Читать книгу ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том II Часть III и IV (Главы I-XI) - Николай Боровой - Страница 5

Уже две недели как оберштурмбаннфюрер СС герр Бруно Мюллер занимает огромный кабинет в здании «гестапо» на Поморской и исполняет обязанности главы общей и тайной полиции Кракова. Он позволил Беккеру себя уговорить. Результаты блестяще организованной и проведенной им акции 6 ноября превзошли любые ожидания, во всех смыслах. С точки зрения намеченных целей – в первую очередь. Поляки «залезли под лавки», как намечалось. Всё молча проглотили. Он, и задумывая операцию, и еще ранее, когда родилась сама идея споря с Беккером, честно говоря опасался реакции на столь жесткие действия – они могли вызвать бурю возмущения у городской, вообще у польской и у так сказать «мировой» общественности. Вряд ли это могло бы привести к каким-то спонтанным уличным беспорядкам, а даже если и так, то справиться с подобным конечно же не было бы никакой проблемы, дело в другом. Могли возникнуть более глубинные негативные последствия. Это могло бы привести к мобилизации каких-то оставшихся в Кракове польских структур, формированию на волне возмущения и вздыбившихся антигерманских настроений подполья, более или менее организованного сопротивления, выстраивающего какие-то планы и меры. Припертые в угол и лишенные уже не просто государства и независимости, а Ягеллонского университета – символа их истории, их древнего столичного города и духа, да и академической системы вообще, то есть возможности в условиях немецкого господства как-то полноценно планировать жизнь и судьбу, карьеру для своих детей, очевидно превращаемые всем этим в то, чем они и должны быть в выстраиваемом новом порядке – в рабов, которым просто милосердно позволено оставаться в еще недавно собственном доме, поляки могли почувствовать, что им более нечего терять. А зажатый в угол кабан, которому более нечего терять, бросается на охотников и их пики, это известно. Это было бы неприятно и означало бы начало серьезной головной боли, настоящей и плотной работы, честной награды за которую ждать не приходилось, ибо проныра Беккер, как он знал и уже имел однажды возможность убедиться на опыте, отлично умеет не только использовать людей по собственному усмотрению, но еще и присваивать плоды их усилий и служебного таланта. Это было бы в особенности неприятно, поскольку речь шла о столице генерал-губернаторства, в которой рукой подать до ключевых фигур и потому должен быть такой же порядок, как в коридорах резиденции Фюрера. Впрочем – это и есть его работа и он умеет делать ее хорошо. И понимая это, Беккер и метил его в своих планах на пост начальника полиции безопасности и СД. Однако – ничего такого не произошло, он преувеличивал в своих опасениях. Поляки и вправду ничтожества и низшая нация, которая не имеет права на дом и на то, чтобы быть в собственном доме хозяином. Когда более не остается иллюзий и человеку становятся безжалостно очевидны его судьба и то, что с ним намереваются сделать, в большинстве случаев он делается отчаянно решительным и смелым, дерзким, способным внезапно вцепиться в горло своему палачу и попытаться умереть с достоинством, то есть в борьбе. Оберштубманнфюрер хорошо знал это из многолетней работы с заключенными и был уверен, что психология отдельных людей ничем не отличается от психологии массы, подобное и давало ему повод для опасений. В более редких случаях, когда речь идет о полностью сломленном в «работе» над ним человеке, тот, всё видя и понимая, настолько уже утратил волю, что становится безразличен к собственной судьбе и позволяет ей совершиться. Вот нечто подобное похоже произошло и в данном случае. Любой народ понял бы после акции 6 ноября и немедленно последовавшего за ней закрытия университетов по всей бывшей Польше, что его ожидает и какая участь ему уготована, тем более – тот народ, который жил в собственном доме, был независимым и мнил себя «великим» еще каких-то два с небольшим месяца или три назад. В этом случае люди становятся солидарными в пробуждающихся в них порывах, начинают под властью таких порывов организовываться, искать возможность что-то сделать и изменить, как-нибудь бороться. И всё это накладывается на рудименты тех или иных правительственных, силовых и так далее структур и может привести к возникновению подполья и более-менее стройного сопротивления. Это хрестоматия дела. И чем более жесткую политику проводят новые власти, чем больше они ограничивают жизнь покоренного населения в правах и возможностях, посягают на «последнее», от чего припертому в угол кабану становится нечего терять, тем сильнее вероятность возникновения и развития процессов активного сопротивления. Всё зависит от силы порывов и масштабности оставшихся от прежней власти структур, и вот он, оберштурмбаннфюрер СС Бруно Мюллер, истинный немец и патриот, человек долга, готовый во имя долга и Германии умереть, сын великой и призванной править миром нации, если спросить его, думал о поляках лучше, в некотором соотнесении с собой, и был уверен, что нечто подобное и случится. Еще больше – он в глубине души даже желал и ждал этого, им двигали азарт опытного игрока, которому хочется встретить хоть сколько-нибудь значимого противника и рассчитывать на увлекательную партию, на нормальное дело, и то чувство, когда жертва побоев совершенно ничтожна и что ты с ней не сделай, не имеет последнего достоинства и никакой решимости себя защитить: ты смотришь на нее с презрением, всё ждешь, когда же она хотя бы занесет руку и стиснет кулак, хоть зубы сцепит от злости и ненависти, откровенно издеваешься над ней в надежде на это, плюешь в лицо, бьешь по лицу и по голове, уже готов кричать «ну же!» и сам поднять ее на ноги, а ничего не происходит. Вот так ничего не произошло после акции 6 ноября и последовавших сразу же после нее мер. Ровным счетом ничего. Все имеющиеся источники и каналы достаточно достоверно доносили, что под покровом краковской жизни, где всё, при иных обстоятельствах, должно было после событий прийти в движение и забурлить, или хоть как-то зашевелиться, царит мертвая, полная, гробовая тишина. Словно нет никакого подполья и никого, способного и имеющего планы оное организовать, ни малейшей воли к этому. Вот так-то. Кто мог ожидать и подумать? Да никто. И когда обнаруживаешь настоящее положение дел, всю ничтожность противника, которого ты считал способным дать хоть какой-то отпор, хочешь или нет, а начнешь утрачивать трезвость и примутся вырастать крылья за спиной, воля зайдется в экстазе порывов и планов и станет казаться абсолютно осуществимым и возможным то, при мыслях о чем еще вчера сам бы себя осадил и над собой же посмеялся. И он уже четко ощущает это: по планам, которые генерал-губернатор Франк и Высший Штаб спускают на него касательно выпущенных из польской тюрьмы украинских «наци» – о, относительно них существует какой-то дальний во времени задел, это видно хотя бы по тому, как воюют за работу с ними бульдожки из «Абвера»! – и по всё более разгорающимся мыслям идти дальше на Восток, которые, он уверен, в первый день кампании отсутствовали в принципе. Да и не только на Восток, конечно же, совсем нет – знающий знает! О, миру еще только предстоит изведать силу и мощь, несломимую волю немецкой нации, ставшей могучим кулаком, сплоченной верой в дело и цель, в великого и посланного судьбой человека! И трусливые ничтожества из западных стран и капиталистических демократий, вроде бы сохранившие лицо и объявившие Великому Рейху войну, но на деле вступить в настоящую драку не посмевшие, попросту испугавшиеся, подписали себе этим приговор и заплатят жестоко, дайте только время, очень недолгое! И конечно же – по всё большей жесткости в поисках решения, что делать с евреями. И он, Бруно Мюллер, в мыслях издевавшийся над подобным «вырастанием крыльев» и называвший про себя идею Беккера по полной нейтрализации краковских профессоров «безумными фантазиями карьериста и проныры», ныне сам ощущает подъем, абсолютную уверенность в работе и возможность осуществить практически любые планы и цели, которые будут поставлены, хоть если прикажут сварить десятки тысяч краковских евреев в котлах! И – да, да! – стыдится за себя и подумывает, а не является ли то, что он считал в себе осторожностью опытного профессионала, лишь слабостью и параличом воли, доставшимися ему как сыну поколения «версальских пораженцев», вот ей-богу. Фюрер бывает истинно гениален в его прозрениях и иногда по настоящему помогает им понимать себя, безжалостно и до глубины, действительно великий человек, вот ей-богу! Он, Бруно Мюллер – человек дела, его жизнь – напряжение и осуществление воли, реализация сложных и великих целей, переворачивающих окружающую действительность «вверх тормашками», переиначивающих мир в соответствии с замыслами Фюрера, и сейчас он испытывает подобный памороку в глазах экстаз воли и ощущение, что у его воли нет никаких преград и нету целей, которые были бы ей недоступны. Он почувствовал подобную гниль в поляках еще в первые дни кампании, как она развивалась. Они, немцы, если не дай бог когда-то случилось бы, что враг пришел на землю Германии, в немецкие города, в их дома и к их женам и детям, дрались бы до последней пяди еще не занятой земли, до последнего вдоха, умирали бы с криком «Да здравствуют Фюрер и Германия!» или вцепившись в горло солдатам противника. Он, Бруно Мюллер, сын великой немецкой нации, уроженец вечно отнимавшегося у немцев Страсбурга, который всё равно рано или поздно будет возвращен, ни на йоту в этом не сомневается. Даже когда настал полный крах Польши, он всё же еще верил, что уж активное боевое подполье поляки точно организуют и центром того станет именно Краков. Потому он так не желал лезть в этот город, то есть в практически гарантированную головную боль с утра до вечера, и испытывал искренние опасения на счет предложенного Беккером генерал-губернатору плана. Он человек долга и дела, это верно. И дело он знает, его служебная репутация говорит об этом каждому. Но для того, чтобы показать себя в деле, вовсе не обязательно бросаться в самую мясорубку, тем более – если усилия и пот обещают оказаться напрасными и «сливки» с шампанским достанутся кому-то другому. О, работа и искусная, похожая на шахматную партию игра с подпольем, жестокое и под корень вымертвление сети и структур подполья – это его конек с самого начала службы, именно этим он зарекомендовал себя и сделал себе служебное имя, из-за которого вынужден теперь, вместо исполнения долга дома, шляться черт знает где и позволять кому-то, откровенно и с собственной выгодой его талант и возможности использовать! И случись всё это, подсказанное опасениями и логикой, он конечно же сумел бы раскрыть и проявить себя, занимаясь любимым делом и тут! И по большому счету, в выпавшей ему ситуации у него просто не было бы других шансов как-то идти к трепетным целям и мечтам – месту в Рейхе или где-то по близости, в более близкой душе обстановке. Однако, у него были причины считать, что плоды его усилий и служебного таланта окажутся в плане вознаграждения напрасными, станут присвоены пронырой Беккером и потому – долг долгом, быть верным долгу надо при любых обстоятельствах, но зря расшибаться в лепешку во имя дела и тратить силы, способствовать чьей-то, а не собственной карьере, он не желал и по возможности хотел обреченности на это избегнуть. Но все эти сомнения и переживания в любом случае оказались напрасными. Он вправду считал, что закрытие Университета в Кракове и университетов по всей бывшей Польше, массовый и со скандалом арест польских профессоров станут именно тем «последним», что побудит к организации сопротивления, быть может и вполне активного, опирающегося на настроения массы. В самом деле, когда людям внятно объясняют, что они обречены быть в недавно их доме приживалками и рабами, нацией второго сорта, лишенной права дать молодежи сколько-нибудь полноценное образование и потому – будущее, то чего же, собственно, еще? Он помнит, как искренне возражал Беккеру, помнит высказанные им опасения и доводы, и вынужден ныне посмеяться над собой и признать, что Беккер прав и носит значки группенфюрера СС не только потому, что хитрый проныра. Окажись его опасения справедливыми – воли немцев конечно хватило бы навести порядок и безжалостно приструнить тех, кто так позорно рухнул во время кампании и несмотря на пафос, наглость и имперские претензии показал, что не стоит гроша и драться не умеет, не имеет воли и сил. Да и у него самого, опытного и ретивого служаки, хватило бы воли и средств исполнить долг и послужить этому. Только зачем лезть на рожон и искать лишней головной боли? Такой была его логика. И она казалась ему справедливой, продиктованной именно опытом и профессионализмом. Вступая в войну чуть ли не с половиной мира, нация слепо и покорно шла за волей Фюрера и его идеями, свято верила в них, в собственную непобедимость и судьбу, в ничтожность врагов – это так. Но у кого их тех, кто в тайне смотрел на вещи хоть немного шире и был на это способен, не закрадывались в душу сомнения? От трезвости и опыта, конечно, не от предательства! И особенно – если в памяти всплывали факты истории. Лично он, помня об этих фактах и несмотря ни на что, думал в глубине души о поляках лучше и считал их более серьезным противником. И трудности, которые предстояли в ходе начавшейся кампании, виделись ему, да и очень многим другим, говоря честно, куда более значительными. Отсюда были его опасения и тяга к мудрой осторожности – казалось, что познавшие крах на полях боев, за месяц потерявшие то, что мнили великой и возрожденной империей, поляки всё же, как раз во власти их притязаний и химер, слишком просто и быстро не сдатуся, не примирятся и не привыкнут к покорности, сумеют потрепать нервы и причинить массу хлопот. Факты истории говорили именно об этом. И необходимость мудрой осторожности в политике диктовали опыт и трезвость – так он тогда думал. Уважая, конечно, собственное мнение и себя как старшего офицера СС и СД. И оттого откровенно вступал в спор и конфликт с Беккером касательно средств и планируемых мер – сохраняя субординацию, но собственную позицию отстаивая. Но прав был не он, а Беккер, теперь он вынужден признать это. И Фюрер конечно гениален, когда ведет нацию и учит ее пути, пониманию себя и собственной судьбы. В нем самом, Бруно Мюллере, опытном «гестаповце», человеке долга и конечно преданном делу нации немце, под маской «справедливых сомнений и опасений» скорее всего говорил лишь сломленный и изувеченный дух лет, униженных тенью версальского позора. Увы – он вынужден это признать, у него нет выхода. Потому что с точки зрения поставленных целей всё произошло вопреки опасениям и превыше ожиданий, паны «залезли под лавки» и сумели втиснуть туда свои зады. Полная тишина. По крайней мере, насколько это дано прощупать сейчас оберштурмбаннфюреру СС Бруно Мюллеру и подчиненному ему краковскому «гестапо». В любом другом месте и случае он, Бруно Мюллер, опытный служака и «гестаповец», наоборот – очень забеспокоился бы и начал рыть и щупать еще более, сколь возможно глубоко, ибо подобная тишина могла бы означать как раз наличие подполья и его максимальную, с совершенным профессионализмом скрытость и законспирированность, планирование чего-то не спонтанного, а серьезного и множественного. Однако – не в данном конкретном случае, теперь уж оберштурмбаннфюрер был в этом почти уверен. Поляки действительно низшая нация и им ныне отводят ровно то место, которого они заслуживают – это так, события подтверждают и развенчивают любые опасения и сомнения. Фюрер гениально видит суть не только немцев и их пути, но еще и их врагов. И будущее Германии конечно за этим человеком и умением сплотиться вокруг его великой воли, вытравить любые сомнения. И часто за прошедшие три недели он думал, вспоминая слова Фюрера, что сомнения действительно могут быть преступны и разрушают великий и победоносный дух немецкой нации, таят пораженчество и измену, а не «мудрость», «трезвость», «осторожность» и прочее. И будущее Германии – действительно за слепой верой в Фюрера и покорностью его воле, всех и каждого. За сплоченностью в этом нации и ее превращенностью в могучий кулак, который способен дать по зубам и сокрушить кого угодно: ничтожеств поляков, мнивших себя великой империей, если будет нужно – варваров-русских с их претензиями на «пламя мирового пожара» и «флагманство в мировой истории», хоть немцы кое-чему научились у них за последние годы и пожав им руку, пришли к нынешнему успеху, блестящему и только открывающему дорогу по настоящему великому. Да и всех остальных, конечно, точно так же себя чем-то мнящих и не желающих признавать очевидное ныне уже каждому немцу, если он только не последний выродок и предатель – собственного ничтожества и высшего величия немецкой нации, которая призвана править миром и перевернуть тот «вверх тормашками», перекроить по ее мерке, следуя ее планам и целям. Еще в конце октября, когда он ехал в Краков организовывать акцию, он сомневался и чертыхался в мыслях, позволил остаткам слабости и «версальского увечья» в его немецкой душе подать голос – в последний раз, конечно же. И конечно – будучи готовым поверх всего, опытно и блестяще, с верностью делу и долгу выполнить на него возложенное. Долг есть долг, чтобы ни было. А теперь он раскаивается и начинает верить в идеи и великие замыслы Фюрера чуть ли не безгранично, как и должен каждый настоящий немец и патриот, человек дела и долга. И все набирающие обороты события, которые очевидно означают торжество и полный успех немецкой воли, к этой вере побуждают и даже обязывают, ведь каким же действительно нужно быть подонком, предателем или просто выродком, чтобы и ныне продолжать лелеять в душе сомнения! Просто полный испуг, сломленность словно бы целиком, готовность выживать при любых обстоятельствах и любой ценой, забыв про всё, лишь бы еще пожить и полюбоваться солнышком. Так он ощущает это в настроениях простых людей, насколько имеет возможность соприкасаться с ними уже два месяца, и таковы же видимо и настроения подполья, если оно какое-то всё же есть. Возможно, они просто еще не успели как следует сорганизоваться или не решаются, иначе – на том уровне, где копает он, Бруно Мюллер, уже проступило бы что-то более или менее внятное. А скорее всего – полный шок перед молниеносным разгромом армии и государства, внешне крепкого, ощущение безнадежности перед лицом немецкого господства и всего совершившегося. И бескомпромиссные, безжалостные меры лишь еще более убеждают в этом население в его массе, делают его покорным, сотрудничающим и сговорчивым. Как карательная акция за резню немцев в Бдыщеве, к примеру – одновременное убийство более 300 человек. В иных странах, он вспоминает историю, реакцией на подобное стал бы остервенелый и отчаянный бунт, тут же безграничная жестокость возымела успех и оказала нужное воздействие – устрашила, задавила и заставила покориться, «загнала под лавки» и парализовала всякую дальнейшую решимость сопротивляться. И конечно – как акция 6 ноября, им организованная и воплощенная. Вмешался Ватикан, мировые организации воют – но кому до этого дело? Достигнут главный эффект – эффект внутри, полное подавление и устрашение. Вот, только под его двухнедельным руководством, в Кракове и округе «по тихому», по «старым» методам работы, арестовано и ликвидировано огромное число людей, около двух тысяч. Такое же где-то количество людей этапировано в концлагеря. В мясорубку отправляются мелкий клир, бывшие аристократы, слишком эмоциональные учителя школ, отставные офицеры, которые даже не были призваны правительством во время кампании, то есть все, кто может представлять хоть какую-нибудь угрозу и войти в подполье. Когда он, Бруно Мюллер, говорит, что копает и щупает достаточно глубоко – он знает, о чем идет речь. То есть – настоящие репрессии, которые хоть и происходят «по тихому», но конечно становятся известны всем и так это, насколько он знает, происходит на всех занятых германской властью территориях. И это продолжится. Это политика. Он лично был на совещании у генерал-губернатора неделю назад, где тот достаточно ясно сказал, что не просто не собирается отказываться от акций внесудебной ликвидации интеллигенции, представителей военно-политических слоев и прочих представляющих угрозу элементов, а намерен на будущий год приступить к ней с еще большей основательностью (оберштурмбаннфюрер мысленно гогочет – краковским профессорам-то еще повезло, в Заксенхаузене больше шансов выжить!) И что же? А ничего. Нет движения, по крайней мере – на подконтрольном ему пространстве и на доступном ему уровне информации. Вплоть до злости, ей-богу! Никаких спонтанных акций возмездия властям, попыток сорганизоваться для этого, пусть безнадежными отдельными диверсиями показать, мол, «мы тут» – ничего похожего. Затаились как мыши, «залезли под лавки». Если и умудрились как-то сорганизоваться, то замерли в глубоком ожидании, «до лучших времен». При мысли об этом оберштурмбаннфюрер Мюллер зло усмехается. Ну и когда же они думают, эти времена придут? На что рассчитывают? Что русские поссорятся с Рейхом? Такое может быть и случится когда-то, не слишком скоро, но если и да, то немцы сумеют дать по зубам русским так же, как врезали сейчас полякам, усомнится в этом нынче лишь идиот. Ожидать – а чего?! И сколько? «Ожидать» их политика, да, до лучших времен? Но это значит – быть готовыми многие годы жить в покорности, в сенях отобранного дома, безропотно смотря, как исчезают куда-то соседи, не имея возможности учить хорошей профессии детей, повести подрастающих сыновей на напоминающую о «польском духе» пьесу в театр. Всё это, собственно, и значит быть покорным, смириться и подчиниться судьбе. И всё это конечно же очень хорошо для целей Германии и устанавливаемого режима, говорит о шоке, о потрясении в событиях кампании, от ураганом состоявшегося краха. Они просто настолько потрясены и подавлены, что ощущают безнадежность, невозможность любого сопротивления – и конечно по справедливости. У немецкой воли нету преград и нет чего-то, для нее невозможного и недоступного – это теперь понимает наверное каждый немец, если только он не подонок, предатель или сумасшедший, а миру еще только предстоит узнать! И в этой ситуации жесткие и бескомпромиссные действия не заставят «бросаться грудью на мечи», а именно окончательно и безоговорочно подчинят. Решительность действий и груда трупов убеждают, как выяснилось, и не знающей колебаний и милосердия волей вполне возможно устрашить до полной покорности и «сидения под лавками», пассивности и совершенного безучастия к судьбе и происходящему вокруг – лишь бы выжить, еще немного пожить. Справедливым кнутом и вдоволь оставленным хлебом и салом, можно отбить желание бунтовать, приучить к мысли, что «под сапогом» спокойнее и как-то живется, а «бунт» чреват утратой всего – так становятся рабами, так народы делают рабами. Жестокостью и доведением до предела, когда так и эдак нечего терять, могут породить бунт и решимость сопротивляться, и потому он до последнего времени искренне считал, что умеренность и осторожность – оборотная сторона мудрости и успеха. Но у Великой Германии и Фюрера другие планы, это нынче очевидно – Польша должна стать источником продовольствия для Рейха, она не будет иметь права и возможности существовать во имя собственного удовольствия и в той продовольственной повинности, к которой вскоре обяжут польских крестьян, большого куска сала и хлеба им не останется. В «новом порядке», который намереваются строить Фюрер и Великая Германия, у поляков нет надежды на полноценное национальное существование, это очевидно уже всем – и самим полякам, и людям долга и дела, которые воплощают замыслы Фюрера. Оказалось, есть еще и третий вариант – отобрать всякую возможность нормальной жизни, загнать в угол, но при этом безжалостным устрашением и несломимой в реализации решений волей лишить способности сопротивляться, и именно такой вариант является единственно верной политикой в участи, которая уготована полякам. Он вынужден признать, что ошибался, ему как немцу и человеку долга еще есть чему поучиться. И это именно отсутствие духа, да-да! Когда самые обычные люди доходят до остервенения, более не могут терпеть и видеть, что происходит вокруг, даже горами трупов сложно удержать их от действий. Немцы обречены стать властелинами Европы, потому что готовы умирать во имя величия Германии и ни их волю, ни их героический дух не сломить. Он оценивает ситуацию именно с точки зрения немца и человека долга, во всех смыслах. И представляя в подобной же ситуации себя и всех остальных, верных долгу и делу нации, сплоченных вокруг этих святых, нерушимых вещей волей Фюрера и слепой покорностью ей. И сознавая превосходство немцев, а потому – справедливость и неотвратимость происходящего, должность для вещей быть только такими и призванность немецкой воли торжествовать. И конечно – глазами человека долга, на собственном месте ответственного за полное торжество над противником, который оценивает шансы и возможности противника лишь для того, чтобы в нужный момент суметь безжалостно растоптать и подавить, сломить его, ибо никак иначе в принципе быть не может. Ведь окажись его опасения справедливыми и получи он таким образом возможность нанести удар Беккеру, сыграть в собственную игру и упрочить его положение и авторитет, его опыта и воли, преданности долгу конечно хватило бы, чтобы в сплоченности с остальными привести поднявшего голову, вздумавшего и решившегося бунтовать врага к покорности. Он смотрит на поляков глазами немца, а потому – от простых обывателей до недавно горделивых, дерзивших Рейху и черт знает чем мнивших себя маршалов и политиканов, ощущает их ничтожествами и действительно низшей нацией, которая обречена и предназначена жить в рабстве точно так же, как немцам уготовано переделать и покорить мир, править. И чем более бесспорны, стремительны и сокрушительны успехи немецкой воли, чем напраснее опасения и сомнения, а противник – всё очевиднее ничтожен, тем сильнее он и большинство немцев ощущают подъем и веру, отсутствие на пути нации преград, способных ее остановить, чувствуют ничтожность, обреченность пасть и покориться, уступить их натиску и победному шествию их целей и успехов далеко не только поляков, но всех, любой народ, которому выпадет такая судьба! Успехи окрыляют, делают волю и веру в Фюрера, дело нации и всеобщую победу несломимой, и происходит это на глазах, он знает и чувствует по себе, в совершающихся с ним переменах видит лишь отголосок того, что творится со всеми. Еще какой-то месяц назад от верил в правоту собственных сомнений и возражений, считал их проявлением не предательства или слабости, конечно же, а наоборот – преданности долгу и делу нации, которая опирается на опыт и профессионализм, ищет лучшие пути. А теперь, с им же самим организованными успехами всеобщего дела, он ощущает вину и раскаяние, сомневается уже в себе и его прежних, казавшихся правильными и продиктованными опытом установках. И вместе со всем этим чувствует экстаз воли – его собственной и нации, сплотившейся вокруг идей Фюрера и похожей ныне на могучий, способный что угодно сокрушить кулак вообще. И конечно – веру в непобедимость и грядущее торжество немцев. Он рисковал месяц назад, позволяя себе искренне спорить с Беккером и откровенно высказывать профессиональное мнение, которое считал правильным, но противоречившее взметнувшимся и повсеместно воцарившимся настроениям. И делал это именно как человек долга, нации и долгу, воле Фюрера преданный, будучи уверенным в собственной позиции и заблуждении оппонентов, а потому – считая себя обязанным осторожно, но внятно донести ее. И так именно исполнить долг. И рисковал, что с его волей и служебным талантом, доказавшими себя не один год и в немалом количестве акций, будучи настоящим, преданным нации человеком долга и дела, из-за воцарившихся с успехами настроений предстанет в глазах коллег и соратников в дурном свете и этим быть может вообще заслужит его карьере и судьбе приговор. И во всем этом ощущал себя именно человеком долга, делу и долгу преданным, ставящим на службу долгу и общим целям опыт, профессионализм, волю и мужество. Однако, он ошибался, полностью и даже где-то горько – вплоть до раскаяния и целиком охватившей его вместе с раскаянием и очевидностью собственных заблуждений веры в нацию, ее несокрушимую волю и доступность ей чего угодно, отсутствие у ее воли и целей преград. Дерзкая и жестокая акция устрашила, сумела запугать покоренного врага до предела, примирить его с в общем-то страшной участью, которая ему уготована. Задавить и подчинить целиком, до отсутствия даже малых признаков желания, готовности и вообще способности сопротивляться, проявить непокорность. Там, где в иных обстоятельствах должны были возникнуть бунт, стихийное или организованное сопротивление, движение подпольных структур и организующих их работу сил извне, царит полная тишина. Там, где в этом должны были проявить себя дух непокорности и еще остающаяся способность врага сопротивляться, его неготовность примириться с поражением и судьбой, по крайней мере – слишком скоро и легко, на лицо даны лишь сломленность, раздавленность и повиновение, отсутствие какой-либо воли к борьбе и одно тошное и омерзительное, но весьма обнадеживающее в плане перспектив стремление выживать под раздавившим сапогом, сколько дано. Подобное означало бы начало и необходимость той серьезной, бескомпромиссной, жестокой и ни с чем не считающейся работы профессионалов, людей воли, дела и долга, в которой враг всё равно был бы сломлен, а его желание бунтовать и сопротивляться – до конца и безоговорочно раздавлено, но так по крайней мере можно было бы ощутить в отношении к врагу хоть какое-то уважение. Он ошибался. Ничего такого нет и не происходит. Он был искренен в его сомнениях и возражениях, конечно же предан долгу и делу нации в стремлении их донести, но он заблуждался, раскаивается и ныне безгранично верит в нацию, ее возможности, в волю и идеи Фюрера, которым должно слепо и беспрекословно, как тот и убеждает с трибун повиноваться. И конечно – в решительность мер, жестокость и несгибаемость воли в их воплощении, как единственный приемлемый для нации путь, залог и условие ее грядущих, не имеющих предела побед. И он уверен, что сумев понять собственные ошибки и увидев правильный путь, работая над собой и учась делу и долгу, теперь способен послужить нации с еще большей преданностью и эффективностью – на его нынешнем месте или на любом другом. А в том, что считал верным, продиктованным опытом и профессионализмом – не сомневаясь в одном и другом, в собственной верности долгу, служебном таланте и качествах настоящего немца, но просто поверх этого! – видит совсем другое, должное быть из его немецкой души вытравленным до конца. Он был искренен, профессионален, предан долгу и делу даже в заблуждениях – горе тому, кто сочтет иначе, но после блестящего успеха осуществленной им и ставшей легендой акции, да и вообще, с его продвижением и новой должностью, это просто никому не придет в голову. И он искренен ныне в движении по новому, увиденному им пути, в работе над собой как немцем и человеком долга, в признании и исправлении ошибок. Он настоящий и преданный нации и Фюреру немец, должен учиться и работать над собой, быть верным долгу и путям долга, которые непрерывно открываются. И он так и делает. Он просто развивается, идет по пути настоящего немца, солдата Фюрера и человека долга, воля которого, вместе с усилиями миллионов подобных ему, воплощает идеи Фюрера и переворачивает вверх ногами, меняет и строит мир. И готов безжалостно вымертвлять в собственной душе остатки слабости и «версальского увечья», которые в ослеплении даже считал профессионализмом, мудростью и осторожностью опыта, но в наличии в нем которых, как и миллионы других, достойных и настоящих немцев, не виноват. Он учится и работает над собой, идет по единственно верному и правильному пути. Должен это и так и делает. Он искренне считал идею Беккера заблуждением или даже карьерным пронырством, циничным желанием выслужиться, пренебрегая настоящими целями дела и долга, пусть рожденной на волне настроений и куража, но опасной последствиями и способной нанести делу вред авантюрой. И он был и оставался в этом именно человеком долга, делу и долгу преданным, готовым служить долгу беззаветно и целиком отдавая себя. И как человек долга, пусть даже неприемля идею акции и считая ее лишь совершаемой в ослеплении и власти куража глупостью, просто нашедшей отклик карьерной авантюрой, был готов с честью и верностью делу, блестяще ее воплотить, исполнить долг и отданный приказ. Честно предупредив о кажущихся возможными последствиях и не неся за них, в случае подтверждения собственной правоты, никакой ответственности. И был в этом конечно же искренним, преданным человеком дела и долга. И именно так воплотил идею Беккера, совершил ставшее легендарным дело. И убедился в собственной неправоте и признал ее, очень многое выучив и именно так, во всем этом вместе оставшись собой – настоящим немцем, человеком дела и долга, преданным нации и идущим по единственно возможному пути. И вопреки ожиданиям, обрел награду – признание его заслуг вплоть до упоминания Фюрером. От этого в конце концов поддался уговорам и согласился принять не очень-то желанную должность, остаться в городе, служить и исполнять долг в котором не хотел. И использует награду и доверенную ему должность правильно – чтобы учиться и исполнять долг привычно для себя, то есть умело, опытно и блестяще, но только теперь еще лучше, со всем усвоенным и понятым! И изувеченные, превращенные за последние пару недель в фарш туши в подвалах, имели возможность в этом убедиться. И довольны им на должности главы краковской полиции, уважают его, продолжая послужной его список и состоявшееся имя, конечно не зря. А он ныне будет просто еще более решительным и не знающим колебаний, полным слепой веры в нацию, дело и волю Фюрера, остатки увечья и слабости в его немецкой душе сумеет вытравить. Принять слабость и сомнения за иллюзию опыта позволил себе в последний раз. И на пути служения долгу и нации, учитывая его, уже успевшие стать легендарными качества и таланты, будет так еще более преданным и полезным, стоящим очень и очень многого. И так, даст бог, пройдя через витки опыта и работы над собой, приблизится к заветным мечтам. Он идет по пути долга, обязан учиться и в этом проявлять верность долгу, качества настоящего, достойного уважения коллег и слов Фюрера немца. И он так и делает. «Вот только была бы работа!» – он готов готов восклицать это в мыслях со смехом и злобой одновременно. Враг оказался ничтожен и акций сопротивления или движения, хотя бы легкого ворошения подполья, позволивших бы развернуть ответные меры и раскрыть опыт, достигнутые в службе качества и умения, не только преданность долгу, но и искусность в его исполнении, попросту нет. Ничего нет. Гробовая тишина. Есть пока только репрессии в отношении к и без того запуганной шляхетской интеллигенции, которая, в отличие от знаменитых магнатских родов, договорившихся с властями, оценена «представляющей потенциальную угрозу» и потому – и в целях еще большего устрашения и подавления, и с точки зрения практической необходимости, в рамках превентивных мер, устраняется массово и по всей стране. Причем речь идет только о начале. И даже это не приводит ни к какому внятному движению. Вот так-то! Странно еще одно – в растоптанной, покоренной и расчлененной Польше были сильны коммунистические структуры, хоть власти с этим и боролись, и в таких структурах, как и повсеместно, было до черта евреев. А коммунисты – это всегда подполье, умело и с многолетним опытом работы созданное. Оттого-то, в совместно определенных им, Беккером и представителями генерал-губернатора мерах по искоренению интеллигенции, проводимых изо дня в день, они в особенности сосредотачиваются на выявлении коммунистов, всех когда-либо связанных с разными социалистическими партиями и профсоюзами, и этих предпочитают не этапировать в концлагеря, а отправлять прямо в яму, но прежде – берут в отдельную разработку и обрабатывают хорошо, он знает, лично спускается в подвал. И ничего – полная тишина в тех обстоятельствах, когда и мертвый бы заговорил, страшно и вспоминать бывает. Вот так-то! Глубоко залегли «паны» и «бравые усатые маршалы», хорошо в штаны наложили, надолго. В Варшаве, правда, как он получает сведения от коллег, ситуация несколько иная. Оберштурмбаннфюрер смеется мысленно – наблюдаются «легкие колебания» даже не почвы, а воздуха. Два человека – профессор закрытого Варшавского университета Роман Рыбальски, и что-то наподобие бургомистра Варшавы, некто Стефан Стажыньски, были замечены в одно время возле центрального здания Польского Сбербанка, это и кое-что еще он слышал «под большой шнапс» на приеме у генерал-губернатора. Может – совпадение… почему бы и нет? А может – была какая-то встреча, происходят попытки «сорганизоваться». Прямо забавно. Всё это было и будет под полным контролем. И скорее всего – в ближайшее время ни к чему не приведет. Они не решатся. Они нас боятся, по справедливости чувствуют нашу мощь и знают, что у них нет никаких шансов – крах их армий с громкими именами, позор их на старинный манер разряженных маршалов, только и умеющих произносить помпезные слова, убедили надолго. Это одно. А кроме того, есть и другое. Азбука и хрестоматия дела говорят о том, что успех любого подполья возможен только при широкой поддержке местного населения, наличии у массы простых людей решимости содействовать сопротивлению. А вот этого, оберштурмбаннфюрер уверен, они дождутся не скоро! Люди смертельно боятся и «загнаны под лавки», полностью покорны и счастливы, если им дают просто жить. У них отобрали страну, право учить детей, расстреливают их соседей и священников, и ничего – гора трупов в Быдгоще, сложенная в возмездие за немецкую кровь, и полный крах государства их вполне убедили. Правильно – люди хорошо знают, что за малейшее неповиновение будут сложены еще множество таких гор, и потому сидят «под лавками». Он читал когда-то в исторических книгах, что во времена Наполеона испанские женщины в деревнях давали съесть отравленную пищу своим детям, чтобы ее решились попробовать французские солдаты. Оберштурмбаннфюрер смеется – поляки не испанцы! Эти будут ждать милости судьбы и именно поэтому она для них навряд ли когда-то наступит, он как немец и офицер Рейха, человек долга, очень хорошо это понимает. Эти возможно будут издавать какие-то газетенки, чтобы читать их друг перед другом, стишки о «великой речи посполитой» тайно писать и печатать, конечно – в подобном они мастаки! Но работа в подполье имеет смысл, когда она начинает наносить врагу ощутимый урон, остальное – «игра в подполье», хотя и такую игру конечное же надо выкорчевывать с корнем, при первых ее ростках. Генерал-фашист Франко фактически создал в подполье политический режим, который в конечном итоге захватил и подчинил огромную страну. Даже если и происходит сейчас что-нибудь, то на таком уровне, который невозможно ощутить именно потому, что он не представляет опасности, ничтожен, мизерен, хотя конечно – надо быть начеку. В Варшаве «колеблется воздух»… Оно и понятно – столичный город, с десятилетиями устанавливавшимися и спаянными совместной учебой и службой связями политиков, дипломатов, высшего офицерского состава и аристократов. Там заставить все эти связи работать гораздо проще, сам бог велел, как говорится. Но это головная боль коллег из Варшавы, у него в Кракове всё спокойно и он приложит силы к тому, чтобы так это и было дальше. Всё настолько спокойно, он смеется, что хоть самому бери да разгоняй волны! Оно конечно должно быть, какое-то «подполье» – обычно, создание подполья становится одним из последних приказов перед капитуляцией или оставлением территории. Ведь многие их маршалы и генералы так и не были схвачены по результатам кампании, и навряд ли пустили себе пулю в лоб от позора – не герои. И их высший офицерский состав многочисленен. Значит – должны сорганизоваться, может быть даже пытаются, и враги Рейха конечно же будут способствовать этому всемерно. Но делается это пока – если вообще делается – так тихо, что не прощупать, и не по причине высокого профессионализма. Скорее всего – мизерно количество людей, а планы и цели более чем скромны и далеки от активного сопротивления. Время, когда бравый солдат в конфедератке, ставший подпольщиком, запланирует диверсию и решится выстрелить в немецкого солдата, еще очень и очень далеко, даже если и настанет. А их с Беккером и другими забота конечно же состоит в том, чтобы этого не произошло. И его, Бруно Мюллера, ощущение ситуации пока весьма оптимистично. Скорее всего – так ему кажется сегодня, в ощущении реальной ситуации – это будет по большей мере «игра в подполье». Они будут строить структуру и связи, стрелять в тех, кого считают предателями… И скорее всего будут больше убивать друг друга, нежели тех, кого называют «врагами»… Ну, что там еще… будут строить планы возрождения «великой польши», издавать прокламации и документы, мнить себя этим «отданными борьбе», реальной борьбой не занимаясь, сосредоточатся на пропаганде, с которой справятся жестокость и страх… И когда это начнется – наконец-то появится настоящая работа. Они, конечно, будут пытаться заниматься сбором и передачей разведывательной информации, на этом на первых порах видимо и будут сосредоточены их цели… Вот это – более серьезно и может нанести ущерб немецкому делу, и потребует быть начеку. Он и такие же, как он, итак начеку. Да только нет пока особенно по отношению к чему. Ты и рад бы составить и подать отчет о предпринятых акциях и мерах по «борьбе с подпольем», да где оно, это «подполье», в чем проявляет себя? Никакого подполья по фактам на данный момент нету и нет «акций и мер», хоть бери и выдумывай и то, и другое. Страх, жестокость и несгибаемая в ее решимости воля, мощь армии и сокрушительный удар, который та нанесла, сделали свое дело надолго, способность и желание сопротивляться сломили, породили ощущение напрасности, безнадежности этого. Оттого-то все эти «колебания воздуха», чуть различимые коллегами в Варшаве, не вызывают никакого настоящего беспокойства и не скоро вызовут, потому что если и возникнет подполье, то навряд ли в обозримое время оно дойдет до реальных действий и начнет наносить ощутимый ущерб, вообще – окажется на это способно. А когда начнет пытаться – у людей долга, знающих свое дело, найдутся средства и опыт, чтобы заставить об этом пожалеть. Обычным полякам кажется вполне хорошо под немецким сапогом, даже если у них отобрать университеты, музеи, театры и гимназии для детей, во истину – есть народы, предназначенные и способные властвовать, а есть те, которые предназначены жить в рабстве, потому что так им лучше. И вправду ничтожества, он был о них более высокого мнения. Он после всего этого даже издалека, из окон «опеля», не может смотреть на поляков без презрения. Они, к слову, отлично сотрудничают, ряды «фольксов» и «шуцманов» пополняются ими чуть ли не с первых дней вступления немецких войск в город, сотрудничают чиновники и структуры, всё это позволяет быстро и достаточно исправно наладить жизнь в самом Кракове и на территории генерал-губернаторства в целом.

…Это – с точки зрения целей. Но с точки зрения оценки его действий во время операции, касательно чего у него были сомнения не меньшие, всё тоже на удивление отлично. Беккер, после успеха видевший главой краковской полиции только его и не желавший слышать никаких возражений, превзошел сам себя – представил его в рапортах генерал-губернатору Франку, в Высший штаб СС и даже еще дальше наверх как своего теснейшего соратника, с которым полностью делил организацию и осуществление операции «Sonderaktion Krakau», так что, как дошло до него именно по его каналам, сам Фюрер несколько раз упомянул его, Бруно Мюллера имя, как пример «служения долгу» и «решительности, которая ведет к успеху дела и наносит врагу сокрушительный удар». Он был горд собой от этого, как и всякий истинный немец в подобном случае. Немец обязан беззаветно и самоотверженно служить долгу, делу Фюрера и Великой Германии, должен быть готов не задумываясь отдать за это жизнь, Фюрер всегда говорит об этом, но немец имеет право на справедливую, наполняющую гордостью его сердце награду. И нет наверное более высокой награды для немца, нежели быть упомянутым в словах Фюрера, существовать в мыслях Фюрера. Правда, лишь подумаешь, что он, Бруно Мюллер, всего полгода назад бывший обычным ретивым начальником регионального «гестапо» в Вильгельмсхаффене, ныне существует для Фюрера – как ближайшие соратники, Геринг и доктор Геббельс, его главный шеф Гиммлер – и кажется Фюреру примером качеств истинного немца, начинаешь задыхаться от переполняющих чувств, вот ей-богу, он и не ожидал от себя подобной сентиментальности! Это, в сочетании с хорошим деланием дела и с теми моментами, когда ты смотришь на толпу ничтожных овец, очкатых клопов и червей в зале и ощущаешь себя их Судьбой – и есть счастье. Подобное и должно быть счастьем для истинного немца. «Впрочем» – когда он, Бруно Мюллер, думает о таком, его мысли начинают казаться ему мурлыканьем – «если рано или поздно всё это приведет к тому, что в нем увидят не командира роты на передовой и мясника, а скажем, начальника департамента в Главном управлении в Берлине или главу „гестапо“ в каком-то большом городе Рейха, и он сможет делать дело дома, то подобное тоже будет прекрасным дополнение к награде!» А для того, чтобы всё это стало возможным, очевидно надо было принять участие в кампании, организовать и осуществить арест профессоров, выйти в блестяще провернутом деле на какой-то иной уровень не просто карьеры, но собственного развития как немца и человека долга, преодолеть с ним остатки «пораженнчества», которых не должно быть в солдатах и офицерах Фюрера, в немцах будущего (оберштурмбаннфюрер справедливо признается в наличии их в себе). И нужно было, конечно же, следуя всей дальнейшей логике, вступить вместе с Беккером в серьезную игру и принять предложение поста начальника полиции безопасности и СД в Кракове: должности, в которой на него смотрят и генерал-губернатор, и высшие чины СС, и наверняка сам Фюрер. Короче – надо было согласиться на уговоры и изначальные планы Беккера, и он согласился. Если это путь к его заветным целям – стоит потерпеть. Этот путь оказывается витиеват, но что поделаешь! А вдруг он и не может быть в его случае и судьбе никаким иным? Злая у него судьба – он хочет делать дело в Рейхе, а в нем видят идеального человека для решения сложных задач где-нибудь в самой гуще новой кампании, потому что знают, как он умеет делать то, что должен. Однако, заветная мечта – прочно вернуться в Рейх, и к ней он стремится. И будет идти. И кажется – ничего не бывает случайно или напрасно. Он подчинился приказу и принял участие в кампании, хотя вовсе не горел. Он блестяще, легендарно организовал и провернул арест очкатых клопов, хотя считал это поначалу опасной и напрасной глупостью, чуть ли не безумной и безответственной наглостью, чреватой последствиями непредсказуемыми и весьма дурными. И открыл в этом деле для себя совершенно иные истины и горизонты, которые, теперь он уверен, его будущему как человека долга послужат самым принципиальным образом, хоть изначально плевался злостью и недовольством, чертыхался и исходил опасениями, но просто был готовым как привык, достойно и блестяще исполнить положенное. Отлично понимая дальний задел Беккера, решившего использовать его служебные качества и таланты, сколько вообще возможно, он не хотел оседать в Кракове и принимать пост начальника обеих полиций. Давая так откровенно попользоваться собой, без надлежащих для самого себя выгод. Да и сейчас до конца не хочет и не уверен, говоря по чести, просто с чертыханиями про себя согласился и поддался на уговоры, понимая, что другой дороги всё равно нет и откажись он – лишь разочарует в себе и погубит те капли «сливок», успеха и славы, реальных возможностей, которые Беккер милостиво отвел ему в провернутом деле. Однако, именно поэтому в конце концов он удостоился упоминания Фюрером, всё более явно обретает уважение и признание больших «бонз» в Кракове, местных и берлинских, начинает затаенно и с трепетом ощущать и вправду огромные возможности для себя и независимые позиции в игре с Беккером, который кажется не ожидал, что оберштурмбаннфюрер СС Бруно Мюллер, ретивый глава провинциального «гестапо» и всего лишь командир айнзацкоманды, верностью долгу и огромным служебным талантом может преподнести сюрприз и прийтись по душе очень многим, стоящим гораздо выше. И обретает весьма ощутимый шанс переиграть, обойти чертового проныру, приблизиться к целям и мечтам, которые важны уже ему самому. Вот и получается, что ничего случайного и напрасного нет, да-да! И путь к цели может быть витиеват и поначалу ведет кажется чуть ли не вообще в другую сторону. И оказываешься вынужденным делать то, что прямо противоположно желаниями и мечтам, но в конце концов именно так к заветному и движешься. Долг требует постоянно учиться, он понимает это день ото дня всё яснее и так и делает. И всё это так даже несмотря на то, что он по прежнему не любит Краков, по многим и разным причинам…

…Впрочем, он не может пока особенно на что-то сетовать и вполне доволен должностью и тем, что поддался уговорам. Особенной работы пока нет, как уже сказано, приходится больше ее изображать, нежели делать. В Варшаве ощущаются «колебания воздуха», но в Кракове пока всё спокойно и подполье, если сорганизуется, активно проявит себя здесь не скоро, а он уже выстраивает изнанку краковской жизни так, что бы этого не случилось. Он держит руку на пульсе, он стряхнул пыль с сети бывших осведомителей польской полиции, он выстраивает работу учреждений так, чтобы происходящее в них было максимально прозрачным и любые «колебания» и «движения» можно было отследить – это на самом деле не так сложно, если ты умеешь делать свою работу, есть куча административных и кадровых приемов, наконец – у него самые разные источники информации, и согласно им царит мертвая тишина. Арест профессоров, закрытие университетов и гимназий, политика внесудебных ликвидаций или псевдосудебных расправ, все прочие вещи за этот короткий срок очевидно указали полякам на участь, которая их ожидает, и что? А ничего. Никаких попыток организовать активное сопротивление. Они смотрят, как исчезают их соседи и священники, как у них отбирают остатки национального достоинства, и никакого внятного брожения, не то что попытки сопротивляться. Самое забавное, что демарш и брожение исходили в эти месяцы именно от арестованных профессоров, от очкатых клопов-интеллигентов, но вовсе не от осевших на нелегальном положении военных и осколков чиновничества, а значит – политика интеллектуальной и духовной «кастрации» поляков, нейтрализации интеллигенции, по истине верна и мудра. А если попыток активного сопротивления не произошло сразу – на остатках недавно работавших структур, во власти еще живого ощущения собственной независимой страны, на волне стыда за поражение и ненависти к ним, немцам, когда не сложно вовлечь в работу и организовать на рискованные акции массу людей, то возникнут ли они? А ведь это, если попытаться мыслить с их позиций, так важно – показать населению конкретными мерами, что польская власть осталась и поляки будут бороться, поддерживать таким образом веру и надежду на то, что «освобождение» возможно! Значит – они сломлены пережитой катастрофой и нет как раз именно ощущения этой надежды, возможности что-то изменить, и конечно – по справедливости нет. Ему даже интересно – что же еще должно произойти, чтобы ненависть и стыд в душах врагов стали решимостью действовать и повиновением тому, кто способен на дело и сопротивление организовать? Да посмотрите на поляков – им вполне хорошо под тяжелым сапогом и совершенным немецким порядком, они рады, если пока есть работа и какая-то безопасность, живут их маленькими жизнями и счастливы, что в карательные списки включают соседей, а не их самих. Он может быть снова ошибается, но не поляки сделают большие проблемы Великой Германии в ее планах и много времени пройдет, прежде чем возникнет опасность активного сопротивления с их стороны. Отправляясь в кампанию, офицеры СС и СД были уверены, что привести местное население к покорности после разгрома потребует гораздо больших хлопот и усилий, вот ей-богу, и были готовы к гораздо худшему. Угроза немедленного начала всеобщего активного сопротивления оценивалась – учитывая исторически сложившиеся национальные и имперские претензии поляков – настолько высоко, что именно это и породило идею беспрецедентно жестокими мерами задавить возможность такого сопротивления в корне, основе. Отсюда та политика репрессий против интеллигенции, внесудебных ликвидаций или бессрочного заключения в концлагерь, то есть духовной и интеллектуальной «кастрации» поляков (генерал-губернатор так назвал это на заседании неделю назад, и всем очень понравилось), которую он и службы генерал-губернаторства в целом сейчас активно воплощают в жизнь, которая была опробована в осуществленной им акции 6 ноября. И что? А ничего, как уже сказано. Цели достигнуты – паны залезли под лавки, подполье, если оно какое-то и оставлено перед подписанием капитуляции и бегством, затаилось в последней глубине и никаких активных действий в ближайшее время, он уверен, не планируется. А значит – наведением ужаса, безжалостно жестокими и в этом последовательными мерами, вправду возможно привести к полному подчинению, по крайней мере – поляков и на данный момент. И именно в этом состоит высшая политическая мудрость и истина, а не в осторожности и умеренности. И значит – он был не прав. И должен многому учиться. Он признает. Основная работа пока – выстраивание агентурной сети, организация общего порядка, вербовка сотрудничающих… И еще – осуществление по старому методу «тихих исчезновений и ликвидаций», превращаемых генерал-губернатором сейчас в настоящую, с долгим заделом политику: тут есть чуть больше забот, это требует достаточно плотных усилий… Подвалы в здании на Поморской полны и ему приходится самому пару раз в день туда спускаться… впрочем, он смеется в мыслях, пока укладывается в обычный рабочий день! И у него, счастье, достаточно умные, цепко и на лету схватывающие дело, исполнительные секретари и унтеры, «замами» и начальниками отделов он тоже доволен. Дело делать легко и в радость, когда соратники и подчиненные не просто имеют опыт и знают, чем занимаются, а еще как и ты сам – до конца преданы общему делу и долгу, рьяны в службе, поймут с полуслова и в точности выполнят приказ. Во всем этом сплочены. Репрессии и «чистка» интеллигенции, потенциально опасных – политика с заделом, начавшаяся с организованной им акции. Он иногда даже не может понять до конца, что с блеском провернутое им дело, далеко не самое масштабное из бывших, стало историческим событием и началом еще большего, целой политики, в которой будут перемолоты тысячи, многие тысячи. Что он, провинциальный «гестаповский» служака, пусть даже талантливый и вдохновенный в деле, подчас похожий в выполнении приказа на художника, который рисует полотно реальных событий и обстоятельств, смертей и краха чьих-нибудь судеб, в акции 6 ноября вышел на совершенно иной, невообразимый уровень. Стал исторической персоной, которая существует для Фюрера как пример служения долгу и качеств настоящего немца. Блестяще выполнил долг, заманил очкатых клопов как детей в западню, отправил их гнить в концлагере и так – вошел в историю. Стал легендарной, исторической персоной, руками которой состоялось славное и такое же легендарное, обреченное остаться в веках дело! Да-да – он не боится высоких слов и не стесняется произносить это в мыслях, ибо такова правда. До сих пор не укладывающаяся до конца в уме. Он только еще раз поражается, какие же огромные, невероятные и в большинстве случаев недосягаемые возможности, открывает подчас перед людьми долга, верными сынами нации и солдатами Фюрера служба! Их служба требует беззаветной преданности, готовности подчиняться и исполнять долг любой ценой, рьяно и не жалея себя, проявляя недюжинное вдохновение, искать к этому наилучшие пути, наконец – если будет нужно и настанет такой момент, отдать во имя долга и дела нации жизнь. Она велика именно тем, что бесконечное требует и обязывает к жертве, а вознаграждает, осязаемо дает взамен мало, оставляет лишь нравственное удовлетворение от преданности долгу и великим, значимым для всех целям. Однако, случается и так, что именно беззаветно преданным ей и долгу детям нации, о награде не думавшим или как он – даже позволявшим положенную по праву награду у себя отнять, она дарит награду, вышей которой нет: войти славными делами в историю и быть в мыслях Фюрера. Очкатые клопы, среди которых были и евреи (тем из концлагеря не выйти ни в жизнь), годами горбились и сидели над столами и книгами, теряли зрение и что-то там писали, рождали… завоевывали себе имя. А он вошел в историю одним махом, просто сумев талантливо выполнить долг, обвести их вокруг пальца, сгрести в фургоны и обречь на положенную судьбу. Талантом воли, действия и преданности долгу – единственным настоящим талантом, великим и нравственным, он убежден. Он и был тогда их Судьбой. И именно этим и сделал себе легендарное, историческое имя. Оставаясь при этом скромным провинциальным служакой и офицером СС среднего чина. И возможность этого ему дала их великая, требующая преданности и беспрекословного подчинения, таланта воли и действия Служба. Делу нации, Фюреру, долгу. Великой стране. Тысячи таких же клопов и прочих – шляхта, отставные офицеры и слишком наглый клир, точно так же будут обречены теперь отправиться в концлагерь или вообще сгинуть. Многие тысячи, многие. Это и происходит собственно, уже. В том числе – его руками и при его, любящего делать дело лицом к лицу и с максимальным эффектом, непосредственном участии. Подполья нет и в ближайшее время не будет, по крайней мере – так, чтобы оное можно было ощутить, начав принимать соответствующие, предписанные и строго востребованные службой меры. А он всё равно превращает туши в подвалах на Поморской в фарш, стремясь выудить хоть какую-то информацию или удачей нащупать ниточки и концы, пускай малые. В надежде на это. Просто стараясь до конца убедиться и удостовериться, что «тишина» под покровом краковской жизни ему не кажется, он ничего не упустил и непосредственной угрозы акций и вреда подполья нет. Он в этом мастер, ас. Это правда. Он вообще долг, службу и работу знает, исполнять блестяще и с душой, преданностью и чувством ответственности умеет, оттого так и ценим. Это тоже правда. Однако, все эти события, означающие начало серьезной политики, больше головная боль прокуроров, оставшихся от Польши судей да еще присланных специально для этого «бонз» партии и СС из Берлина. И сегодня, и далее. Службы и ведомства его, Бруно Мюллера, начальника обеих столичных полиций, это касается, но не целиком. «Опасный элемент» будут проводить через скорые суды или внесудебные казни, тайные ликвидации, на нем лишь арест и приговор, то есть вопреки кажимости – возня вовсе не такая уж большая. Основная его работа – подполье, сопротивление, предатели, с ворохом же обычных полицейских задач прекрасно справляются его «замы» и главные подчиненные. И потому настоящей, серьезной работы, которая дала бы раскрыть себя, впечатление от ноябрьской акции усилить – тоже пока нет. Хоть выдумывай. Акции подполья и борьбу с ним. А что… Если от скуки задаться такой целью, то может выйти по результатам и как процесс блестяще! Только нужно принять решение и увидеть прежде его целесообразность, умело продумать фабулу, чтобы если кто даже и поймет – не посмел подать вида. Ведь представление с якобы настоящим подпольем, которое он конечно же сумеет организовать блестяще, если придется, вызовет с одной стороны – пафосные отчеты в Берлин в духе «люди долга не дремлют» (читай Беккер и остальные), но с другой породит тревогу и морщины на лбу… На фоне побед, всеобщего безграничного энтузиазма, торжества немецкой воли и полной запуганности, подавленности врага – чувства неприятные, омрачающие… А потому – оснований для этого пока нет, время и повод не настали… Да! Еще часть более-менее серьезных забот – всё, связанное с масштабным, вступившим в окончательную фазу отъемом предприятий у евреев. Хотя самое забавное, что даже с евреями нет на данный момент никаких особых проблем. У властей Рейха и генерал-губернаторства нет пока определенных планов и представлений, что делать с евреями, строго говоря – следует признать, что с поляками по сути обходятся сейчас жестче. Он пристально наблюдал за поведением евреев в конце сентября, во время операции на Сане, когда гнал толпы евреев-беженцев на сторону русских. С этими просто – они проявляют удивительную способность к самоорганизации. Запри их в любые рамки и условия, обставь флажками со всех сторон – туда не смей ступить, этого не посмей сделать, и что же? И не заметишь, как они приспособятся, приучатся выживать в новых реалиях, сорганизуются и сумеют наладить привычную для себя жизнь, насколько это вообще возможно. Забавно ей-богу, и интересно наблюдать – кромсай муравейник так и эдак, но не заметишь, как в том, что от него осталось, снова забурлит жизнь, потянутся колонки насекомых, совершающих привычную работу, у которых расписаны роли. Вот и тут – с ними нет пока особой головной боли, власти генерал-губернаторства не тратят ни йоты денег, сил и энергии на организацию их жизни, те всё делают сами и счастливы, что им оставляют такую возможность. Кажется – с ними можно делать, что захочешь до тех пор, пока им оставляют возможность самим сорганизоваться и наладить их жизнь. Главное – указать им на правила и рамки, на то, что они должны, остальное они сделают сами. Они полностью управляемы и манипулируемы извне, покорны приказам и совершаемому над ними насилию – он так и продиктовал недавно для отчета, который от него потребовали. Ведь это и вправду важные наблюдения и выводы, потому что рано или поздно – с ними начнется серьезная работа. Создали еще в сентябре их «комитет», который полностью ответственен за их жизнь и сотрудничество с властями. И что же – они раскрыли какие-то тайные их каморки, вынули отложенное, организовали оплату и поставку лекарств в собственную больницу, трудовые курсы для беженцев и т. д. Потребовали от комитета – поставлять каждый месяц определенное количество людей для подневольных работ в Рейхе и на предприятиях в окрестностях Кракова, иначе власти будут изымать насильственно. И что? Сами же находят среди «своих» тех, кого выдают для этой участи, в нужном количестве. Почти сразу после ареста профессоров был издан указ о ношении евреями Кракова с 18 ноября нарукавной повязки (с позавчера это распространено на всю территорию генерал-губернаторства). И вот, пара дней – и их предприятия уже вовсю шили эти особые повязки, люди получали работу и даже из этой ситуации они умудрились извлечь выгоду. Они приспособятся ко всему. Кажется, что если надо будет повести их на убой – они сами себя выстроят. Посади еврея на край им самим вырытой могилы, чтобы застрелить, и пожелай оттереть перед этим замазавшиеся в земле и грязи сапоги – тот подождет, пока ты закончишь и передернешь затвор, в глотку тебе не вцепится. Да с ними по большому счету можно сделать всё, что угодно и будет необходимо. Всё это он ясно изложил в качестве наблюдений в отчете. Он теперь понимает, отчего и поляки готовы проглотить всё и покорятся чему угодно, если на них как следует «шикнуть» – от евреев этого и набрались, недаром жили с ними бок о бок веками, так что даже, говорят, их главный борец за свободу – и тот еврей. Фюрер не даром провозгласил с самого начала – от евреев, от их врастания в тело немецкого народа, в немецкий дух пришли упадок и пораженчество, от этого стало возможным поставить немцев на колени, и возрождение немцев и немецкого духа требует вырезать эту нечисть из тела нации как опухоль, и их самих, и ими привнесенное! Он, Бруно Мюллер, простой служака и человек долга, понял как прав Фюрер именно здесь, в Польше, во время кампании и сейчас. От этого с поляками нынче можно сделать всё, что захочешь, точно. От этого они ведут себя как евреи и покорны пришедшим в их дом немцам, готовы терпеть «до лучших времен» что угодно…

…В общем – он, хоть и не хотел, но всё же поддался уговорам и застрял в Кракове, и пока особенных причин сожалеть у него нет. Они с Беккером пока ладят, как два взаимно заинтересованных друг в друге человека, изображают тепло и дружбу, да он и вправду не ожидал от Беккера честности по отношению к себе в рапортах. Он и сейчас до конца не хочет и предложи ему завтра перевод в Рейх – согласится без колебаний. Он немец, он хорошо чувствует себя дома. Но долг есть долг, и если во имя заветной цели нужно потерпеть – он немец, а немцы умеют ждать. Скука зеленая в этом Кракове, всё просто. Тоска. Он знает, что ему нужно, чтобы разлука с любимой Германией была для него не так тягостна, но тут этого не достать. Беккер и другие любят музыку и всё тянут его на концерты, но музыка ему всегда была безразлична. До ресторанов он и сам охотник, но в туда хорошо идти с сердечной компанией, с людьми, которым ты доверяешь, чтобы за шнапсом завязать настоящий немецкий разговор, от души, а такой компании тут нет и сколотить ее – неизвестно выйдет ли. Тут все пока пытаются держать нюх по ветру и понять, что можно ухватить из пирога только что созданного генерал-губернаторства, а пирог этот обещает быть еще каким жирным! Тут пока каждый каждому – конкурент, связи не выстроены, кому можно доверять, а кому нет непонятно, все друг друга издалека щупают – осторожно, подозрительно, и от напряжения невозможно избавиться даже за столом в ресторане, с якобы дружеской компанией. Создается аппарат власти, выстраивается иерархия, делятся должности и нити влияния… И за это, то есть кучу самых соблазнительных возможностей и перспектив, часто на грани дозволенного, идет нешуточная борьба… Так что в те несколько вечеров, что он сидел с сослуживцами и офицерами из службы генерал-губернатора в «Циганерии» и «Бизанке», после нескольких рюмок шнапса ему становилось тоскливо и пусто, а когда начинали играть танго или дрыгать ногами – так вообще тошно и он прощался, находил приемлемые отговорки и уезжал домой. Хорошо бы конечно закрутить роман с какой-то из здешних полек – блондинок, так напоминающих ему юность в Страсбурге и французских женщин! О, редко что может быть красивее и вожделеннее настоящей француженки, и в особенности – эльзаски! Он иногда смотрит на белокурую польку в ресторане и вспоминает себя лет в пятнадцать, когда верхом мечтаний была ночь с стройной француженкой немного постарше, с волосами цвета соломы и роскошной спиной, которую они так любят выставлять на показ! Вот, если бы ему случилось затянуть одну такую в постель, Краков уже не казался бы ему так неприятным, вот ей-богу! И что же? Хоть кто-нибудь из его новых товарищей и собутыльников попытался понять, что ему нужно в душе и сосватать ему какое-то местное чудо, белокурое и стройное? Да где там! Зато Беккер снова сегодня с утра тянет его на концерт! Да какого черта, в самом деле! Работа – работой, но у него уже три месяца не было женщины и если так пойдет дальше, то он снова начнет забивать до смерти заключенных, иначе нервы в порядок не привести. А впрочем – пусть будет хоть концерт, ей-богу. Сегодня скука что-то в особенности зелена…