Читать книгу Рак и Жемчужница - Николай Ефимович Попов - Страница 8

Чёрная «Волга» мчалась по автостраде. Солнце закатилось за горизонт, оставив, будто на время, незаконченную работу на полотне неба. Многоцветные краски блёкли от жёлтого к голубому, синему, обнажая звёзды уже на тёмно-фиолетовом небосклоне. Чернота неба постепенно вытесняла зарю. Остались лишь две узкие полоски, похожие на языки пламени неопределённого цвета. Звёзды становились ярче, и только на южной части небосвода их не было вовсе, потому что с юга надвигалась туча. Она стремительно приближалась, бесцеремонно слизывала звёзды, быстро погасила дотлевающую зарю, закрыла чуть ли не добрую половину неба. Было тихо, как перед боем, – ни молнии, ни грома, ни ветра. Дождь. Благодатный дождь. Его ждали, но почему-то тревожным казалось затишье, может, от того, что заметно упало барометрическое давление.

Дмитрий включил фары. Впереди показался мост, а за рекой городские огни. Он приподнялся над баранкой, пытаясь рассмотреть край тучи, как вдруг неожиданно она вспыхнула ярким пламенем, охватив пожаром всё небо. Молния ударила в воду. Затем поднялся ураган. Дождя почти не было: сильный ветер уносил его прочь. Под его могучим дыханием длинные стебли камыша по берегам реки легли на воду. Ветер ворвался в кабину, перекосил зеркало. Дмитрий поспешно завернул стёкла, прибавил газу.

В городе шёл дождь. Машина с ходу въехала в водяную завесу. Гроза усиливалась. Как огромные мечи, крест-накрест рассекавшие черноту неба, молнии слепили одна за другой. Казалось, что приподнимись немного – и не сносить головы. Гром грохотал с такой силой, будто сама земля, вконец измученная, кружась, летит в преисподнюю. Вода низвергалась с неба сплошным потоком. Тополиные ветви, сплетённые в причудливые руки, колыхались и стонали под ветром. На обочине дороги образовался поток. Подражая горной речушке, собирая бумаги и листья, он покатился по улице Горького, выплёскиваясь на тротуар, но, повинуясь горбатой дороге, покорно свернул в Тихий переулок.

Машина, хрустнув тормозами, остановилась возле двухэтажного домика.

– Кто там? – послышался за дверью женский голос.

– Это я, мама.

Дверь отворилась. На пороге появилась женщина лет сорока пяти.

– Опять на машине и опять куда-то ездил, – с укоризной заметила она сыну. – Дима, ты заезжал на работу? Ведь не заезжал, я по глазам вижу, не заезжал. Ты, наверное, забыл, как уговаривал директора взять тебя? А он теперь ждал.

– Не велика птица, – проворчал Дмитрий. – Ну, не успел я, мама. Смотри, что там делается.

Они вошли в дом, в котором к настоящему времени по прибытии Дмитрия из Киева жили вдвоём. Оксана Дементьевна недавно потеряла мужа, и возвращение Дмитрия стало для неё утешением. После того, как он вновь вернулся к ней, она стала побаиваться сына, молчаливого, неразговорчивого, и втайне надеялась, что он скоро женится и всё станет на своё место. Дима не ладил тогда с отчимом. Он не старался обострять с ним отношения, потому что не хотел доставлять матери неприятностей. И кто знает, чем бы всё это кончилось, если бы не письмо Раисы Дементьевны из Киева. Она предлагала ему переехать к ней и устроиться на химкомбинате. В то время Дмитрий работал водителем такси, и Раиса обещала помочь ему поступить шофёром на свой завод; кроме того, она оставляла за ним трёхкомнатную квартиру, потому что сама с мужем уезжала на два года за границу по договору.

Если бы тогда Дмитрий мог знать, что его ожидало в Киеве, он никуда не уехал бы из родного города.

– Есть будешь? – спросила Оксана Дементьевна, с тревогой поглядывая на сына.

– Мне только кофе, покрепче, – ответил Дмитрий, поднимаясь в свою комнату.

2.

Тётя Рая любила своего племянника, была рада его приезду. Она спокойно оставляла ему квартиру, и если, уезжая, о чём-то беспокоилась, то только за его странную дружбу с братом Вячеславом Дементьевичем, в прошлом судимого, закоренелого холостяка после неудачной первой женитьбы. Нет, двери её дома никогда не были для него закрыты. Напротив. Когда он вернулся из заключения, она приютила его, пока он не нашёл себе крышу над головой, предложила работу на химкомбинате. Но Вячеслав отказался, пояснив, что достаточно наглотался «химии», и вообще не намерен связывать свою жизнь с крупным предприятием, мотивируя это тем, что, дескать, в случае увольнения сапоги стопчешь, прежде чем получишь в руки свой документ. А потому предпочёл заводу обыкновенную бензоколонку. И что бы там ни было, но ведь именно он помог их сыну Олегу поступить в лётное училище. Олег прошёл медкомиссию, хорошо сдал экзамены, но недобрал один балл. Этого было бы достаточно, чтобы не оказаться в списках зачисленных. Когда-то на заре своей юности Вячеслав Дементьевич работал в авиационных мастерских и имел хорошие связи.

Вообще, дядя Слава, как называл его Дмитрий, был далеко не ординарным человеком. Не имея специального образования, он прекрасно разбирался во многом: науке и технике, политике и экономике, культуре и спорте, умел хорошо готовить, много читал, охотно высказывал своё мнение, если заходил разговор об искусстве (последнее он больше чувствовал, нежели понимал). Вячеслав Дементьевич был в курсе почти всех производственных дел и забот на заводе своей сестры. Иногда случалось, во время азартной беседы неожиданно он выдвигал, по его мнению, дельные предложения предполагаемому руководству какого-нибудь известного колхоза, в котором он никогда не был, но который непременно станет миллионером, ежели последует его советам.

Когда задевали его самолюбие, он мог в два счёта заткнуть за пояс любого и, как правило, этим «любым» оказывался муж тёти Раи Иван Васильевич, который, несмотря на высшее образование, быстро пасовал перед дядей Славой. За это Иван Васильевич не любил своего шурина, но терпел, потому что Вячеслав Дементьевич нравился всем. Ни один праздник, ни одно застолье не обходилось без него, поскольку Вячеслав был душой компании. Он не старался выделиться, не лез, как говорится, вон из кожи – поведение его казалось естественным, равно как и речи, а случись ему быть менее разговорчивым, то одного его присутствия бывало достаточным, чтобы вечер получился приятным.

В квартире Раисы Дементьевны собирались не только её коллеги-инженеры или сослуживцы Ивана Васильевича, но народ разный, причём публика менялась. Один раз тётя Рая приводила молодого человека, представляя его как перспективного художника или архитектора, а в другой раз этот художник или архитектор «в перспективе» приходил с дамой, мастером спорта по фигурному катанию. А то и сам дядя Слава заходил с кем-нибудь, называя его изумительным дантистом, который вне очереди вставил ему золотой зуб. Случались и люди из сферы обслуживания: тех, кого мы привыкли видеть за прилавком или у окошка с лаконичной надписью – «Касса». Нет, это была не богема, но именно та среда, уважающие друг друга люди, находиться среди которых умному и уважающему себя человеку было не только приятно, но и спокойно. И все эти люди знали Вячеслава Дементьевича, и Вячеслав Дементьевич знал всех.

Часто разгорались между ними споры. Дядя Слава обычно оказывался, если не зачинщиком, то, во всяком случае, участником спора. С присущей многим русским киевлянам манерой речи употреблять в разговоре украинские слова или целые фразы, Вячеславу «дюже» нравилось высказывать свои мысли перед образованными людьми. Он словно родился оппонентом всем и каждому. И не случайно из ряда законов философии он избрал один – закон единства и борьбы противоположностей, подчинив этому закону всё, начиная от внутрисемейных конфликтов и кончая противоборствующими мировыми системами.

– В чём, по-вашему, смысл жизни? – спрашивал Вячеслава Дементьевича не то литератор, не то корреспондент «Вечорки».

– В борьбе, – отвечал оппонент, – только в борьбе.

– Я не совсем понимаю вас. Вы имеете в виду… одну минуту, я запутался в ваших и собственных мыслях. Так вы считаете теперешнее различие между городом и деревней? – продолжая какую-то тему разговора, допытывался литератор. – Какая же это борьба?

– Нет. Вы замыслили слишком широко. Я имел в виду более узкие понятия. Ну ладно, ладно, – соглашался дядя Слава, – возьмём в мировом масштабе. У нас две системы: система социализма и система капитализма.

– Слав, а, может быть, лучше что-нибудь в более узком смысле, – подсказывала Раиса, улыбаясь женщинам.

Но сторонник борьбы уже завёлся.

– Ну, отчего же, товарищ желает знать, отчего же? Так вот, земляче, между капитализмом и социализмом существует антагонизм, противоречие то есть. А теперь представьте, что одной системы нет.

– Когда не было социализма, существовало противоречие между классом имущих и неимущих, – поддакнул Иван Васильевич.

– Ба ни. Оце я не то хотел сказать. Это знает каждый школьник по Марксу. Подумайте, что исчез капитализм. Нету его на всём земном шаре. Так де ж быть противоречию? Погодите, не перебивайте меня. Я знаю, что вы хотите сказать, – остановил дядя Слава протестующие жесты своих добровольных слушателей. – Город, деревня, умственный труд, физический труд, всякие прослойки, – нету их. Все сравнялись, всем хорошо, – в общем, дорвались до коммунизма, нет ни наций, ни рас, а есть один жёлтый человечек.

– Эх, куда его занесло, – заметил кто-то.

– Всё верно, не сомневайтесь, бо согласно научному коммунизму. Так вот я пытаю: де ж быть противоречию? Где она эта борьба будет при коммунизме?

– Далась тебе борьба. Люди добились своего, зачем же теперь бороться? Живи и радуйся, – вступила в противоречие с братом тётя Рая.

– А вот жизни-то как раз и не получится. Нет борьбы – нет жизни. Получается, что ни к чему людям коммунизм.

– Ну, ежели вам так необходима непременно борьба, она будет, – снова подал голос литератор. – Человек вступит в противоборство с природой. Он и сейчас от неё не ждёт милостей. Человек вступит в противоборство с самим собой, если хотите. Ему предстоит выйти во Вселенную и освоить её. Мир совершенствуется, этот процесс необратимый. Эволюция бесконечна, как бесконечна и Вселенная. Это и есть борьба, борьба за жизнь.

Дядя Слава прищурил один глаз, оценивая говорящего.

– Припустим. Ну хорошо. Скажем, завтра коммунизм. Все сознательные, всех накормим, всех обуем, все будут размножаться по геометрической прогрессии.

– Вячеслав Дементьевич! – запротестовала Раиса.

– Ты тоже от них не отстанешь, – продолжил дядя Слава. – Все дадут потомство: больные, хилые. Это ж демографический взрыв, это, как у Райкина: «Простите, кто последний из квартиры выходить?» Вы говорите, мол, Вселенная, но нашей техники пока хватает только до орбиты долететь с людьми. Венеру мы не скоро остудим. Нельзя туда. Вы сказали, противоборство с природой. Знаем мы, во что оборачивается такое противоборство. Природа не красна девица. Она нам за всё отомстит. Так что лучше уж две системы бок о бок в долгой борьбе. Та же природа или бог, как хотите, видно, сказала однажды людям: «Оце вам буде шлях». И значит, идти нам по этой дорожке, и нет ей конца и края. А коммунизм мы уже собирались один раз построить, только что из этого вышло.

– Выходит, ты ратуешь за империализм, за его политику, за разбой, за войну? – снова вступил в разговор Иван Васильевич.

– Я не ратую – я размышляю.

– Значит, в порядке вещей: сегодня они завоевали Гренаду, завтра Кубу, а после завтра к тебе в дом придут.

– Дюже приемлемо! Получат по шее по закону борьбы противоположностей.

– Тогда конфликт, – вмешался литератор. – Последняя война человечества, и на следующий день никакой борьбы.

– Ну, так что ж. Природа начнёт всё сначала. Но я разумею, что они там, – дядя Слава махнул куда-то рукой, – тоже не дураки. Они это понимают. Вот и препятствуют распространению противоположной системы: американцы в Гренаде или там ещё где, французы воюют в Чаде, ну, а мы – в Афганистане.

– Сейчас вы, пожалуй, скажете, что мир для нас не самое главное, а война не самое страшное. Поймите, им нужен этот остров. Вы – заложник лживой информации.

– Почему лживой? Где гарантии, что советское радио и телевидение не пользуются теми же методами? Два мира – две политики.

– Социализм – наша гарантия.

– Товарищи, ну, что же это такое? – вдруг сорвалась с места та самая девушка, которую привёл с собой начинающий художник. – Он спокойно благословляет войну, а мы его слушаем! Вячеслав Дементьевич, я здесь в первый раз, но как можно!? Вы живёте в стране Советов. Это ваша Родина, наша с вами Родина, и вы должны верить ей, верить своему народу, иначе, извините, станете отщепенцем без Родины и без веры. Все народы борются за мир, за сокращение вооружений, а вы?..

– Я не разумею. Мы на женевских переговорах, чи шо? Милая девушка, простите, не знаю, как вас величать, не отнимайте у меня, пожалуйста, Родины. Я верю, хочу верить в светлое будущее, просто вслух сказал то, о чём другой кто-то, возможно, менее образованный, чем вы, думает про себя и мучается. Леди и джентльмены, давайте прервём нынешний раунд переговоров и обратим внимание, наконец, на стол, который давно ждёт нас.

Вечер продолжался.

3.

Дмитрий сидел в своей комнате, прислушиваясь к шороху дождя. Гроза прекратилась. Тяжёлые капли, погоняемые ветром, шлёпали по стеклу. Покачивались на окнах шторы. Прошло три месяца, как он вернулся из Киева. Устроился на швейную фабрику. Возил директора, ездил уже по командировкам. Ездить Диме нравилось. Нравилось сидеть в удобном кресле и чувствовать власть над машиной, нравилось смотреть на убегающую под колёса дорогу, слушать передачи «Маяка». В Киеве он тоже возил директора, но там начальство было покрупнее и забот больше. Бензина всегда хватало – дядя Слава заправлял безотказно. Дмитрий крепко сдружился с ним, несмотря на предупреждения своей тётки не баловать Вячеслава Дементьевича своим вниманием.

В детстве Дима видел его один раз и запомнил широкоплечего мужчину высокого роста с чёрными усами. А теперь, когда увидел дядю во второй раз, он показался ему меньше ростом, хотя дядя Слава был ничуть не ниже своего племянника, и плечи показались не такими широкими. К усам теперь добавилась седеющая бородка. Сединой покрытые волосы, скуластое продолговатое лицо. Тогда Вячеслав пришёл к ним в чёрном костюме и белоё рубашке с галстуком на шее (это было накануне свадьбы); теперь он редко надевал галстуки, чаще всего появляясь на людях в защитного цвета сорочке типа «сафари» с завёрнутыми рукавами. На левой руке красовалась яркая татуировка: искусно наколотый самолёт, похожий на допотопный бомбардировщик СБ.

После того, как тётя Рая с мужем уехали за границу, дядя Слава часто заходил к Дмитрию. Сам он жил недалеко от Красной площади (Диме понравилось такое название), однако любил приезжать на Воскресенку, как говорил, скрасить одиночество дорого го племянника. Они вместе смотрели по телевизору футбол, болея за киевское «Динамо». Заядлыми знатоками-болельщиками их нельзя было назвать, однако после каждого матча оба искренно клялись друг другу не пропускать больше ни одной игры. Потягивая кофе с бальзамом, играли в шахматы, подолгу колдуя над доской. Колдовал больше Дима, потому что долго прикидывал варианты; от этого и проигрывал. Дядя Слава торопил своего противника, обещал в следующий раз непременно принести шахматные часы. Дима волновался, делал ошибки, злился на себя, но каждый раз вновь садился за доску в надежде взять реванш.

– Мат. Обрати внимание, закрытый мат, редкий случай, – в очередной раз объявлял дядя, беззлобно поглядывая на молодого человека.

Дима застывал над доской, ещё не веря в произошедшее, затем выдыхал: «Всё», – и лез за сигаретой.

– Не бери ты в голову, ты слишком близко принимаешь всё к сердцу. Эта комбинация называется «вкусная пешка». Смотри. Я играл чёрными, потом сыграешь с кем-нибудь; мы развили с тобой коней и слонов. И тут я подсовываю пешку. Ты её берёшь, ты не можешь её не взять, бо она беззащитна. Потом я вывожу ферзя, ты делаешь мне вилку и окончательно проигрываешь. Конь завершает комбинацию. Ещё партию?

– Нет. Я больше одной партии в день не играю, – уныло отвечал побеждённый.

– Ну, тогда давай выпьем. – Дядя Слава приносил две маленькие рюмки, разрезал лимон, доставал плитку шоколада. – Да брось ты, давай по граммульке. Хочешь я женю тебя? – вдруг предложил он, посасывая дольку лимона. – Баба с квартирой, молодая. Тётя Рая приедет, а ты женатый человек. Сдашь эту хазу и под новую крышу. А пока здесь поживёте, готовить хоть сам не будешь. Чего молчишь?

Дима улыбался.

– Я не могу так сразу.

– Що таке?

– Дядя Слава, а почему ты сам не женишься?

– Я женат, – отвечал тот.

– Как?

– Так. Я уже полтора года с ней живу. Правда, без отметки в паспорте.

– А дети?

– У неё есть дети. Один с нами живёт, Юрик. Классный парень, в шестом классе учится. Ты ж ко мне не заходишь, а то заскакивай, познакомлю с обоими.

– Любовь, значит? – поехидничал Дмитрий.

– Бог избавил от этого недостатка. Любишь – не любишь. Надоест – разойдёмся без бумагомарательства. Тебя вот женить хочу. Слушай, а ты, мож, учиться надумал, оттого и не женишься? А то устрою. Вон Олег на больших самолётах летает. Забыл, чертёнок, про мою услугу. Как-то встретил на Крещатике – кивнул только. Вот ты мне нравишься. Давай, земляче, скажи мне – и всё будет выше крыши. Приедешь эдак домой в форме пилота первого класса. Блеск! У меня в Борисове есть один знакомый, мы как-нибудь к нему заглянем.

– Я люблю автомобили, на самолёты лучше смотреть с земли. И потом, у меня нога болит. Не обманывать же врачей, да их и не обманешь.

– Тю, нога. Тебе что прыгать с парашютом? Знаю я про твою ногу. Ну, прыгнешь раза два для зачёта, не развалишься. А за свои двадцать четыре года не беспокойся. Ты подумай, подумай.,

4.

Дима смотрел в чашку с кофе, которую принесла ему мать, бессмысленно передвигая чашку по краю столика. Дождь не прекращался. Старый тополь за окном, наверное, просился в тепло, царапая по мокрому стеклу ветвями, требуя к себе внимания. Его настойчивость увенчалась успехом. Дмитрий подошёл к окну, отдёрнул штору. Однажды он собрался отпилить эту ветку, но что-то удержало его. Что? Он и сам не знал.

Да. Откажись он тогда вот в такой же дождливый вечер поехать с Вячеславом Дементьевичем в Борисово, может быть, ничего бы и не случилось. А как хорошо было раньше!

Они везде успевали: на футбол, на концерт, на банкет. Дядя Слава познакомил его со многими людьми. Среди них Дима выделил для себя более близких, и иногда случалось, что Вячеслав не заставал Дмитрия дома, несмотря на поздний час. Дмитрий входил во вкус столичной жизни. Ему нравились вечерние бары, цветомузыка, коктейли, нравилось смотреть на женщин, вести ни к чему не обязывающие разговоры. Но некоторые из них становились началом знакомства, и тогда дядя Слава подолгу не видел своего племянника. А когда, наконец, они встречались, то Дмитрий узнавал, что им срочно надо ехать. И они мчались куда-то к кому-то на дачу, затем сидели в ресторане и, пока Дима танцевал с дамой своего нового знакомого, утопая в её влажных глазах, дядя Слава спокойно и деловито шушукался с человеком, и оба, очевидно, оставались довольными друг другом. Дмитрий не помнил, чтобы он когда-нибудь платил по счёту. Он привык видеть деньги в руках дяди и не удивлялся, если денег оказывалось много. А один раз прямо заявил:

– Дядь Слав, мне нужны деньги. – Помолчав, добавил: – Пятьдесят рублей.

Вячеслав Дементьевич молча достал новенькую сторублёвую купюру и положил на стол. После этого Дима часто находил в машине деньги и так свыкся с этими ниоткуда взявшимися доходами, что теперь, прежде чем закурить, машинально шарил между пачками Camel-ы, не завалялся ли там червонец, а то и два. Дима давно понял, что дядя перекупает золото, но принял это спокойно, словно заранее оговорённое, тем более клиенты, как правило, оказывались почтенными людьми.

Однажды, когда он, запыхавшись после танца, подводил свою даму к столику, где беседовали Вячеслав Дементьевич и невысокий, но тучный блондин, до его слуха донеслось удивительное слово: «Буратино».

Ночевал в этот раз дядя Слава у Димы. А утром, когда они вместе ехали на работу, спросил:

– Кто такой «Буратино»?

Вячеслав будто не слышал, смотрел прямо перед собой. Дима не стал переспрашивать, но дядя Слава обратился к нему сам:

– Ты сегодня во сколько освободишься?

– Не знаю, как начальство.

– У меня к тебе просьба. Сгоняй вот по этому адресу вечером в Борисово. – Дядя раскрыл записную книжку и показал Диме.

– Запомнил?

– Да.

– Передашь этот пакет в обмен на другой. Скажешь, от Лариона Модестовича.

На колени Дмитрия упал небольшой, завёрнутый в тонкую бумагу свёрток.

– А теперь останови, я выйду. Пока.

Оставшись один, Дима развернул пакет. Там лежала плотная пачка двадцатипятирублёвых бумажек.

Около трёх часов секретарша Наталья Петровна отыскала Колоскова и передала ему телеграмму. Предстояло в шесть вечера встретить секретаря парткома, который вылетал самолётом из Одессы. Аэропорт Борисово. У Димы ещё было время. Он заехал на квартиру, быстро переоделся, схватил на ходу пару бутербродов и через полчаса выбрался из города на скоростную трассу, ведущую в аэропорт. А ещё через двадцать минут свернул с магистрали на шоссе. Дядя не объяснил, как найти нужную улицу, но Дмитрий увидел её сразу. Долго трясся по булыжной мостовой. Дом, который искал, оказался чуть ли не в самом конце улицы. А дальше метрах в ста дорога сворачивала к старой обвалившейся церквушке.

Дима остановил машину. Узенькая дорожка вела к массивным железным воротам, на которых белой краской было выведено: 143. Ворота не открывались, на стук никто не вышел. В прорези почтового ящика Дима заметил маленькую кнопку, надавил на неё. Послышался лай собаки, грубый мужской голос и долгожданный вопрос:

– Кто там?

– Я от Лариона Модестовича.

Стало тихо, даже собака перестала лаять.

– Вот сквалыга, – пробормотал Дмитрий, поглядывая на часы, – пять минут шестого.

Ворота открылись, показался хозяин, маленький, тощий, носатый еврейчик, в самом деле похожий на пожилого Буратино. Нос его был до того длинён, что Дима чуть было не расхохотался. Однако хозяин не торопился впускать гостя, подозрительно осмотрел его с ног до головы, покосился на «Волгу» и лишь после этого хриплым низким голосом, так не шедшим к его субтильной фигуре, проговорил:

– Проходи.

Гость шагнул в сад. Огромный, без привязи пёс рванулся на незнакомца, но хозяин шикнул на него – и тот притих, покорно пропуская человека к дому. Высокие ворота и сад скрывали до того ветхий домик, что гость остановился у порога, думая, не решить ли ему дело здесь, в саду. Но «Буратино» легонько толкнул его в спину, давая понять, что говорить они будут в доме. В полутёмной комнате стоял самодельный, грубо сколоченный стол, два стула, обшарпанная печка, какая-то посуда на грязной полке. У противоположной стены в одном углу приютилась кровать с грудой разноцветного тряпья, а в другом, к немалому удивлению гостя, стоял полированный столик с большим цветным телевизором.

– А почему Ларион Модестович сам не приехал? – вдруг спросил хозяин.

Дима не нашёлся, что ответить, потому что не знал: Ларион Модестович – это дядя Слава или кто-то другой. Откуда ему было знать, что сам Ларион Модестович как раз и стоял перед ним и что таким образом «Буратино» определял степень осведомлённости новоприбывшего, и, если тот оказывался посредником в деле, значит торговаться наверняка не станет. Хозяин проворно подошёл к столу, и не успел Дмитрий сообразить чего он хочет, как на столе появились два стакана, тарелка с колбасой, капуста и чистый графин с красноватой жидкостью.

– Прошу, – жестом пригласил он.

– Нет, нет, я не могу, я за рулём, – отказался Дмитрий и полез в карман за пакетом. «Буратино» перехватил его руку и, глядя снизу вверх, настоял на своём:

– У меня всякие люди бывали, никто не брезговал. Я и говорить с тобой не стану, коли не выпьешь. – Он взял графин, разлил в стаканы и поднёс горлышко к носу Дмитрия: – Ты понюхай, это домашний ром, ни одна ГАИ не придерётся.

Запах понравился гостю, он присел на скрипучий стул. Они выпили. Дима заел салатом, затем достал из кармана пакет и положил на стол.

– Вот, Ларион Модестович прислал.

Пакет мгновенно исчез со стола, а повеселевший Ларион Модестович снова наполнил стаканы.

– Уни хушавке мес, – подмигнул он Дмитрию.

– Я не понял.

– Это, мой дорогой, на русском наречии будет значить, что живой человек без денег – всё равно, что мёртвый человек.

– Почему мёртвый? Без денег скучно, это верно, руки связаны, – возразил гость. – Но не мёртвый же.

– Я говорю мёртвый, значит, мёртвый. – Хозяина «подмыло»: – Деньги – это всё. Накормят, напоят, оденут и обуют. Захочешь веселиться – веселись. Всё твоё. – Он подлил гостю из графина, собираясь, по всему видно, к длинному разговору.

«Старый хрен, деньги схавал, как взятку взял, – зло подумал Дмитрий. – В гроб пора, а туда же, веселиться. Сейчас о женщинах залопочет».

Он посмотрел на часы. Половина шестого. «Буратино» не торопился отдавать гостю то, за чем гость пришёл к нему. Ждать больше было нельзя. Дима встал.

– Мне пора ехать. Я тороплюсь.

– Куда торопишься? Посиди, поговори со стариком. Не каждый день к нему гости заезжают.

– В аэропорт мне надо. Давай, что велено, я пойду, – не скрывая раздражения, бросил гость.

– В аэропорт? Смыться? – вдруг взвизгнул «Буратино».

Глаза его засверкали злобой. Он вскочил на ноги, покачнулся, схватился за край стола, свалил недопитый стакан на пол.

– Я знаю, кто послал тебя. Ларион Модестович, – передразнил старик. – Ларион Модестович – это я.

– Давай, слышишь, – двинулся на него Дмитрий.

– Не тронь! – Старик отпрыгнул за печку, но вскоре появился, бросил на стол две золотые монеты царской чеканки. – Бери и передай своему шефу, чтоб не совался сюда. Мне клиентов и без него хватает.

Гость ошалело посмотрел на монеты, затем сгрёб их и метнулся к двери. В саду на него прыгнул пёс. Дима что есть силы ударил его ногой в морду, выбежал к машине и рванул с места со второй скорости. В аэропорт он прибыл вовремя. Самолёт как раз выруливал с посадочной полосы.

Доставив секретаря домой, Дмитрий помчался на Красную площадь к дяде Славе. Вячеслава дома не оказалось. Он не ночевал двое суток. Тогда Дима направился в сторону «Динамо», миновал стадион, где они не так давно смотрели матч ветеранов футбола, и остановился у ресторана «Столичный». Здесь он в последний раз видел «Тучного блондина» и в первый раз услышал о «Буратино». Дмитрий не ошибся.

Швейцар узнал его и услужливо провёл к двум сдвинутым столикам, где сидели Вячеслав Дементьевич, «Тучный блондин», какие-то мужчины (один в форме пилота ГВФ) и две молодые женщины. Увидев племянника, Вячеслав Дементьевич обрадовался, придвинул к себе стул, пригласил сесть. Он был пьян.

– Знакомьтесь. Это мой племянник Дима, – обратился он к сидящим за столами, хлопнув молодого человека по плечу.

Справа от Димы появился официант. Он поставил перед ним пару тарелок со свежей закуской, чистую рюмку, фужер, в рюмку налил водки, фужер наполнил жёлтым фирменным напитком.

– Выпей с нами, Дима, – предложила одна из дам, которую «Тучный блондин» называл Викторией.

Дядя Слава поднял свою рюмку. Все чокнулись. Вячеслав заметно хмелел.

– Вот, Виктор Иванович, – он обращался к мужчине в лётной форме, – перед вами будущий лётчик. Грезит небом. Я тебе обещал, познакомлю. – Теперь он уже говорил Дмитрию: – Где ты пропадал?

– В аэропорт ездил, – безразлично ответил Дима.

– Слышите? В аэропорт. – Дядя повернулся к мужчинам и женщинам с улыбкой. Затем сразу посерьёзнел, глаза стали трезвыми. Видимо, до его сознания наконец что-то дошло. – Ты был в Борисово?

Дима молча кивнул.

– Понял. – К Вячеславу Дементьевичу вернулась прежняя весёлость. – Леди, джентльмены, мы покидаем вас. – Он обошёл мужчин, приблизился к дамам. – Виктория! Клавочка!

Женщины протянули ему обнажённые руки. Дядя Слава взял их левой и правой рукой, чмокнул по очереди.

– Дима, ходым за мною.

У выхода он щёлкнул пальцами, подзывая официанта:

– Женя! – И тот протянул ему завёрнутую в белую бумагу бутылку шампанского.

– Где наш «Мерседес», Дима? Де ж я буду сегодня ночувать, как ты разумеешь?

– Дядь Слав, лучше погуляем немного.

– Правильно. Мы ещё не пили шампанского. Ты молодец, парень!

Они свернули на широкую каменную лестницу, поднялись в парк, миновали фонтан и вышли к радужному светло-голубому зданию за железной оградой.

– Дима, это дворец. Будем пить здесь. Ходым сюда.

Они вошли в раскрытую калитку. Приблизившись к главному входу, дядя Слава толкнулся в дверь. Она была заперта. Он подёргал за ручку, выругался:

– Чёрт его знае, що воно таке. Закрыто. Честным людям выпить негде. Этот дворец, говорят, специально для русской царицы построили.

Пробка с шумом вылетела из бутылки.

– Пей, земляче.

Холодные пузырьки шампанского сначала освежили Дмитрия. Он передал бутылку дяде, достал из кармана привезённые монеты, раскрыл ладонь.

– Вот.

– Не понял.

– Золото. От «Буратино», – пояснил Дмитрий плохо соображавшему Вячеславу.

– Вижу, что не железо. Шо так мало?

– Не знаю. Еле вырвался от него. Мне в аэропорт надо было ехать, а он, змей, домашний ром под нос суёт.

– Скотина! – вдруг взвыл дядя Слава. – Жидовская рожа. Два золотника за кусок. Да я его!

Он застыл на месте, крепко сжимая бутылку, запрокинул голову, вылил содержимое в глотку и хрястнул посуду о ступеньки.

– Он забыл, как ползал на коленках. Едем!

– Да, куда уж ехать, – отозвался Дмитрий, чувствуя, как «плывёт» от шампанского.

– Едем к «Буратино». Я выпотрошу его гнилую душу.

Дядя Слава шагнул вперёд, наступил на осколок разбитой бутылки, – поскользнувшись, рухнул на ступеньки и покатился вниз. Дима сбежал к нему, наклонился, поднял его голову. Из рассеченной брови текла кровь. Вячеслав открыл глаза.

– Ты живой? – Дима достал платок, вытер кровь. – Завтра поедем, дядь Слав, сейчас поздно – одиннадцать часов.

– Одиннадцать? Летнее детское время. Сегодня, сейчас же.

– Ну, хорошо, вставай, вставай, пошли в машину.

Вдвоём они кое-как добрались до «Волги». Дима посадил его на переднее сиденье, пристегнул ремнём, сам отдышался, посмотрел в зеркало и хлопнул дверцей.

Дома дядя Слава снова протрезвел, и Дмитрию с большим трудом удалось уговорить его воздержаться от поездки в Борисово.

– Я не поеду! – почти кричал Дмитрий, в который раз усаживая дядю на диван. – Я устал и жрать хочу. Ну, хочешь ещё по граммульке, у меня есть. Я яичницу изжарю.

Дядя Слава посмотрел на племянника мутными глазами, изрёк:

– Лады.

Дима вскоре принёс яичницу. Они сели за шахматный столик. Вячеслав успокоился, выпил стопку, пожевал хлеба, заговорил, будто с сами собой:

– Я его, подлеца, с-под ножа снял. Ты знаешь, где я был раньше? – Он поднял голову, посмотрел на своего слушателя, кивнул: – Знаешь. А он всё клялся мне, что на воле копейку спрятал. Счастье дурака светлее, чем красное солнышко. Золото нашёл в старой часовне. Да не повезло – повязали скоро. Показывал одну монету с гербом, при себе носил. Там-то мы его «Графом» кликали; дед, говорит, в графах ходил. Били его часто. Пожалел жида, бо, думаю, убьют старика. Срок один у нас был. Как ко двору поехали – сбежал с поезда, старый козёл. Не нашёл я его тогда. А тут слышу, «Буратино» объявился, золотишком приторговывает. Напугал ты его чем-то. Меня, видать, почуял, падаль. Но ничего, ничего…

Дядя Слава откинулся на спинку дивана, всё больше сползая на подушку. Рюмка выпала из рук на пол.

5.

На другой день в воскресенье Дмитрий проснулся поздно. Сильно болела с похмелья голова, его мутило. Вячеслава Дементьевича не было. На шахматном столике, заботливо расставленные его рукой, стояли две бутылки столичного пива, оставшаяся после вчерашнего водка и хрустальная ваза с апельсинами. Дима кисло улыбнулся, вспомнив вчерашнего дядю Славу.

Водку он не смог выпить, достал из буфета фужер, вылил туда пиво, залпом осушил его. Голова закружилась, стало легче. Дима отыскал сигарету, подошёл к окну.

На улице лил дождь. Ветер заплетал ветви деревьев, изредка погромыхивал далёкий, еле слышный в городской квартире, гром. Заметно похолодало. Синоптики обещали в средней полосе дождь со снегом. А ведь сейчас только август. Где-то звучала музыка. Женский голос объявил пятую симфонию Бетховена. «Я хочу, чтобы музыка высекала огонь из человеческих сердец», – вспомнил Дмитрий. Его всегда удивляло, откуда дядя Слава столько знал. Он не был меломаном, но рассказывал, что эту музыку композитор написал под влиянием французской революции и посвятил её Наполеону, а когда узнал, что Бонапарт объявил себя монархом, – растоптал титульные листы своей симфонии. Дима прислушивался к волнующим звукам, впервые постигая, что музыка Бетховена как бы отвечала принципам Вячеслава, подчёркивала его своеобразное «слово жизни», его излюбленный закон философии: борьбу противоположных сил. Он объяснял это Дмитрию, когда принёс пластинку с записью симфонии. Дядя как-то по-своему переосмысливал композитора, по-своему переоценивал его замыслы, идеи, и Диму поражала правдоподобность, с которой Вячеслав делал для себя и для него выводы.

А музыка всё лилась. Ветер трепал измученные деревья, срывал с веток листья, подгонял случайных прохожих. Звуки нарастали и обрывались, и повторяли себя. Диме стало не по себе. Он смял пальцами сигарету и отправился на кухню.

Вячеслав Дементьевич не появлялся целый день. Целый день лил или накрапывал дождь, а вечером собралась гроза.

Он пришёл около девяти часов. Щёлкнул замок – и дядя Слава вошёл мокрый, злой и усталый. Не разуваясь, он прошёл к дивану, рухнул на него, налил себе пива и лишь после этого, мрачно глянув на Дмитрия, коротко бросил: – Одевайся.

По тому, как он это произнёс, Дима понял – что-то случилось. Перечить не имело смысла. Вячеслав молчал, но вдруг не выдержал:

– Весь день его под дождём пас.

– Ты о ком? – надевая кожаную куртку, спросил Дмитрий, словно не догадываясь, кого дядя имел в виду.

– «Буратино» в город приехал. На Бессарабке встретил. Не засёк он меня, хрен носатый. По клиентам стреляет, в музей заходил, на почту. Может, с государством решил со страху поделиться. Ну что ж, потревожим его щедрое сердце.

Чёрная «Волга» с зажжёнными фарами, несмотря на непогоду, быстро шла по скоростной трассе Киев – Борисово. В этот поздний воскресный вечер встречных машин почти не было. Широкую дорогу с обеих сторон плотной стеной обступали деревья. Раскачиваясь под ветром, они изо всех сил тянулись к бетонке, и, если бы не железная решётка, отделяющая их от магистрали, – шагнули бы на дорогу.

В «Волге» сидели два человека. Один из них ехал, чтобы ограбить другого, взять то, что не принадлежало ни ему, ни тому, кого он собирался грабить. Второй ехал, чтобы помочь первому, потому что тот был его родной дядя, потому что второй зависел от первого и, наконец, потому что он любил его и восхищался им.

– Время самое подходящее, – говорил первый, – вряд ли в такую погоду к нему кто-нибудь сунется. Значит, так и сказал?

– Да, говорил, мол, клиентов у него хватает, – подтвердил Дмитрий. – Уж не убивать ли ты его едешь?

– Надо бы. Я ему в глаза посмотрю, но с пустыми руками не поеду. Сам отдаст. От дороги далеко до его дома?

– В конце улицы.

– Это кстати.

Впереди вспыхнул указатель поворота.

– Сворачиваем, дядь Слав.

– Погаси свет.

Машина свернула на булыжную мостовую и резко затормозила.

– Ты чего? – почти шёпотом произнёс Вячеслав Дементьевич.

– Сейчас, глаза привыкнут.

Минуты через две в смотровое стекло заблестелась мокрая от дождя дорога.

– Поехали. Ты к самому дому не подъезжай, выйдем неподалёку. Собаку, если отвязана, я возьму на себя.

Дядя Слава протянул руку на заднее сиденье, достал из лежащей там сумки кожаный футляр и вытащил из него большой охотничий нож. Дима остановил машину.

– Развернись! – приказал дядя.

Две едва различимые в темноте человеческие фигуры молча направились к железным воротам с номером 143. Они почти подошли к ним, как вдруг услышали, что ворота открываются. Дядя метнулся назад, схватил за рукав Дмитрия.

– Тихо! – прошипел он.

Оба прилипли к ограде. Было темно, однако видно и слышно, как открылись ворота, из них вышел низенький человечек, повернулся назад, брыкнул ногой, очевидно, пнул собаку, аккуратно закрыл ворота и, осмотревшись на обе стороны, засеменил вдоль ограды. Две фигуры поспешили за ним. Человечек, беспрестанно озираясь, добежал до крайнего дома, вскарабкался на мостовую и припустил что есть духу к церквушке.

Когда дядя Слава и Дмитрий добежали до развалин, человечка уже не было. Они остановились, отдыхая. От всей церкви остались одни стены. Своды, обвалившиеся вовнутрь, загромождали вход. Дверей не было. Ветер выл и свистел в лабиринтах. Дима почувствовал, как его руки до плечей покрылись «гусиной кожей». Он шагнул через груду камней, чтобы заглянуть за стену. Стены оказались двойными. Между ними он разглядел узенькую каменную лестницу для одного человека. Лестница вела куда-то наверх. Дима поманил дядю. Тот осмотрел лестницу и молча показал в другую сторону. Слева была точно такая же лестница.

– Какая-то из них главная, – прошептал дядя. – Иди здесь, а я пойду по той. – И он исчез в темноте.

Зубы Димы выстукивали дробь. Он шагнул на первую ступеньку, приподнял руки, нащупал с двух сторон стены и стал медленно подниматься, скользя ладонями по мокрым каменным плитам. На левой стене попадались железные крючья, очевидно, когда-то к ним прикреплялись светильники или факелы. Дима цеплялся за крючья плечом, лестница стала «уже, пришлось повернуть плечи. Ветер с трудом проникал между стен, поэтому здесь было тихо. Он считал собственные шаги, как вдруг наверху ему послышались глухие удары. Дима приложился ухом к стене – удары повторились. «А что если там ещё кто-то?» – мелькнула у него мысль. Сверху по ступенькам покатился камешек. Дима замер. Камешек ударился в полуботинок. Дима приподнял ногу, пропустил его дальше. В простенке потянуло сквозняком, лестница сворачивала влево, стало заметно светлее. И тут он заметил, что правая стена кончилась. Она обвалилась примерно на уровне чуть ниже колен. В зияющей огромной дыре появилось мутное небо, но после кромешной тьмы оно показалось Дмитрию чересчур светлым.

В трёх шагах от него спиной к обрыву стоял человек. Он не шевелился. Дима попятился, желая исчезнуть в темноте, как вдруг вспышка молнии осветила их обоих. В упор глаза в глаза он увидел длинноносого старика. Это произошло до того неожиданно, что Дима не успел испугаться, но в следующее мгновение дикий вопль слился с раскатами грома. Последовал сильный удар в живот. «Буратино», как жаба, сложился на четвереньки и прыгнул на незваного гостя головой вперёд. Дима потерял равновесие, взмахнул руками, царапнув по стене, ухватился за подвернувшийся крючок. Старик подпрыгнул на ступеньку выше и скрюченными руками ухватил парня за горло.

– Выследил! – проскрипел он ему в лицо, дыша вонючим перегаром. – Я задушу тебя!

– Пусти. Мы упадём оба! – еле успел проговорить Дмитрий, но пальцы, как стальные клещи, сжимали горло.

Дима упёрся плечом снизу в спасительный крючок и что есть силы толкнул старика в открытую брешь. После страшного крика наступила тишина. Хлынул дождь. Боясь отпустить крючок, Дима стоял на месте, подставив лицо холодным брызгам, колени его дрожали.

– Дмитрий! – послышался голос дяди. Довольно неосторожно прыгая через две ступеньки, он быстро спускался сверху. – Что случилось?

Дима сделал судорожное глотательное движение.

– Я сбросил его вниз.

– Туда ему и дорога, – не раздумывая, заключил дядя Слава.

При свете молний они увидели внизу среди камней хилое тельце «Буратино».

– Пошли, дядь Слав.

– Погоди, у него здесь где-то тайник.

Диспетчер аэропорта Борисово Зуев Глеб Поликарпович, возвращаясь поздно ночью с работы из-за нелётной погоды, видел, как по дороге из старой церкви торопливо бежали два человека. Один из них нёс на плече тяжёлый сундучок. Диспетчер видел, как вспыхнули красные огоньки автомобиля, слышал, как хлопнули дверцы, – и машина с потушенными фарами растворилась в темноте.

6.

Дмитрию не спалось. В который раз он прокручивал в своей памяти последние события прошлого и в который раз против своей воли отчётливо видел их, как затянувшийся фильм. После той ужасной ночи он больше не видел Вячеслава Дементьевича. Лишь в конце зимы, когда в здании народного суда ленинского района состоялся открытый суд, Дима, наконец, увидел дядю, похудевшего, без бороды и усов. Дядя Слава держался спокойно и даже, как показалось Дмитрию, подмигнул ему. Судебная коллегия по уголовным делам Киевского горсуда приговорила В. Д. Колоскова к десяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии усиленного режима.

Всю зиму следственные органы вели дело. Дима одного не мог понять: почему он на свободе? После обыска в его квартире, вернее, в квартире тёти Раи (она кстати быстро приехала, когда узнала о случившемся) его ни разу не вызвали в милицию. Только однажды пришла повестка. Дмитрий явился по адресу, его проводили в кабинет, где пожилой подполковник задал всего два вопроса:

– Дмитрий Николаевич, где вы были в ночь с 21 на 22 августа?

В голосе подполковника было столько формальности, сколько и в самом вопросе. Он словно не нуждался в ответе, просто хотел уточнить известные факты.

– В Борисово, – ответил Дмитрий, не собираясь таить правду.

– Вы можете рассказать поподробнее, как всё произошло?

Создавалось впечатление, будто только что был прослушан целый ряд свидетельских показаний, и Дмитрию как главному свидетелю предстояло ещё раз пролить свет на уже и

без того светлые места. Дима заволновался, затягивая длинную паузу. Подполковник внимательно изучал его, наконец, сказал:

– Вы можете отказаться от дачи показаний.

– Я не убивал, – выдавил свидетель.

– Ну что ж. Мы в этом не сомневались. За самовольный угон машины вы уже ответили перед администрацией завода. Вас уволили?

– Да.

– И всё же надо было поинтересоваться, куда направился ваш родственник, а не отсиживаться в машине. Нам вы больше не нужны. Можете возвращаться домой. Вас ждёт ваша мама. Вы свободны. Идите.

Дима действительно не убивал. И всё-таки он убил. Он преступник. Преступник на свободе, а осудили вместо него дядю Славу. Сомнений быть не могло: дядя Слава взял вину на себя. Как же так?

Дмитрий встал с кровати, подошёл к окну. Светало. На востоке обозначился край тучи. Узкая полоска зари подпирала её, угоняя прочь. Дима потушил сигарету, подошёл к трюмо, глянул на себя в зеркало, крепко сжал бицепсы на руках.

– Ничего, Дима, – сказал он самому себе, – всё будет добре. Он сам меня учил: «Каждому – своё».