, мы все легализовались, у нас аргентинское гражданство, но не надо риска. Девочки должны расти в семье. Мальчишек я пошлю в местную военную академию, когда они подрастут. В Аргентине хорошая армия, пусть получат боевую подготовку. Да и я неплохой инструктор, – он усмехнулся, – а Вальтер будет их наставником в арабском языке… – он взглянул на хронометр:

– Почти полночь. Надо вернуться в «Орлиное гнездо», выслушать Вальтера. Вдруг у него какие-то важные сведения. Он хороший оперативный работник, он внимателен и всегда держит уши открытыми… – Макса беспокоил проклятый танкист Нойман, якобы арестованный в восточном Берлине:

– С Холланда станется затеять с нами игру, – недовольно подумал обергруппенфюрер, – личной смелости, мерзавцу, все-таки, не занимать. Неужели он приехал в Южную Америку ради Эммы, рискуя жизнью… – Макс почувствовал какую-то вину:

– Эмма о нем не упоминает, и хорошо, что так, но ведь я тоже могу появиться в Палестине, забрать Цецилию. Девочка меня ждет, она поверила мне… – покачав колыбельку, он подошел к окну. «Орлиное гнездо», на берегу озера, тонуло в темной дымке метели. Справа, на мысе острова, Максимилиан разглядел плоские крыши физической лаборатории. Из госпиталя он позвонил начальнику научного комплекса. Выслушав доклад, Максимилиан хмыкнул:

– Явилась на рабочее место и трудится. Физики едва успели все организовать, а она уже погрузилась в расчеты. Она мне скажет спасибо. Она застоялась, проектируя гражданские сооружения… – обергруппенфюрер, несколько раз, консультировался с учеными. Все утверждали, что невозможно создать удаленное управление, действующее на таком расстоянии:

– Задача лежит вне пределов возможностей современной науки… – пожал кто-то плечами, – поймите, партайгеноссе фон Рабе, одно дело, нажимать кнопку на пульте, находящемся в ста метрах от ракеты, и совсем другое, поднимать в воздух вооружение, размещенное на противоположном конце земли… – Макс отрезал:

– У вас есть все технические данные, с арктической базы… – так в документах называлось хранилище, на острове Эллсмир, – миссия СС опробовала управление на месте, оно прекрасно работало. Осталось только обеспечить возможность удаленного запуска ракет… – по словам начальника лаборатории, 1103 заказала всю техническую документацию, привезенную на флотилии из рейха:

– Это чистые радиоволны… – с облегчением, подумал Макс, – доступа к взрывным средствам или электричеству, ей не дают… – не доверяя 1103, он, как и в Пенемюнде, никогда не засыпал рядом с ней и не поворачивался к ней спиной:

– Оружие ей сделать не из чего, ее постоянно обыскивают, а с голыми руками она на меня не бросится. Она знает, что я ее придушу… – ему нравилось стискивать длинные пальцы на хрупком, белом горле. Сухие губы синели, дергались, она кашляла, отвернув голову в сторону. Макс отпускал ее, только тяжело выдыхая, позволяя себе, на мгновение, закрыть глаза:

– Ее операция необратима… – подумал обергруппенфюрер, – я тогда действовал эмоционально, поторопился. У нее есть еврейская кровь, но она могла бы родить нам гениального младенца, нового фюрера. Ладно, программа увенчается успехом, рано или поздно… – дверь заскрипела. Он обернулся:

– Где вас носило, молодой отец? Я сказал, что шампанское на местной кухне, в рефрижераторе… – Макс хотел, как полагается, поднять тост за нового племянника. Лазоревые глаза Мухи блестели, он слегка покачивался, зажав бутылку «Вдовы Клико» и два бокала. Поведя носом, Максимилиан уловил, сквозь привычный запах гноя, веяние водки:

– Успел приложиться к своей фляге, русская свинья… – Макс едва сдержал ругательство, – хорошо, что Эмма спит… – зять, по его словам, еще не видел жену:

– И не надо, чтобы видел, – решил Макс, – так я и знал, что он напьется… – Петр Арсеньевич широко улыбался. Пристроив бокалы на больничную тумбу, он ловко раскрутил проволочный хвостик на бутылке. Максимилиан, сварливо, велел:

– Не пускайте пробок в потолок, здесь спит ваш сын… – Муха помотал головой, пробка мягко хлопнула. Белая пена полилась в богемский хрусталь:

– Отто не мой сын, ваша светлость… – выбросив правую руку вперед, Петр Арсеньевич поднял бокал: «Зиг хайль! Выпьем за сына великого фюрера, Адольфа Гитлера!».

Через плотно закрытую дверь палаты до Эммы доносился гневный голос старшего брата:

– Вы пьяны, в чем я и не сомневался! Я не хочу слушать ваши дурацкие бредни. Программа строго засекречена, у вас не было доступа к материалам. Пойдите, отоспитесь, и только тогда я вас допущу к Эмме… – Максимилиан бросил взгляд на колыбель. Отто поворочался, сморщил личико. Макс, немного тише, добавил:

– Прекратите пороть чушь. Ваш сын не имеет никакого отношения к фюреру… – Муха сглотнул:

– Я знаю, что я должен был получить ваше разрешение на… – Петр Арсеньевич поискал слово, – на манипуляции, но я решил проявить инициативу… – зять икнул:

– Это огромная честь, ваша светлость. Эмма обрадуется, поняв, что стала, так сказать, сосудом для исполнения священной миссии… – Максимилиану хотелось сбросить проклятого пьяницу в ледяную воду озера Фаньяно:

– Может быть, он хотя бы так протрезвеет. Городит всякую ерунду и не стесняется… – на щеках зятя горели алые пятна, он слегка покачивался:

– Поверьте мне, ваша светлость, я говорю правду… – Максимилиан сцепил зубы:

– Вообще он мог забирать пробирку, он знал шифр от камеры хранения, в госпитальном рефрижераторе. Но как он посмел превратить Эмму в лабораторного кролика… – насколько видел Макс, племянник ничем не напоминал покойного фюрера:

– Как я и говорил, мальчик похож на фон Рабе, то есть он пошел в нашу маму. У Генриха проявилась южная кровь, которую, наверное, принес этот Йордан, кем бы он ни был… – Максимилиану совершенно не хотелось, чтобы сестра услышала признание зятя:

– Эмма только родила. В это время женщины более эмоциональны, учитывая случившееся с ее первым ребенком. Она может пойти на что-то безрассудное… – Макс боялся, что малыш проснется:

– Ладно, пусть Муха сначала придет в себя, а потом я с ним серьезно поговорю… – он снял с крючка непромокаемую куртку с капюшоном, от Barbour:

– У меня нет времени, меня ждет партайгеноссе Рауфф. Вам дадут отдельную палату, советую вам принять душ… – Макс, брезгливо, повел носом, – и лечь в постель. Вы взволнованы, вы не понимаете, что говорите… – он вышел, не попрощавшись с зятем. Дверь, мягко, закрылась.

Эмма переступила внезапно заледеневшими ногами, в овчинных мокасинах, итальянской работы:

– Мерзавец, какой мерзавец… – она не сомневалась, что Воронов говорит правду:

– Они притащили сюда… – Эмма не хотела произносить это слово, – власовец использовал меня, как подопытную крысу. Я родила ребенка от Гитлера… – Эмма знала, что ей надо делать. Голова была ясной, она напрягла слух:

– Власовская мразь еще там. Мне надо отослать его, усыпить подозрения. Мне надо добраться до отродья дьявола… – Эмма хотела разыграть припадок сумасшествия:

– Макс решит, что я впала в депрессию, из-за родов, и решила бежать, с ребенком. Клянусь, я брошу тварь в озеро и даже не посмотрю ему вслед… – избавляться от младенца в госпитале было опасно:

– Власовец может вернуться, проверить, что я делаю. Надо еще миновать дежурного врача и охранников… – Эмма подумала, что можно спрятать ребенка под халат:

– Попрошу доктора принести мне чаю, объясню, что проголодалась. Охранники пошли на пирс, вслед за Максом… – по первому пребыванию в госпитале, Эмма знала, что входная дверь в особое крыло легко открывается изнутри:

– Лаура так сбежала, вместе с моим малышом. Я тогда сказала Максу, что она солгала, что ребенок, родившийся в Нойенгамме, умер… – Эмма помнила сдавленные звуки, тяжелое дыхание Лауры, в темноте комнаты:

– Она его убила, своими руками. Она не хотела, чтобы дитя Макса выжило. Но что такое Макс, по сравнению с Гитлером… – сжав левую руку в кулак, в кармане кашемирового халата, Эмма, тихонько, приоткрыла дверь.

Русский, глупо улыбаясь, рассматривал колыбель. Она вдохнула запах водки, гноя, кислого шампанского. Эмму слегка замутило, она велела себе собраться:

– Я проснулась и услышала ваш разговор, милый… – голубые, миндалевидные глаза взглянули на Петра, – почему ты мне не сказал, о столь почетной миссии… – скользнув ближе к колыбели, превозмогая тошноту, Эмма провела пальцами по рукаву его эсэсовского мундира:

– Неужели это правда, милый… – от жены уютно веяло тальком и молоком, – неужели у меня родился потомок великого фюрера… – Петр, благоговейно, смотрел на мальчика:

– Эмма меня поняла. Она прониклась святостью своей миссии, она все объяснит Максимилиану… – Петр и не мог надеяться на поддержку жены:

– Но она здесь, она меня обнимает, сама. Правильно говорят, что роды меняют женщину. Мальчик похож на нее и Отто, но, я уверен, он станет напоминать и фюрера… – маленький Отто громко, требовательно закричал. Эмма велела себе улыбаться:

– Надо, чтобы он ушел отсюда, чтобы оставил меня одну. Надо взять на руки это чудовище… – ей было противно касаться ребенка:

– Наш маленький фюрер проголодался, – заворковала Эмма, – сейчас он сытно покушает… – Петр, одним глотком, допил выдохшееся шампанское. В голове зашумело:

– Не буду тебе мешать, милая… – пробормотал он, – ухаживай за малышом, ложитесь спать. Мы позавтракаем вместе, поговорим с твоим братом. Не буду мешать… – повторил он, отступая к двери. Голубые, спокойные глаза жены внимательно взглянули на ребенка. Взяв сына, Эмма подняла белокурую голову:

– Не надо, – согласилась она, – не надо мешать… – неловко кивнув, все еще улыбаясь, Петр вышел в коридор госпиталя.

Черная стрелка часов, на стене беленой комнаты, подбиралась к полуночи. Окно наглухо закрыли стальными жалюзи. На сером, плиточном полу лежал круг света, от настольной лампы. Рядом с полной окурков пепельницей возвышался стальной термос. Кофе принесли бразильский, крепкий, с толикой пряностей.

Констанце не надо было ничего говорить. Краем уха она слышала распоряжения охранника, по внутреннему телефону:

– Здесь тоже знают мои привычки, то есть помнят… – она скривилась, – кофе, папиросы и яблоки… – вместо яблок в комнату доставили сырную тарелку и блюдо с инжиром и финиками. Констанца не благодарила охранников:

– Не обращай на них внимания… – велела она себе, – им, в любом случае, запрещено с тобой разговаривать… – эсэсовцы устроились в отделенном от большого коридора закутке, рядом с полуоткрытой дверью комнаты. Констанца и не собиралась запираться:

– Мне это не нужно. Я не делаю ничего подозрительного, я выполняю распоряжение начальства… – кроме горы канцелярских папок, на простом столе, на тележке, под столом и на полу, в комнате больше ничего не было:

– То есть еще часы, моя тетрадь и карандаш… – в тонких пальцах дымилась американская сигарета, – но, когда я закончу работу над системой, мне доставят технические средства, для ее воплощения…

Констанца рассматривала хорошо знакомый ей чертеж. Лаборатория фон Брауна, в Пенемюнде, начала предварительные работы по созданию боевой ракеты дальнего действия, осенью сорок первого года. Констанца успела дать консультации, по проекту. Предполагалось, что «Америка», как называли ракету в документации, сможет пересечь Атлантический океан и атаковать Нью-Йорк. Констанца провела карандашом по очертаниям ракеты:

– Дальность, пять тысяч километров. Фон Браун хотел вести оружие по заранее установленным на земле радиомаякам, вплоть до восточного побережья Атлантики. Потом управление принимал на себя пилот… – кабина пилота отделялась от ракеты, он катапультировался перед поражением цели:

– Я сказала фон Брауну, что такая конструкция ненадежна, – вспомнила Констанца, – мы недооцениваем сложность планируемого полета, на сверхзвуковых скоростях… – судя по технической документации, фон Браун прислушался к ее советам. Систему наведения ракет изменили, теперь для полета не требовались ни маяки, ни пилот:

– Оружие автоматически нацелено на единственное место… – Констанца покусала карандаш, – понять бы еще, на какое, и где находятся сами ракеты… – об этом папки не сообщали:

– Пять тысяч километров, предельное расстояние… – она задумалась, – но оружие может находиться и ближе. Но понятно, что ракеты не в Антарктиде, тащить их на юг бессмысленно… – Констанца подозревала, что в Антарктиде находятся запасы тяжелой воды:

– Если они нашли урановое месторождение, о котором говорится в папке леди Холланд, они в нескольких шагах от создания бомбы… – ей опять послышался знакомый, прохладный голос:

– Помни, стоит тебе только попросить и все изменится… – Констанца нахмурилась:

– В папке было еще что-то, я помню. Сведения по акустике. Акустические иллюзии, акустические эффекты… – система радиоуправления ракетами, в общем, не представляла для нее сложности:

– На оружие поставлен самонаводящийся автопилот, – поняла Констанца, просматривая чертежи, – туда раз и навсегда вбили единственные координаты. Я говорила фон Брауну, что радиомаяки ненадежны. Волны могут встретиться с помехами, ракета изменит курс и никуда не долетит. Но автопилот доведет оружие до места назначения… – от Констанцы требовалось только создать устройство, позволяющее послать радиокоманду на пульт управления ракетами:

– Судя по всему, пульт находится в рабочем состоянии и питается от генератора, – поняла она, – ракеты стоят, ожидая приказа. Они могут простоять полсотни лет, и даже больше… – она была уверена, что нацисты хорошо спрятали вооружение:

– В пустынном месте, где не появятся люди, – она вспоминала карту арктической зоны, – но даже там, ракеты, скорее всего, разместили под землей… – она быстро набросала список нужного оборудования, для постройки портативного радиопульта. В папках говорилось, что существует несколько образцов системы, управляющей ракетами:

– Когда они размещали оружие, они еще не могли создать механизм удаленного запуска, – подумала Констанца, – но притащили сюда систему, как образец, для будущей работы… – ей еще надо было опробовать новый пульт в действии.

Худая спина, с выступающими лопатками, в синем, лабораторном халате, склонилась над столом, Констанца не обращала внимания на негромкий разговор охранников, в коридоре, на дымок сигарет. Она уловила слово Отто:

– Так звали брата фон Рабе, который делал мне операцию… – Констанца поморгала глазами:

– Дым попал. Он, скорее всего, тоже здесь, только я его не видела… – высокий, белокурый офицер в медицинском халате, похожий сразу на всех арийцев с плакатов в рейхе, снимал ей швы после вмешательства. Он тщательно и долго мыл большие, ухоженные руки, с коротко остриженными ногтями:

– Он со мной не разговаривал, обращался, как с мебелью. И фон Рабе так делает, проклятая тварь, вертит меня, словно куклу… – Констанца не могла открыто напасть на фон Рабе:

– Он меня пристрелит, он не расстается с пистолетом. Мне нельзя умирать, я не увидела Стивена, и своих племянников, не встретилась со Степаном… – карандаш заколебался в пальцах:

– Пока мы вместе, смерти нет. Но ведь мы уже не вместе… – Констанца, на мгновение, прикрыла веки:

– Он поймет меня, я знаю. Поймет и простит… – в ухе опять зазвенело:

– Этого ты знать не можешь. Но если ты попросишь, все изменится, вы начнете с чистого листа. Тебе помогли, в Пенемюнде, в Лос-Аламосе. Надо уметь просить о помощи, быть благодарной… – карандаш треснул, Констанца выпрямилась:

– Мне помогли Марта и миссис Анна, а не голоса в голове, которых не существует. Я благодарна людям, а не акустическим эффектам, вызванным напряжением, создавшимся между нейронами, в коре моего мозга… – она застыла:

– Конечно. Теперь я вспомнила. Леди Холланд писала о таком звуке… – в папке Констанца нашла страницу, где леди Холланд излагала случившееся на корабле ее мужа, в одном из дальних морских переходов:

– Экипаж впал в уныние, два человека шагнули за борт, на ровном месте. Начались ссоры, драки, люди рыдали по ночам, угрожали друг другу оружием. Сначала, она думала, что дело в пище, но потом они увидели берег Африки… – на берег выбросилась стая китов:

– Они ушли из того места, и все прекратилось… – Констанца зашевелила губами:

– Николасу о таком рассказывал отец. Моряки считают, что в океане есть проклятые места. В глубинах поют сирены. Слыша их голос, люди теряют рассудок… – сухие губы слегка улыбнулись:

– Я не даю названия своим проектам, но «Сирена» звучит отлично. Во всех отношениях, если можно так выразиться. Это чистая акустика, никто, ни о чем не догадается… – отчеркнув столбец, Констанца завела второй список технических материалов.

Зеленый огонек замерцал на шкале приемника:

Мягкий голос диктора несся над пустынными равнинами Патагонии, над заснеженными склонами гор:

– В Лондоне четыре часа утра. Для тех, кто поднимается с постели, или еще не ложился, в жаркую ночь середины лета, час классической музыки. Последняя запись трагически погибшего, в расцвете творческих сил, лауреата конкурса Шопена, мистера Самуила Авербаха. Гендель, соната для двух скрипок и фортепьяно, соль минор… – Максимилиан узнал музыку:

– В Будапеште я пригласил оркестрантов, из оперы. Цецилия сидела за пианино, они играли эту сонату… – он оглянулся на приоткрытую дверь. Старший племянник мирно спал. Максимилиан был уверен, что мальчика не разбудит шум автомобильных моторов и лай собак.

Длинные пальцы постучали сигарой по краю пепельницы:

– Вальтер справится, у него большой опыт таких акций. Нельзя его винить, он оперативный работник, он никогда не видел фото мерзавцев. Мы не рассылали снимки в местные отделения гестапо, он не мог узнать герра Питера и так называемого мистера О’Малли… – Макс покривился. Судя по сведениям от Вальтера, бывший чикагский журналист переродился в аргентинского дельца, сеньора Герреру. Максу не нравилось, что Геррера болтался в Швейцарии:

– Банкиры сохранят тайну, они получают хорошие деньги, но люди, все равно, сплетничают. Не зря так называемый герр Франц изображает из себя ценителя искусств, коллекционера… – Максимилиан продавал картины дегенеративных художников через доверенных дилеров, но понимал, что среди завсегдатаев галерей и аукционов могут пойти слухи. Он взглянул на прочный, серый футляр, на отполированном орехе радиоприемника:

– С Ван Эйком я никогда не расстанусь, как не расстанусь с моей драгоценностью. И я сохраню кольцо, оно предназначается моей невесте, Цецилии… – теперь Макс не сомневался в том, кто такой танкист Нойман. Фон Рабе почувствовал смутную тревогу:

– Он тоже где-то здесь, но, как я сказал Вальтеру, незачем пороть горячку, и эвакуировать комплекс. Перед нами вовсе не операция союзников, то есть бывших союзников, а инициатива одиночек. У нас здесь сидит полк СС. Ребята отыщут трех товарищей по оружию… – его светлость, Вальтеру на глаза не показывался. Приглушив звук в приемнике, Макс рассматривал карту окрестностей озера Фаньяно:

– Он, наверняка, тоже сюда прилетел. Эти двое собирались сесть на коммерческий рейс, однако они могли навести тень на плетень, как говорится… – первый отряд отправился в окрестности «Горного приюта». Второй группе Макс поручил обследовать заброшенный аэродром аргентинских ВВС, на северном берегу озера. Он прислушался к рычанию грузовиков:

– Туда нет никакой дороги, ребята возьмут катера. В общем, я не успокоюсь, пока не увижу три трупа. Но вообще, их лучше взять живыми, и поговорить с ними, начистоту. Неужели, Холланд, действительно, рискнул жизнью, записался в отряд к Барбье, чтобы найти Эмму? На базу их могла навести проклятая Монахиня, если она выжила и добралась до Лондона. Она знает и о Валгалле, и о последнем плацдарме. Она тоже может быть здесь … – Максимилиан пыхнул сигаретой. Его не оставляло странное, беспокойное чувство:

– Что они намереваются сделать, втроем? Похитить Эмму, отомстить мне? Или их больше, а герр Питер с мистером Горовицем только скауты… – в окне виднелись крупные звезды, над озером. Макс почти ожидал услышать рокот авиационных моторов:

– Союзники могут высадить десант… – он дернул губами, – правильно я сделал, что связался с югом… – поговорив, по рации, с последним плацдармом, Макс приказал перевести тамошний гарнизон в боевую готовность. Он отдал распоряжение летчикам:

– Может случиться так, что нам придется оставить «Орлиное гнездо», – понял он, – но проект «Феникс» не доведен до конца… – он прижался лбом к холодному стеклу:

– Муха мог и не врать. Он дурак, но он преданный дурак. Я избавлюсь от него, и все объясню Эмме. Она меня поймет, она и сама не захочет заботиться об Отто, после такого. Нам нужен наследник фюрера, нужен новый вождь. Мы вырастим мальчика. Эмма пусть выходит замуж за Вальтера и живет спокойно. Отто мы скажем, что его мать умерла, родами… – Максимилиан вздрогнул. Запищал внутренний телефон, на столе. Подняв трубку, он опять ощутил какую-то тревогу. Во дворе метался белый свет фар, он уловил лязг железных, внутренних ворот. До него донесся низкий звук:

– Это помехи, на линии… – он услышал голос начальника особого отделения:

– Я буду через десять минут, – наконец, сказал Макс, – и отдам вам еще кое-какие распоряжения… – он подавил желание, от души, швырнуть трубку на рычаг. Прошагав к креслу, допив залпом коньяк, он взял куртку и шарф. Четверть часа назад, в госпитале, зять стрелял в Эмму:

– Она ранена, но малыш в безопасности… – Макс положив в карман куртки пистолет, – хватит, мерзавец мне больше не нужен…

Нажав на кнопку звонка, ведущего на пост охраны причала, он хлопнул дверью библиотеки.

Маленькие ноги, в подбитых гвоздями ботинках, легко, уверенно, ступали по заледенелым камням. Марта надвинула вязаную шапку почти на глаза, замотав рот и нос кашемировым шарфом. Уходя в разведку, она не взяла ничего, кроме стального термоса с кофе и фонарика:

– Карту я помню, – успокоила Марта отца, – следуйте за мной, держите расстояние метров в пятьсот… – она помигала лампочкой:

– Даже в метели вы увидите мою морзянку… – поднявшаяся пурга несла в лицо мокрый снег, но температура была выше гималайской:

– Это и не мороз вовсе, – усмехнулась Марта, – примерно минус десять градусов… – оставив самолет на заброшенной, растрескавшейся взлетной полосе, они обогнули озеро Фаньяно с востока, следуя почти незаметной, горной тропе. Марта помнила, что на Огненной Земле живут индейцы. Сидя в расселине, у разожженного костра, она ждала, пока Джон зальет в ее флягу кофе:

– Однако индейцев очень мало, – заметила Марта, – колонизируя Патагонию, конкистадоры истребили почти все местное население. Я не думаю, что на пути нам встретится какое-то племя… – пока что они не увидели ни следов индейцев, ни признаков поселений:

– Но на военной карте отметили гостиницу, на восточном берегу озера, – Марта огляделась, – мне кажется, что фон Рабе, если он здесь, мог обосноваться именно в отеле. В Швейцарии заказывали горнолыжное снаряжение для патагонской гостиницы. Контора сеньора Джулио постоянно гнала контейнеры на юг… – тропа проходила метрах в ста от скрытой метелью, темной воды озера Фаньяно.

Сунув фонарик в карман подбитой овчиной куртки, Марта щелкнула зажигалкой, прикрыв ладонями огонек. Стояла глубокая ночь, она не могла ничего разглядеть вдали:

– Никакого света. До полуночи виднелись звезды, но потом погода испортилась, пошел снег… – она ощутила странное, тоскливое чувство. Вокруг завывал ветер, шумела вода озера. Марта отерла рукой в перчатке обледенелые ресницы:

– Как в той песне поется. Мой любимый на той стороне океана, верни мне его… – она вздохнула:

– Никто не вернет. Волк лежит на дне морском, и никто его не оживит, как никто не вернет Кларе Адель. Бедная девочка. Рауфф ее, наверняка, убил и зарыл в безымянной могиле… – прошлым Рождеством Адель нашла в лавке букиниста, на Чаринг-Кросс, потрепанные ноты прошлого века. Марта помнила восторженный голос:

– Смотрите, тетя, здесь экслибрис Кроу… – ноты пометили печатью, силуэтом летящего ворона, – а на полях, наверное, рука бабушки Марты, которая в Японии жила… – Адель кивнула на гравюру. Марта улыбнулась:

– Этого мы знать не можем, но почерк похож на ее пометки… – Марта часто натыкалась в библиотеке на книги, прочитанные прабабушкой. Выкинув окурок, она двинулась дальше:

– Адель выучила песни, из того сборника. О зеленоглазой девушке, погибшей за любовь, покоящейся на океанском дне, о Вороне и его возлюбленной… – Марта услышала в метели странный, низкий звук:

– Ветер, просто ветер. Но вообще удивительно, даже птиц нет. Днем они летали над озером, я помню. Хотя сейчас глубокая ночь. Но если Питер и Меир нарвались на нацистов, если им не удалось добраться до точки рандеву… – по карте, Марте оставался какой-то километр:

– Впрочем, я еще часа два проковыляю, с такой дорогой, вернее, тропой. Но что, если Питера больше нет… – слезы покатились по лицу, обжигая щеки. Марту затошнило, она остановилась:

– Хватит ныть. Делай свое дело, иди в точку встречи, смотри по сторонам… – она глубоко подышала, – Питер жив и вы сейчас увидитесь. Мы заберем Эмму и Теодора-Генриха, улетим домой… – кузен ничего не говорил об Эмме, но в светло-голубых глазах Марта видела хорошо ей знакомое, упорное выражение:

– Он не отступится, пока не найдет ее. Он прошел долиной смертной тени… – Марта понимала, что делал кузен в отряде Барбье, – он совершил сделку с совестью, ради любви. Но ведь он никогда этого не забудет, как Степан не забудет, что он убил родного брата… – Марта искренне надеялась, что до такого дело не дойдет:

– Лучше пусть Джон пристрелит Воронова. Или папа, или я, или Питер с Меиром. В общем, кто-нибудь. Вряд ли Степан сможет это сделать… – она замечала тоску, на лице полковника:

– Он думает только о Констанце, это понятно. Главное нам, незамеченными подобраться к логову фон Рабе, не дать утащить Констанцу куда-нибудь еще. И не только ее, но и моего мальчика, и Эмму… – ночами Марте снился старший сын:

– Он обрадуется, узнав, что у него младший брат, и еще один младший брат, и старшая сестра… – Марта ворочалась в спальном мешке, – мама по телефону сказала, что с детьми все в порядке… – у Марты не было времени лететь на острова, однако она поговорила с Максимом:

– Он совсем хорошо стал болтать, больше не мешает слова. Они там на четырех языках объясняются, мама его учит русскому… – сын рассказывал о рыбках, ракушках, о большой собаке, Пирате:

– Они жарят рыбу на костре, шлепают в прибое. Мама занимается с Густи языками и математикой… – Марта подумала:

– Пусть мы к осени все окажемся дома, пожалуйста. Папа вернется на острова, мы полетим с ним, а Джон и Эмма пусть едут в Банбери. Мы отметим Рождество в замке… – обогнув очередную скалу, Марта застыла. На черной воде озера она увидела отражение света:

– Это не автомобильные фары, машина здесь не проедет, и не катер, я бы его услышала. Это фонарик, как у меня… – быстро нажав на кнопку фонарика, она выключила лампочку. Лучи метались, приближаясь. Сомкнув пальцы на рукоятке пистолета, в кармане, Марта ощутила края золотой таблички:

– Кто бы это ни был, надо осторожно к ним подобраться. Пока никакие голоса сюда не доносятся. Главное, не наткнуться на десант нацистов… – осторожно удерживаясь на тропе, она пошла вперед.

Звенела старинная, темного дерева гитара, с перламутровыми накладками, трещали дрова в камине:

– Are you going to Scarborough fair, parsley, sage, rosemary and thyme…

В центре высокого зала, серого камня, с галереей для менестрелей, поднималась к старинной люстре, пышная елка. На ветвях покачивались игрушки, тонкой работы, викторианских времен, солдатики и пушки, из папье-маше, стеклянные, ярко раскрашенные шары, фарфоровые фигурки пастушек и пастушков. Елку венчала тускло блестящая звезда. На атласных лентах висели имбирные человечки, расписанные глазурью, бело-красные, мятные леденцы, конфеты в золотистой фольге. В окошках пряничного домика, на мозаичном столике для подарков, трепетали огоньки свечей. Вокруг громоздились заманчивые пакеты и свертки, коробки и ящики, упакованные в разноцветную бумагу.

Пахло мандаринами, Эмма облизала длинные пальцы:

– Давай сюда чулок, милый… – она хихикнула, – какой это по счету… – отложив гитару, Джон сверился со списком:

– Восьмой. Старшие дети Клары уже не дети… – оглянувшись на дверь, он быстро поцеловал Эмму в теплый нос, – но я помню, что папа и тетя Юджиния оставляли для меня чулок, даже когда я учился в университете и приезжал на каникулы…

В голубых, миндалевидных глазах отражались огоньки гирлянды, на елке. Эмма кивнула:

– И мой папа так делал. То есть в Германии чулки не вешают. В день святого Николая, в начале декабря, надо выставить за порог туфельку. Если ребенок хорошо себя вел, то святой положит туда конфеты и подарки… – передав ей чулок, Джон не мог оторваться от ласковой, родной ладони:

– Девочка Эмма хорошо себя вела, – смешливо сказал герцог, – под бельгийским шоколадом она нашла кое-что еще… – розовые, красивые губы улыбнулись:

– Только куда мне это носить, милый… – Эмма скосила глаза на слегка выдающийся под кашемировым платьем живот, – маленькому Джону едва три года исполнилось, а весной родится новый лорд или леди… – схватив Эмму в охапку, Джон усадил ее себе на колени, вместе с чулком: – Леди, – уверенно сказал он, – леди Полина. Потом будет Ирма… – он задумался, – потом, в общем, еще кто-нибудь. Мальчик, или девочка… – он шепнул в маленькое ухо:

– Браслет, например, можно носить вечером, в постель. И кроме него, больше ничего не надевать… – за дверями завыл гонг. Дворецкий, появившись в проеме, предупредительно кашлянул:

– Обед подан, ваша светлость… – Джон вдохнул запах гари:

– Странно, камин никогда не дымил. Впрочем, ему триста лет. Когда-нибудь даже самые надежные вещи ломаются… – он поворочался:

– Огонь не в камине, это костер горит. Мне жарко от костра… – глаза заслезились, по лбу потек пот. Ломались ветки, под ногами, влажно хлюпала трава джунглей. Наверху, в непроницаемой толще деревьев, тревожно хлопала крыльями птица:

– Барбье послал меня к передовому отряду, разузнать, как у них дела. Мы шли по следу левых партизан… – Джон услышал высокий, отчаянный женский крик:

– No me dejen… – на прогалине расхохотались:

– Соблюдайте очередь, ребята. И вообще, заткните ее, она слишком громко орет. Не забудьте, где-то здесь ее дружки… – он остановился. Сердце тоскливо заболело, рука потянулась к американскому автомату, на плече:

– Я не могу, не могу. Я сейчас перестреляю этих тварей… – он вытер лицо пропотевшим рукавом тропикаля:

– Я найду Эмму и забуду обо всем… – до него донеслись звуки ударов, отвратительный хруст:

– Хорошенький носик ей больше не понадобится… – сказал кто-то, с берлинским акцентом, – здесь неподалеку подходящее болото… – Джон заставил себя пойти дальше:

– Это ради Эммы, ради нашего малыша, только ради них. Я никогда, никому о таком не расскажу… – ему хотелось достать пистолет, из кобуры на поясе, хотелось сунуть в рот дуло, прижав его зубами, нажать курок:

– Авербах был готов на что угодно ради Генрика… – одернул себя Джон, – ты не имеешь права умирать, тебе надо спасти семью. Марта спасла Уильяма, а он ей даже не сын… – завидев его среди деревьев, эсэсовцы крикнули:

– Нойман, ты вовремя! Одна коммунистическая цыпочка подвернула ногу, при отступлении бандитов, весьма кстати… – слезы катились по лицу, он хватал ртом дымный воздух:

– Та девушка была ненамного старше бедной Адели. Лет шестнадцать, семнадцать… Но я ничего не делал, ни тогда, ни потом… Всем заправляли эсэсовцы, – он старался отогнать от себя тяжелый запах горящей плоти:

– Ее вздернули на дереве и подожгли, заживо. Когда мы уходили, она еще дергалась. Она кричала, так кричала… – сцепив зубы, он сдержал одинокий, унылый вой:

– Я только хочу, чтобы Эмма и наш малыш были рядом со мной. Господи, пожалуйста, дай мне их увидеть… – на Джона, неожиданно, повеяло холодом. Он услышал шуршание, запахло шоколадом. Нежный голос сказал:

– Es tu papa, Juan… – рядом зашевелилось небольшое, сопящее. Джон подумал:

– Это сон, как и Эмма, всего лишь сон… – нашарив фонарик, он, все равно, щелкнул кнопкой. Поморгав светло-голубыми глазками, ребенок склонил белокурую голову набок. Пальчики протянулись к его лицу:

– Papa, mi papa… – на него надели индейскую накидку, из шкуры гуанако. На шейке блестела медная цепочка от медвежьего клыка. Малыш, неуверенно, пролепетал:

– Yo Juan… – Джон не мог двинуться с места. Мальчик гладил его небритую щеку:

– Papa… – протянув руки, Джон прижал к себе сына. Он слушал стук маленького сердечка, всхлипывая, сглатывая слезы, шепча что-то ласковое, неразборчивое:

– Bebe, mi bebe. Наш сын, наш сыночек, наш маленький Джон. Господи, спасибо, спасибо тебе… – он целовал теплые щечки, нечесаные пряди волос, мягкие ладошки сына: «Теперь все, все будет хорошо».

Степан почти никогда не открывал медальон старого золота, висевший у него на шее, на одной цепочке с простым, стальным крестом. Касаясь теплого металла, он вспоминал тихую воду озера Мьесен, тонкую фигурку женщины, в темном платье. Он осторожно трогал изящную щиколотку, с выступающей косточкой, надевал ей потрепанные туфли. Глаза, цвета жженого сахара, смотрели вдаль, в свете заката играл медью рыжий локон, над высоким лбом:

– У нее тогда отросли волосы. Покойная Кристина поделилась с ней лентами. Я заплетал ей косы, в лесу, в сторожке. Я пек ей картошку, в золе… – над ними играло звездами летнее, высокое небо. Констанца перебрасывала картошку в узких ладонях:

– Мы так детьми делали, милый. Дядя Джон вывозил нас на пикник, катал на барже, мальчики ночевали в палатке… – она мимолетно улыбалась:

– Девочкам такое не разрешали, для юных леди это считалось неприличным… – она грызла запеченную шкурку:

– Самое вкусное. Знаешь, проводились исследования, доказывающие, что именно в оболочке клубней находятся полезные для человека вещества… – Констанца подперла кулаком острый подбородок:

– Дядя Джон рассказывал, что моя мама, леди Джоанна, росла сорванцом. Она лазила по деревьям, научилась от дяди стрелять и управлять баржей, и еще до первой войны села за руль… – в семейных альбомах Констанца видела старые фотографии матери:

– Костюмированный бал в Банбери, 1910 год… – леди Джоанне исполнилось двадцать четыре года. Мать, в мужском наряде, при кепке и тросточке, держала под руку молодую леди Юджинию, в смелом, выше щиколотки, платье:

– Тетя Юджиния еще не вышла замуж, еще была жива бабушка Марта… – Констанца помнила тихий голос дяди:

– Мы рано потеряли отца, подростками. Джоанне было пятнадцать лет, когда он погиб, на бурской войне. И до этого папа… – герцог повел рукой, – в общем, он много путешествовал, сама понимаешь. Мама работала, в лаборатории, мы иногда ее неделями не видели. Нас бабушка Марта вырастила… – на снимке мать широко улыбалась:

– Ее статьи пользовались успехом, – заметил дядя, – она хотела отправиться корреспондентом за границу. В Россию, в Южную Америку, в США… Но потом она встретила твоего отца… – Констанца понимала, что, несмотря на профессию, мать, в ее возрасте, в те времена считалась старой девой. Дядя Джон кивнул:

– Старой девой, синим чулком. Твою бабушку, кстати, тоже так называли, хотя она замуж вышла чуть ли не со школьной скамьи. Твоей мамой многие увлекались… – дядя помолчал, – она ездила в Австрию, для совершенствования языка, познакомилась с молодым писателем, Цвейгом… – перед свадьбой сэр Николас настоял на том, чтобы Джоанна сожгла свою переписку и большой архив:

– Но кое-какие фотографии остались… – Констанца, весело, посмотрела на Степана, – я тогда не знала, кто изображен на снимке. Дядя Джон, видимо, решил, что мне не стоит о таком слышать. Он только потом мне рассказал, с кем мама играла в шахматы… – белое платье, развевалось на ветру, леди Джоанну сняли на каменной террасе. Над плечом матери склонился красивый мужчина, в элегантном, летнем костюме, при канотье. Констанца помнила решительный подбородок, четкий очерк лица незнакомца:

– Отдых на Капри, 1908 год. Вилла «Блезиус» … – леди Джоанна сидела напротив русского писателя, Горького:

– Цвейг предлагал маме поселиться вместе в Париже, но она отказалась. Он не хотел свадьбы, а мама не решилась пойти против общественного мнения, несмотря на новое время… – над плечом матери склонился Александр Данилович Горский. Взяв у Степана кружку с крепко заваренным кофе, Констанца чиркнула спичкой:

– Мама знала не только Горского, но и Ленина. Она даже взяла у него интервью, в Париже, только текст, конечно, было нигде не напечатать. Потом мама сожгла все дневники и заметки… – Констанца задумалась:

– Она поэтому хотела поехать в Россию, летом семнадцатого года. Она бы воспользовалась знакомством с видными революционерами… – темные глаза ласково посмотрели на Степана:

– Стивен мог попасть в Россию гораздо раньше. Но потом мой отец вернулся из Тибета, и запретил маме путешествие. Впрочем, Стивен, все равно, оказался в СССР… – медальон Степана нагрелся, от костра.

В расселине было тихо, перед рассветом ветер улегся. Низкий свод защищал их от холодной ночи. Он бросил взгляд на спальные мешки:

– Еще никто не проснулся. Все устали, после ночного рандеву… – индианка, сеньора Лола, от мешка отказалась. У женщины за спиной колыхался сверток из шкур гуанако и толстого одеяла. Степан подбросил немного дров в костер:

– Мы снег расчистили, но все равно, она прямо на камнях спит… – Джон устроил свой мешок немного поодаль:

– Кто бы мог подумать, – вздохнул Степан, – что сын его найдется. Значит, миссис Лаура, может быть, жива… – по словам Марты, переводившей сеньору Лолу, индианка понятия не имела о судьбе женщины. Костер весело затрещал, Степан насыпал молотого кофе, в котелок:

– Сейчас себе сварю, а потом все поднимутся, и надо сделать завтрак. Надо накормить малыша… – запах кофе напомнил ему о раннем утре, в хижине, у озера Мьесен. Коричневая пена закипела, Степан взялся за кружку:

– Я всегда варил Констанце кофе, на рассвете. Она еще не ложилась, к тому времени… – он, украдкой, оставлял рядом с чашкой простое печенье, от Кристины, кусочек ржаной коврижки или россыпь клюквы. Он послушал ровное дыхание товарищей:

– И Питер спит, с Мартой, и Меир. Правильно Федор Петрович сказал, нам надо отлежаться и отдохнуть. Марта с мальчиком и сеньорой Лолой останутся здесь, а мы пойдем дальше, искать логово проклятого Максимилиана. Искать его… – Степан не хотел думать о брате:

– Потом, когда я его встречу, когда посмотрю ему в глаза, когда спрошу… – он пока не придумал, что спросит. О ранее заброшенной гостинице, на восточном берегу озера, им рассказала сеньора Лола:

– Лаура ей ничего не говорила, но индейцы видели здание, машины, людей в форме. То есть нелюдей… – поправил себя Степан, вставая. По словам Лолы, в той части озера лежал небольшой остров:

– Фон Рабе может держать Констанцу именно там… – он наклонился над костром:

– Горит хорошо, не потухнет. Здесь, хотя бы, какие-то деревья есть, не пустыня, как вокруг Мьесена… – Степан закрыл глаза:

– Там я сказал Констанце, что Ворон погиб. И сейчас мне опять это предстоит, только теперь его, действительно, нет в живых. Его и Лизу расстреляло МГБ, в спину. Миссис Мозес потеряла мужа, ее дочка осиротела, осиротели Густи, с маленьким Вороном. Товарищ Котов ничуть не лучше проклятого фон Рабе. Надеюсь, с ним тоже рассчитаются, рано или поздно… – Степан тихо вылез из расселины.

Ночь клонилась к концу, ветер нес над озером Фаньяно клочья облаков. Вглядевшись в мрачное небо, он почувствовал странную, тревожную тоску:

– Я плакал, думая о Констанце… – горло заходило ходуном, он сжал кулак, в кармане куртки, – я и сейчас, кажется, плачу… – угрюмая вода озера словно застыла. Степану послышался низкий, долгий звук:

– Будто кто-то зовет… – вода, под обрывом, манила его к себе, – ерунда, никакой голос сюда не донесется… – ему, внвнезапно, захотелось шагнуть вниз:

– Я бы добрался до нее даже вплавь. До гостиницы еще километров десять, если судить по карте… – из соображений безопасности, Питер с Меиром не стали показываться в окрестностях отеля:

– Они шли с ребенком, с пожилой женщиной. Надо застать нацистов врасплох, не дать им сбежать, не дать опять спрятать Констанцу… – небо над горами слегка посветлело:

– Она сейчас ложится спать, – понял Степан, – она любила спать у стены, как в той песне. Она жива, и ждет меня. Пока мы вместе, смерти нет… – над остроконечными пиками появилась черная точка. Степан нахмурился: «Самолет, что ли?». Опустив кружку на покрытые инеем камни, он вытащил из кармана портативный, цейсовский бинокль:

– Первая птица за два дня. Вообще странно, я пытался рыбу половить, но и вся рыба исчезла. Но ворон, это хороший знак… – покружившись, на месте, ворон исчез из вида:

– Хороший знак, – уверенно повторил Степан, – мы найдем и Констанцу, и сына Марты, и невесту Джона, то есть его жену. Осталось немного потерпеть… – на востоке, среди серых скал, яснел, разгорался еще слабый рассвет.

Завтрак Максимилиану накрыли в пустой госпитальной палате, по соседству с апартаментами Эммы, и комнатой, куда перенесли колыбельку племянника.

Позвонив в комплекс, обергруппенфюрер объяснил Адольфу, что ненадолго задерживается на острове:

– С тетей Эммой и малышом все в порядке, – успокоил он мальчика, – у меня есть кое-какие дела… – держа трубку, Макс прислонился к беленой стене. День обещал стать ясным, тучи над озером Фаньяно рассеивались:

– Герр Вальтер побудет с тобой сегодня, – обещал он мальчику, – выгуляете Аттилу. Герр Вальтер расскажет об Италии, о Северной Африке… – фила гулял и с племянником, но обычно Макс не отпускал пятилетнего ребенка одного, с собакой:

– Хотя сейчас в комплексе безопасно, – сказал он себе, – неоткуда появиться нежданным гостям… – отряд Вальтера вернулся из «Горного приюта» с неутешительными новостями. У ограды гостиницы занесло снегом прокатный виллис. Машину разгрузили, не оставив в ней никаких следов. Максимилиан был больше, чем уверен, что за рулем виллиса сидел кто-то из старых знакомцев.

Эсэсовцы всю ночь провели на ногах, прочесывая местность вокруг пустого отеля:

– Однако они никого не нашли. Но в тех горах пещера на пещере. Ребята не могли заглянуть в каждую расселину… – северная группа, по рации, сообщила, что встретилась с завалом, на тропе. Десант пока не мог двинуться дальше, к заброшенному аэродрому. Максимилиан не верил в случайные завалы:

– У мерзавцев припасена взрывчатка. Они вспомнили партизанские времена и подорвали скалы. Так делали бандиты, в Центральном Массиве… – по спине пробежал неприятный холодок, Максимилиан положил руку на расстегнутый, накрахмаленный воротничок рубашки:

– Месье Корнель их родственник. После войны я не видел его имени в газетах. Но если и он сюда явился, в составе частной миссии? Герр Питер и мистер Горовиц прилетели на коммерческом рейсе, но они скауты, разведчики… – Максимилиан повертел кольцо, с синим алмазом:

– Правильно я сделал, что отправил ребят к старой взлетной полосе. По крайней мере, если там стоит самолет, то мы его уничтожим, отрезав им пути к отступлению… – обыскать все берега озера Фаньяно возможным не представлялось. Макс велел себе не волноваться:

– Трое, четверо, пусть они даже десяток родственников сюда приволокли, они ничего не сделают. В комплексе тысяча человек… – внутри поселилось странное, болезненное чувство тоски:

– Я такое испытывал, когда оправлялся после будапештского ранения, когда думал о Цецилии. Все потому, что я думаю об Эмме… – выкинув окурок в форточку, Макс уселся за яйца-пашот, с голландским соусом, и соленую форель, с кухни «Орлиного гнезда». Наливая себе кофе, он вспомнил:

– Кто-то говорил, при мне, что рыбы в озере нет, второй день… – в свободное время товарищи часто брали катера, для рыбалки. Максимилиан прислушался:

– Нет рыбы, нет птиц. Обычно они стаями летают. Так случается, перед землетрясениями… – намазывая свежее масло на тост, он обругал себя:

– Какие землетрясения? Здесь сейсмически безопасный участок, геологи давно все проверили… – кофе он выпил залпом, как лекарство, и сразу налил себе вторую чашку.

Дел у обергруппенфюрера хватало. Он не сомневался, что Муха стрелял в Эмму спьяну:

– Дураку померещилось, что Эмма хочет сбежать. Он вернулся в палату и застал ее, якобы, прячущей ребенка под халат. Ерунда, она просто хотела покормить мальчика… – Петр Арсеньевич плакал, прося у Макса прощения, жалко всхлипывая. От зятя пахло кислым шампанским, гноем и рвотой. Мешочек давно переполнился, по щеке стекала густая, зеленовато-белая жидкость. Максимилиан не хотел тратить драгоценное время на разговоры с плохо стоящим на ногах человеком. Он велел препроводить зятя в палату с решетками на окнах и лично запер его:

– После побега Монахини здесь устроили такие палаты… – Макс опустил ключ в карман джинсов, – пусть проспится, а потом я решу, что с ним делать… – расстрелять русскую свинью было проще всего, но Макс не хотел торопиться:

– Вообще незачем пороть горячку… – напомнил он себе, – Эмма вне опасности… – пуля Мухи прошла по касательной, только слегка зацепив плечо сестры. Эмма спала, получив успокоительные средства. Максимилиан распорядился перевести племянника в отдельную палату, и выделить для Отто надежного врача:

– Эмма, все равно, сейчас на морфии. Она не захочет кормить мальчика, после таких новостей… – он считал, что Мухе все привиделось:

– Эмма не собиралась никуда бежать, зачем ей? Она придет в себя, и я поговорю с ней, все объясню… – кормящая женщина, со своим уродом, пребывала тоже в запертой палате. Макс не собирался отдавать Отто в руки уголовницы:

– Молоко у нее забирают, а больше мальчику ничего не надо… – он сам покормил ребенка, из бутылочки. Отто, покойно, сопел у него на руках. Наклонившись, Макс прикоснулся губами к нежному лбу мальчика:

– Ты испугался, мой милый, плакал. Но все закончилось, теперь я о тебе позабочусь. Я никогда тебя не оставлю. Мы вырастим тебя новым фюрером, наследником великого дела… – он поиграл серебряной вилкой:

– Муха может, например, оступиться и упасть в озеро. Мы устроим торжественный вечер, я выступлю с хорошими новостями, Муха все подтвердит. Сделаем вид, что Эмма была согласна, на манипуляции… – еврейская кровь в новом племяннике Макса не волновала:

– Дед Гейдриха был еврей, – усмехнулся он, – по совершенно точным сведениям. Не так важна кровь, как воспитание… – на вечере, по случаю появления на свет долгожданного результата программы «Феникс», подали бы вина и шампанское:

– И русскую водку, лично для Мухи… – Макс налил себе третью чашку кофе, – он захочет освежиться, я провожу его к озеру… – дальнейшее затруднений не представляло:

– На юг, буде настанет нужда, я его не возьму. Я избавлю Эмму от обузы, она будет счастлива… – Макс ожидал, что сестра с готовностью откажется от ребенка:

– Муха ее обманул. Ради высоких целей, из преданности фюреру, но обманул. Я не хочу навязывать Эмме заботу о малыше, которого она никогда не полюбит… – Макс уже любил младшего племянника:

– Ему и пары дней не исполнилось, – ласково подумал обергруппенфюрер, – он сирота, посмертное дитя. У него нет никого, кроме меня и братства СС… – он предполагал объяснить мальчику, что его мать умерла родами:

– Адольф считает, что Марта отравилась. Пусть считает, для него мать арийская героиня, а отец и дед, верные слуги рейха. Пусть так и остается… – в окно палаты виднелась охраняемая пристройка, с черепичной крышей. Вызвав перед завтраком начальника госпиталя, Макс распорядился:

– Ваши подчиненные должны подготовиться к массовой акции… – он повел рукой, – на расстрел у нас может не хватить времени, а инъекции фенола, дело быстрое… – технику давно опробовали в лагерях. Откинувшись на спинку венского стула, с чашкой кофе, Макс покуривал:

– В случае нужды мы освободим загоны. На юге есть свои кадры, незачем везти туда лишние рты… – он щелкнул резинкой черного блокнота:

– Ладно, подождем новостей с заброшенной военной базы. Охрана комплекса начеку, приметы бандитов у них имеются… – Макс, все равно, хотел позвонить в физическую лабораторию:

– Надо погрузить в самолеты тяжелую воду и ценное оборудование, на всякий случай. Надо узнать, как дела у 1103, я ей обещал ужин… – Максимилиан, намеревался сдержать обещание:

– В таких вещах важна размеренность. Покойный Отто говорил, что супружеская жизнь должна быть регулярной, тогда мужчина не стареет… – Макс пока чувствовал себя восемнадцатилетним:

– Когда я хотел пригласить на танец Дитрих и побоялся… – все еще улыбаясь, он снял трубку зазвеневшего телефона:

– Может быть, нашли мерзавцев. Хочется услышать хорошие новости… – Макс услышал. Звонил глава физической лаборатории. Закончив систему радиоуправления ракетами, 1103 собиралась провести испытания прибора.

Пристроив над костром стальной котелок, Степан высыпал в кипящую воду суповой концентрат:

– Последите здесь, – хмуро попросил полковник, – мы с Федором Петровичем и Меиром укладываем взрывчатку. Джон пошел на берег, с мальчиком… – после подрыва тропы в скалах, ведущей к заброшенной взлетной полосе, надо было посчитать оставшиеся пакеты. Марта, устало, отозвалась:

– Мы с Питером у огня посидим, кофе попьем… – она незаметно, под полой куртки, пожала руку мужа. На хронометре Марты время подходило к восьми утра. Озеро Фаньяно золотилось под ясным, прохладным рассветом. В точке рандеву и в расселине они с Питером почти не поговорили:

– Он и Меир, что называется, где стояли, там и упали. У них был тяжелый переход, по горам… – едва открыв глаза, Марта почувствовала странную тоску. Она лежала в большом спальном мешке, прижавшись щекой к знакомому, уютному плечу мужа, в шерстяном свитере. Каштановые ресницы дрожали, он спокойно, размеренно дышал:

– Я волнуюсь, потому, что Теодор-Генрих рядом, – вздохнула Марта, – меня даже подташнивает. Господи, Джон не мог поверить, что его сынишка нашелся. Эмма скоро увидит малыша… – за полуночным кофе, держа на коленях спящего мальчика, герцог заметил:

– Значит, сеньора Лола и маленький Хуан… – он ласково улыбался, – останутся здесь и подождут нас. И ты, Марта, тоже… – она поняла, что еще никогда не видела кузена таким:

– Он счастлив, наконец-то, по-настоящему счастлив… – прозрачные глаза герцога потеплели, – как он был счастлив с Эммой, во Франкфурте. Теперь все сложится хорошо, – сказала себе Марта, – мы пристрелим Воронова, Джон с Эммой обо всем забудут… – сначала требовалось добраться до логова нацистов. Марта считала, что муж с Меиром сделали правильный выбор, не показавшись в окрестностях бывшей гостиницы:

– Рауфф мог давно прилететь сюда, рассказать обо всем сеньору Ланге, то есть Максу. Он сразу все поймет. Он пошлет СС, разыскивать якобы швейцарца и аргентинца… – Марта не сомневалась, что старший деверь обретается в Патагонии, окружив себя бывшими членами СС:

– Они разыгрывают новый рейх, Макс изображает нового фюрера… – она поморщилась, помешав суп, – но, когда операция завершится, все равно, нельзя оставлять без внимания сведения об оазисе, в Антарктиде. Судя по карте, там есть пресные озера. Тем путем хотел пойти Ворон, если верить его книге… – услышав Марту, герцог хмыкнул:

– Операция «Высокий прыжок», которую мы проводили, совместно с американцами, никаких следов нацистов не обнаружила… – отхлебнув кофе, Меир, сочно, заметил:

– Насколько я помню, корабли флотилии не подходили к берегам Антарктиды… – полковник затянулся сигаретой, – они что, хотели найти нацистов в открытом море… – Джон решил не спрашивать, откуда кузен взял строго засекреченные сведения о маневрах союзников:

– Он в те времена, после Нюрнбергского процесса, ушел на серую сторону. Дебора трудится в штабе военно-морского флота, она могла снабдить Меира нужными сведениями… – Джон не очень верил информации из зашифрованных папок, якобы семнадцатого века, и рассказам кузена, о десанте СС, на остров Эллсмир:

– Десант был, с этим я не спорю, – думал Джон, – нацисты в Арктике тревожили даже русских, далеко при этом забираясь. Но Меир лично, своими глазами, не видел никаких ракет, как не видела их и Марта… – кузина рассказала о флотилии дальних подводных лодок. Герцог пожал плечами:

– Понятно, что СС готовило пути отступления. Они посылали деньги, в Южную Америку, содержали крысиные ходы, для бегства из рейха, строили лодки… – Джон решил, что флотилия стоит где-то у берегов Патагонии:

– Одна такая лодка ходила в Татарский пролив, – подумал он, – Питер настаивает, что в тех краях появились не только русские. Воронов не зря притворялся своим братом… – думая о власовце, Джон, невольно, тянулся за оружием:

– Он и минуты не проживет, мразь, – яростно говорил себе герцог, – его бы я вздернул и поджег заживо. Пусть сдохнет в мучениях… – в разговоре с Мартой он подытожил:

– В общем, у страха глаза велики. До войны нацисты куда только не посылали экспедиции. В Тибет, в том числе… – кузина поджала тонкие губы:

– В Тибет подводные лодки не отправишь, Джон, и ракеты в горах не разместишь… – с берега озера доносился блаженный, детский смех. Питер не отпускал теплую ладонь Марты:

– Джон от мальчика не отходит. Но сеньора Лола настаивает, что ребенка надо взять к гостинице… – индианка отправилась собирать птичьи яйца, для завтрака. Раскрасневшись от костра, Марта сняла серую, вязаную шапку. Крашеные, льняные волосы упали на стройные плечи. Она кивнула:

– Я говорила с сеньорой Лолой… – крепкие пальцы индианки погладили Марту по щеке:

– Хуан должен увидеть мать… – они с женщиной отошли в дальний угол расселины, – так лучше, для мальчика… – Лола взглянула на белокурую голову ребенка:

– Мы его помыли, по дороге, воды на костре вскипятили… – Марта помялась:

– Сеньора Лола, но вы можете вернуться к своему племени… – темные, раскосые глаза были бесстрастны:

– Я нужнее здесь, – пожилая женщина покачала головой, – сейчас… – порывшись за пазухой, Лола вытащила на свет прокуренную трубку. Положив ее на ладонь, она посмотрела поверх головы Марты:

– Сейчас так… – коротко сказала Лола, – все на краю. Даже один человек важен… – она подняла палец:

– Я сильный шаман, но есть те, кто сильнее меня. Со мной вам будет спокойнее… – Марта щелкнула зажигалкой:

– Сеньора Лола, а что случилось с Лаурой… – индианка раскурила трубку:

– Муж ее под землей и она рядом, недалеко. Только она под водой… – сомнений в смерти Лауры почти не оставалось:

– Она, должно быть, утонула… – Марта сунула в суп ложку:

– Почти готов. Сейчас еще яйца сварим… – Питер привлек ее к себе:

– В любом случае, ты с Лолой и мальчиком останешься в арьергарде, как в армии говорят… – он даже не пытался попросить жену не ходить к гостинице. Зеленые глаза горели опасным холодом:

– Марта за сыном поползет, не то, что пройдет, – подумал Питер, – она три года не видела Теодора-Генриха… – в глаза ударило яркое солнце конца зимы. Закутанный в пальтишко и шарф мальчик, пыхтя, собирал щепки:

– Марта тогда нам бульон сварила, мы из одной миски ели… – Теодор-Генрих, зачарованно, ахал:

– Мама, огонь! Огонь до неба… – Питер ощутил горькую тоску:

– Я думал, что они оба мертвы. Но сейчас все будет хорошо, обязательно… – пламя костра, затрещав, рванулось вверх. Марта ловко сняла с огня котелок:

– Сеньора Лола, вы и дров принесли… – сказала она, по-испански. Индианка стояла с вязанкой и шерстяным платком, полным яиц. Питер, немедленно, поднялся:

– Садитесь, я вам супу налью… – Марта подхватила пустой котелок:

– Я спущусь за водой и позову всех, к завтраку… – льняные волосы, блеснув на утреннем солнце, исчезли в узком лазе, ведущем из расселины наружу. Забрав у индианки ее ношу, Питер взялся за миску:

– На улице распогодилось. Все еще холодно, но, хотя бы солнце появилось. Надо посмотреть на карте, какие еще тропы ведут на север, кроме той, что мы подорвали и завалили. Хотя сеньора Лола знает округу, она может нас проводить… – большая рука, с дымящейся трубкой, коснулась его плеча. Он взглянул в смуглое, испещренное морщинами лицо. Питер почти не знал испанского языка, но разобрал неслышный голос индианки:

– Ты в такое не веришь, но можешь попросить, одну вещь. Solo una cosa… – повторила Лола. Питер, широко улыбнулся:

– Здесь даже думать нечего, сеньора. Чтобы моя жена была счастлива… – Лола не ответила на улыбку. Темные глаза внимательно, немного грустно взглянули на Питера: «Будет». Замолчав, опустив почти седую голову, индианка принялась за суп.

Лазурная вода озера сверкала в ярком солнце позднего утра.

Прежде чем идти в физическую лабораторию, Максимилиан связался с «Орлиным гнездом». Рауффа он застал за завтраком:

– Ни о чем не беспокойся, занимайся делами, – уверил его приятель, – мы с Адольфом проведем отличный день, сходим на берег, разожжем костер… – в трубке послышался лай филы. Макс насторожился:

– Аттила, кажется, беспокоится. Он обычно не подает голос, без дела… – обергруппенфюрер отогнал от себя эти мысли:

– Лает и лает, ничего особенного. Он, в конце концов, собака… – овчарки охранников, в госпитале и физической лаборатории, тоже завывали и скулили. Псы рвались с поводков, солдаты еле их удерживали. Провожая Максимилиана, начальник особого отделения больницы заметил:

– Резко изменилась погода. Тучи рассеялись, вышло солнце, после долгой метели. Животные на такое всегда реагируют, впрочем, как и люди… – и Эмма и Муха еще спали. Макс решил вернуться в больницу после испытания системы радиоуправления. Он одевался в пустой палате:

– Хорошо, что мне привезли мундир. Муха всегда боялся эсэсовских рун, хотя сам их носил… – Макс, впрочем, не собирался пугать зятя. Обергруппенфюрер взглянул в прорезь, в железной двери палаты,

– Он и так, достаточно, напуган. Он мне еще понадобится, для торжественного выступления… – зять громко храпел. Максимилиан, с отвращением, вдохнул застоявшийся запах гноя, перегара и мочи:

– Муха под себя сходил, во сне. Ладно, пара дней, и он станет кормом для рыб, на дне озера… – перегнувшись через борт катера, обергруппенфюрер взглянул на прозрачную воду:

– Рыб, кстати, не видно, хотя они обычно ходят стайками. 1103 молодец, за одну ночь все сделала… – он и не сомневался в способностях подопечной.

1103 сидела на корме катера, зажатая двумя охранниками. Ветер шевелил коротко стриженые, рыжие волосы. Женщина не надела сиротской, серой ушанки, в которой ее привезли с берега Татарского пролива. Макс, краем глаза, скользнул по синему, приютскому пальтишку, по тонким щиколоткам, в хлопковых чулках, в потрепанных туфлях, на плоской подошве:

– Я ей сказал, что у нас годовщина, десять лет знакомства… – он скрыл улыбку, – но это если считать близкое знакомство. Увидел я ее раньше… – как и в тридцать шестом году, в Кембридже, 1103 больше напоминала воробья. Хрупкие пальцы, в пятнах от чернил, уверенно держали плоскую, черную коробку, с рычажками и антенной. Максимилиан покуривал, опираясь на штурвал:

– Я хотел на ней жениться, предлагал ей виллу, прислугу, личный самолет, полную свободу, в исследованиях… – 1103 и на озере Фаньяно продолжала носить простые чулки, детское белье и лабораторные халаты.

Халаты, вкупе с полотенцем и постельным бельем, меняли каждую неделю. Стирала женщина сама, под краном. Максимилиан выбросил окурок:

– Волосы ей подстригает врач, из госпиталя, при осмотре. Ей ничего не надо, кроме дешевого мыла и зубного порошка. Истинно, создание не из этого мира. Но у нее есть чувства, и не только ненависть. Она совестливый человек, она помнит о невинных людях, погибших от ее рук… – Максу пришло в голову, что 1103 убила больше жертв, чем средний концлагерь:

– Надо подсчитать, на досуге, – развеселился он, – хотя американцы не сообщали точных цифр потерь, от ядерных бомбардировок. Мы потом заявим, устами доверенных политиков, что евреи сами придумали всю историю с их уничтожением. В концлагерях занимались трудом, и никого не убивали. Печи стояли для отопления, а в душевых проводили дезинфекцию прибывших… – второй катер отогнали на расстояние полукилометра.

Макс полюбовался изящными очертаниями маленького фау, на корме:

– Я помню, что Вернер сам делал копии большой системы. Хорошо, что он понятия не имеет, куда ушла «Валькирия», с ракетами на борту. Вернер продался американцам, за паспорт и гарантию безопасности, а сеньор Геррера, то есть мистер Горовиц, хоть и был на Эллсмире, но никаких ракет не видел. Даже если он и сообщил о нашем десанте начальству, никто ему не поверил. Я бы и сам не поверил, – усмехнулся Макс. Он ожидал сообщения от северной группы, с заброшенной взлетной полосы, или от патрулей, разосланных по берегам озера:

– Мы расстреляем мерзавцев и сбросим трупы на дно. Пусть гниют на глубине, в компании с Мухой… – маленькая фау, разумеется, была совершенно безопасна:

– Ракета полетает над озером и опустится, механизм не несет боевого заряда… – 1103 смотрела на корму второго катера, – нам важно проверить принцип управления… – по словам начальника лаборатории, устройство 1103 было экспериментальным, маломощным:

– Радиус действия не больше километра, – объяснил физик, – потом надо создать полноценную систему… – кроме охранников, Макса и 1103 в катерах больше никого не было. Физики ждали на берегу:

– Она все создаст, – сладко подумал Макс, – она гений, достояние нового рейха. Мы начнем управлять ракетами, у нас появится бомба… – заметив на корме темный ящик, Макс поинтересовался:

Что это, рядом с фау… – 1103, холодно, отозвалась: «Усилитель».

– Усилитель, так усилитель…. – Максимилиан взглянул на часы. Стрелка подходила к полудню:

– Она лучше знает, зачем это нужно. Я не лезу в дела ученых… – Констанца, на мгновение, опустила веки. «Сирена» работала восемь часов, с того момента, как ей доставили нужные материалы:

– Но конструкция стояла в комнате, а здесь открытое место… – восемь часов Констанца ощущала глухую, горькую тоску, – никто, никогда не изучал возможности боевого применения инфразвука. Я не знаю, что сейчас случится… – «Сирена» производила звуки гораздо ниже предела, слышимого человеческим ухом:

– Именно такой диапазон волны чувствуют животные, перед природными катаклизмами. Чувствуют и бегут, чтобы спастись. Человек остается, и погибает. На таких частотах переговариваются, например, киты… – Констанца вспомнила о мальчике, сыне Марты:

– Он защищен, он внутри здания. Но если он отправится на прогулку? Могу ли я так поступать… – рука сжала коробочку. Устройство, одновременно, подавало сигналы и фау и «Сирене». Констанца снабдила конструкцию автономным генератором питания:

– Он рассчитан на час работы, хотя все закончится быстрее… – она уперлась глазами в спину обергруппенфюрера:

– Понятно, что он пришел с оружием. И здесь пятеро солдат СС. Они могут меня расстрелять, прямо в катере… – Констанца напомнила себе:

– Делай, что должно и будь, что будет. Я рискую, но другого выхода нет… – фон Рабе кивнул:

– Полдень. Начинаем, уважаемая фрау… – он никогда не называл Констанцу по имени, даже наедине, – я уверен, что нас ждет успех…

Вздернув острый подбородок, Констанца щелкнула рычажком пульта.

Вчерашним утром, приехавший из госпиталя врач, осмотрев Теодора-Генриха, потрепал его по каштановой голове:

– Ангина прошла, горло в порядке. Температура у тебя упала, можно гулять… – доктор взглянул на сырую метель, за тяжелыми портьерами детской, – правда, погода не располагает к прогулкам… – сегодня, открыв глаза, мальчик обнаружил в окне голубое небо. Лазоревая вода озера блестела под солнечными лучами. Теодор-Генрих, фыркая, чистил зубы. Аттила раскинулся на муранской плитке ванной комнаты:

– Когда он сюда приходит, больше никому в ванную не поместиться… – смешливо подумал мальчик. Прополоскав рот, отплевываясь, он сообщил собаке:

– Горло больше мазать не надо, очень хорошо. Только тетя Эмма еще в госпитале, придется нам с тобой по двору побегать… – даже в сопровождении собаки, Теодора-Генриха не отпускали в одиночку на берег озера.

– Из соображений безопасности… – вспомнил он мягкий голос дяди Макса, – рядом вода, могут случиться инциденты… – мальчик выпятил губу:

– Ин-ци-ден-ты. Надо запомнить, как слово пишется… – тетя Эмма занималась с ним по немецким и испанским прописям. Дядя настаивал на знании испанского языка:

– Мы немцы, но живем в Аргентине, – говорил он Теодору-Генриху, – в школе, в военной академии, ты будешь учиться на испанском языке. Английский тоже надо знать… – дядя намеревался послать его в дорогую, закрытую школу, в Буэнос-Айресе. Сидя за завтраком, Теодор-Генрих подумал:

– В следующем году. Никуда я не поеду, я хочу к маме… – он был уверен, что мать жива. Ночами мальчик вдыхал сладкий запах цветов, слышал ее ласковый, щекочущий ухо голос. Он помнил мамину колыбельную, о снах, падающих с дерева, помнил ее волосы, бронзовые, с золотистыми искорками. Мальчик сопел, уткнувшись в подушку. Аттила поднимался с персидского ковра детской. Собака клала голову на кашемировое одеяло, Теодор-Генрих гладил мягкие уши:

– Мама приедет, и заберет нас, Аттила. Тебя, меня и тетю Эмму… – позвонив вчера с острова, дядя сказал мальчику, что у того появился кузен, Отто. Теодор-Генрих возил ложкой по остаткам овсянки, в тарелке мейсенского фарфора:

– Опять Отто, как три года назад. Тот малыш умер, как мне дядя объяснил… – с тетей Эммой мальчик о таком не заговаривал:

– Он все-таки был ей сын, хотя тетя Эмма ненавидит урода, то есть герра Петра… – Теодор-Генрих наотрез отказывался называть русского мужа тети дядей. Он вообще избегал подходить близко к родственнику. Мальчика начинало мутить, от неуловимого, постоянного запашка гноя:

– У него дыра в шее, оттуда гной течет… – Теодор-Генрих, скривившись, отодвинул миску, – он, все равно, что труп… – холодные, голубые глаза дяди Максимилиана тоже иногда напоминали мальчику о мертвецах. У него на книжной полке стоял томик южноамериканских сказок, присланный из книжного магазина в столстолице. Налив себе какао, Теодор-Генрих вспомнил:

– Нагваль, то есть оборотень. Это мексиканская сказка, и у братьев Гримм есть легенда об оборотне… – братьев Гримм ему читала тетя Эмма.

Завтракал мальчик в детской, еду приносил солдат СС, убиравший комнаты. Стрелка на больших, шварцвальдских часах, с кукушкой, подходила к одиннадцати утра. Теодор-Генрих был соня, и любил поваляться в постели. За какао он листал свои любимые «Рассказы для мальчиков»:

– Я помню, что мама со мной спала. Тетя Эмма говорила, что мы тогда жили во Франкфурте… – еще Теодор-Генрих помнил виллу, на горном озере и старинную церковь, серого камня:

– Там был мужчина, – думал он, – мама называла его дядя Питер. Мы жгли костер, я носил щепки. Потом началась бомбежка, он пропал… – тете Эмме мальчик о таком не рассказывал:

– Может быть, ничего и не случилось. Я тогда был маленький, как в Берлине… – Берлина он не помнил совсем:

– Только мамин голос… – в носу, немного защипало, – она кричала, звала меня… – мальчик, иногда просыпался в глубокой ночи, слыша отчаянный плач:

– Сыночек, мой сыночек! Жди меня, я обязательно тебя найду… – несмотря на теплое, яркое солнце за окном, Теодору-Генриху стало грустно:

– Потому что я о маме думаю… – он шмыгнул носом, – и потому, что придется сидеть дома, раз некому со мной погулять… – по двору, с голыми, зимними клумбами и вымощенными камнем дорожками, ходить было неинтересно. Шведская стенка, горка и карусель еще не просохли, после недавней, мокрой метели:

– Но можно, хотя бы, по стенке полазить, – решил Теодор-Генрих, – тетя Эмма разрешает… – книгу он открыл на рассказе о маленьком Стефане. Откусывая от свежей булочки, с корицей, мальчик рассматривал гравюру, с парусником:

– Сейчас таких кораблей не осталось. Сейчас подводные лодки, или ледоколы. У дяди Макса есть ледокол, в Ушуайе… – Теодора-Генриха в город не возили, однако мальчик слышал о судне, от дяди. На второй чашке какао в дверях детской появился дядя Вальтер, как его называл Теодор-Генрих, с широкой улыбкой:

– Собирайся, – велел он мальчику, – твой дядя разрешил прогулку, на берегу. Мы разожжем костер, закинем удочки… – Теодор-Генрих соскочил со стула:

– Здорово! Я сейчас, дядя Вальтер… – мальчик любил поспать, но копушей не был. Он всегда быстро одевался и убирал свои игрушки.

На серой гальке берега трещал небольшой костерок. Бросая плоские камни в воду, Теодор-Генрих прищурился:

– Какие-то катера, рядом с островом. Может быть, там дядя Макс… – по дороге к озеру дядя Вальтер рассказывал мальчику о Северной Африке. Рауфф нес дрова, с гостиничного склада. Теодор-Генрих размахивал холщовой сумкой, с картошкой и солью. У него была своя, детская удочка:

– Дядя Вальтер обещал мне пожарить рыбу, на костре… – Теодор-Генрих поинтересовался:

– Вы и арабский язык знаете, дядя Вальтер… – Рауфф кивнул:

– Объясняюсь. Я живу в тех краях, надо говорить с подчиненными, с моими партнерами… – партнерами Рауффа были лидеры мусульманских радикалов. Он вспомнил о ночном рейде, к «Горному приюту»:

– На Ближнем Востоке мы тоже устраивали такие акции. Но мерзавцы исчезли, словно провалились сквозь землю… – Рауфф, с ребятами, служившими на войне в горных егерях СС, лично обыскал близлежащие пещеры. Они нашли следы костров, стоянку индейского племени, но сами индейцы тоже бесследно пропали. Рауфф предполагал, что они могли приютить бандитов:

– Однако я не зря отправился на акцию, – довольно подумал он, – теперь можно не ездить в Ушуайю, на рынок… – в пещере Вальтер подобрал индейский серебряный браслет, грубой работы, но довольно необычный:

– Арабы таких вещей не делают, малышке пойдет… – он усмехнулся, – вообще надо поговорить с Максом. Пусть он посоветует адвоката, для покупки недвижимости… – Рауфф хотел обосноваться в чилийском Пунта-Аренасе. Городок ему понравился, со времен первого визита в Патагонию:

– Тихо, спокойно, хорошо растить детей. Документы у меня безукоризненные, аргентинец и аргентинец. Надо сделать малышке паспорт, легально на ней жениться… – зевнув, он услышал бойкий голос мальчишки:

– Есть рыба, дядя Вальтер… – Рауфф устроился с удочками на прибрежном камне. Паренек сунул нос ему через плечо. Рауфф покачал головой:

– Пока нет, но скоро клюнет. Видишь, там катера, они рыбу распугали… – мирно пригревало солнце. Фила, в отдалении, шлепал по мелкой воде:

– Я тоже заведу собаку, для детей, – решил Рауфф, – малышка родит мне сына, такого, как Адольф. Сына и дочку… – мальчик склонил набок голову, в вязаной шапке:

– Дядя Вальтер, а почему дядю Макса называют… – он зашевелил губами, – то группенфюрер, то обергруппенфюрер… – эсэсовские звания парень произносил по складам. Рауфф, добродушно, отозвался:

– Покойный рейхсфюрер СС Гиммлер, мученик нашей борьбы, подписал указ о присвоении твоему дяде очередного звания, однако фюрер не успел завизировать докуме… – Рауфф оборвал себя. Над озером что-то оглушительно прогремело, над крышей физической лаборатории поднялся столб черного дыма:

– Что за черт, какие опыты они устраивают? Максимилиан сейчас на острове… – от «Орлиного гнезда» донеслись автоматные очереди. Рауфф велел мальчику:

– Никуда не отходи. Сейчас все выяснится… – ребенок рванулся вперед

– Аттила! Не волнуйся, все в порядке, я здесь… – Рауфф не успел подняться. Запахло мокрой псиной, он услышал сдавленное рычание филы:

– Пес решил, что я угрожаю Адольфу. Черт, он мне горло перервет… – сбив его на гальку, фила вцепился зубами в толстую куртку Рауффа. Мальчик что-то пронзительно кричал, Рауфф почувствовал острые клыки, у себя на шее. Кое-как, извернувшись, одной рукой вытащив пистолет, он разрядил браунинг прямо в голову собаки.

На Эмму повеяло ароматом ванили.

Ловкие, обнаженные по локоть руки, месили тесто в старинном тазу, бело-голубого фаянса. Пожилой голос, с сильным акцентом, велел:

– Минутку, ваша светлость. Сейчас добавим изюма… – пышное тесто, казалось, поднималось на глазах. Газовые плиты, белой эмали, расставленные вдоль кухонной стены, грубого камня, дышали жаром:

– Для дрожжей нужно тепло… – замоченный в роме изюм посыпался в тесто, – рецепт русский, от леди Юджинии, покойницы… – низенькая женщина перекрестилась, свободной рукой, – вернее, от мужа ее… – в старинном, высоком очаге, на медных крючьях покачивались кастрюли и сковороды. Кухарка перехватила взгляд Эммы:

– В нем со времен королевы Анны не готовят, – весело сказала она, – но, как покойная леди Элизабет с отцом его светлости повенчалась и меня сюда привезла, здесь еще угольные плиты стояли. Электричество провели тем годом, как его светлость родился… – из духовки покойно, уютно пахло ростбифом:

– Графу Хантингтону понравится, – заметила женщина, – его светлость, малышом, тоже такие булочки любил. Русские их сайками называют. Вернутся они с конюшни и можно чай подавать… – Эмма поворочалась:

– Джон рассказывал, во Франкфурте, что в Банбери не повар, а кухарка. Я боялась, что меня не пустят на кухню, готовить ему завтрак… – крепкие руки обняли ее, придвинув к себе. Белокурые волосы рассыпались по его плечу, Джон поцеловал ее в ухо:

– Миссис Мак-Дугал. Мама ее из горной Шотландии привезла, с тартановыми пледами, овсяными лепешками и волынкой… – он рассмеялся:

– Няня у меня и Тони тоже была шотландка. Она считала, что незачем разжигать камин в детской, если можно налить грелку и надеть три пары шерстяных носков… – он повел рукой у себя над головой:

– Здесь потолки низкие, а в Банбери они метров в пять, даже в обыкновенных комнатах. Как говорил мой папа, ни одному Экзетеру еще не удавалось протопить замок, как следует… – Эмма блаженно закрыла глаза:

– Но в спальне, наверное, тепло… – Джон провел губами по ее виску, спускаясь ниже, к стройной шее:

– Я обещаю, что в спальне будет жарко… – она поморщилась, откидывая одеяло:

– Здесь тоже жарко. Макс приказал протопить мою комнату… – под шелковой ночной сорочкой, грудь стягивала тугая повязка. Эмма потребовала сделать ей укол, едва вынырнув из тяжелого, на морфии, сна. Она скосила глаза на забинтованную, левую руку:

– Я ранена, я на обезболивающих средствах. Я не собираюсь кормить… – она помнила, что такой же укол ей делали, когда Лаура похитила Маленького Джона:

– Она была не в себе, – поняла Эмма, – она, наверное, вспомнила случившееся в Нойенгамме. Нельзя ее винить. Если она жива, я попрошу у нее прощения. Я сказала Максу, что она солгала. Впрочем, Макса скоро убьют, я знаю. Вся банда понесет наказание, и мокрица, в первую очередь… – рука побаливала, но несильно. Судьбой этого ребенка Эмма не интересовалась:

– Я не спрашивала, а врач мне ничего не говорил… – после выстрела мужа, едва державшегося на ногах, Эмма потеряла сознание. Присев в кровати, она оглядела палату:

– Колыбельки нет, ребенка не слышно. То есть отродья дьявола. Понятно, что Макс его забрал… – Эмма сжала зубы:

– Джон и Марта прилетят за мной. Наш сыночек жив, Лаура его спрятала, где-нибудь у индейцев. Мы заберем мальчика и вернемся домой, в Банбери. Джон мне обещал подарить белую лошадь, говорил, что у них такая традиция… – Эмма широко открыла рот, лицо исказилось. Крупные слезы потекли по щекам:

– Он говорил, что покатает нас на барже, на «Чайке». В замке живут спаниели, со времен Кромвеля, в парке кормят оленей… – нежные губы коснулись ее ладони. Эмма услышала детский голосок:

– Мама, дай! Дай олешка… – мальчик протянул руки вверх. Эмма улыбнулась:

– Конечно, мой милый… – у сына были светло-голубые, прозрачные, отцовские глаза. Олень, ласково, боднул маленькие пальцы, ребенок ахнул:

– Олешек, мамочка… – она вытерла глаза рукавом рубашки. Тонкий шелк промок, от слез:

– Все так и будет, обязательно. Надо немного потерпеть… – стрелка на часах, у кровати, подходила к полудню:

– Мокрица вернулась в палату после полуночи, – вспомнила Эмма, – я почти двенадцать часов проспала, на морфии. Хоть бы быстрее все это ушло… – она, с отвращением, посмотрела на грудь. Внутри поднялась тяжелая, смутная тоска:

– Я не хочу думать об исчадии дьявола, – твердо сказала себе Эмма, – даже если русский соврал, то такие, как он, тоже не должны иметь детей. Лаура правильно сделала, что избавилась от ребенка Макса. Отто погиб бездетным, и с Максом так же случится. Марта выжила, она никогда не бросит Теодора-Генриха. Она прилетит сюда, мальчику больше не будут врать, о его отце и деде. Слава Богу, что я ему рассказала правду, о его родителях… – Эмма предупредила племянника, что тому надо молчать. Теодор-Генрих, серьезно, кивнул:

– Я понимаю, тетя. Дядя Макс не должен знать, что мама выжила. Она приедет, и заберет нас отсюда… – выбравшись из постели, Эмма подошла к окну. Несколько докторов, с чемоданчиками, торопились к госпитальному флигелю, милому домику, с черепичной крышей, за охраняемой стеной:

– Я даже не знаю, что там… – скривилась Эмма, – но скорее всего, внутри держат бедных женщин, которых они сюда притащили, как лабораторных животных. Они взяли ариек, из Равенсбрюка. Уголовниц, религиозниц… – Эмма поежилась: