Читать книгу Святая Грусть - Николай Гайдук - Страница 19

1

Дрожащее чёрное облачко витало над головой палача, – расплывалось под лучами яркого солнца; кто-то заметил, а кто-то нет… Зато почти что все в одно мгновение почувствовали дурной дух, исходящий от заморыша. Особенно те, кто поближе. Особенно – мухи. Не долетая до палача, муха замертво падали…

– Идёт! – закричал мальчишка с дерева, растущего на берегу.

Разноцветная толпа шарахнулась и загудела пчелиным роем.

Идёт! Эй, расступись!

Дохлятиной что-то завоняло!

А где же красная рубаха? Где топор?

Тебе так прямо сразу всё и подавай: и топор, и голову отрубленную.

Богдан Богатырь, возвышающийся над толпою, не удержался от замечания:

– Ну-у, сморчок! А я-то думал…

– Тише, а то он тебя сделает на голову короче!

– Пускай попробует. Кишка тонка.

Толпа расступилась, ненадолго затихнув.

Показался палач. Горбоносый, плешивенький. Совсем даже не страшный.

За палачом семенили три косолапых пигмея, похожие на постаревших детей.

Как, ты говоришь, зовут его?

Топтар Обездаглаевич-Ибн-Обуглы.

Топор Обезглавыч? Так, что ли, по-нашему?

А что? Тоже красиво.

– А кто это с ним?

– Видать, с детишками приехал.

Палач – небогатого росту, незавидной осанки. Плоский широкий затылок серо-бурым бревном распирает грубую дорожную рубаху. Правое плечо косит вперед и вниз; видно, топор оттянул – профессиональная издержка. Лицо палача рыжеватое, словно кровью забрызганное. В глазах – вселенский холод, равнодушие. Белки с кровяными накрапами: то ли от морской болезни, то ли от бессонницы, то ли от водки. Сапоги сияют тупыми лакированными рылами, шаровары чёрную искру пересыпают на солнце. Будничное рубище с коротким рукавом – видны сухие костлявые руки, напоминающие продолжение топора. В зубах зажата трубка в виде человеческого черепа. Чёрный гниловонький дым над малиновой макушкой черепа – точно волосья дыбом.

Шагает важно, медленно. Ледышки глаз поверх голов скользят.

Ишь ты, как себя несёт!

Как на продажу!.. Сурьёзный дяденька.

Такому палец в рот не клади.

Да и в задницу тоже.

Мужики засмеялись. Невесело вышло, натужно.

А зачем он пожаловал? Царь как будто раздумал казнить.

А ты разве не знаешь, кум? Царь палача позвал карандаши чинить.

А может, язычок тебе окоротить?

На какое-то время в толпе стало тихо. И надо же такому приключиться: над головами, перелистывая воздух, пролетел брюхатый баклан – морской ворон; хвостом задёргал, опорожняясь…

Топтар Обездаглаевич содрогнулся, голову в плечи втянул и так наморщился, будто кислым кулаком получил по морде.

Кто был поближе и увидел – захохотали, заглушая волны и стаю чаек, стонущих вдали.

Не поднимая головы, палач погнал зрачки под брови и скуксился ещё сильнее. Руку сунул в карман – за платком.

Оглашенный Устя оказался неподалеку. Поинтересовался в недоумении:

Сынки, а что вы ржете жеребцами?

Баклан, баклан, дедуля… Ха-ха-ха…

А что – баклан?

Кучу добра набакланил на башку дурохамца. С высоты, как говорится, птичьего помёта!

Устя Оглашенный заюродствовал:

– Ай, как нехорошо встречаем гостя! Обос…

Толпа единой глоткой выдохнула хохот; на ближайшей мачте галиона опущенный парус ударил крылом, и забрехали собаки во дворах, уступами уходящих в гору.

2

И тут раздался выстрел, покрывающий всеобщее веселье.

Люди затихли и замерли, широко раззявив хохотальники.

Баклан споткнулся на меткой пуле и, теряя светлое перо, тяжело спикировал на береговой песок. Запахло дымным порохом; ветер смял синеватое облачко и протащил над причалом.

Кто это срезал его? – зашептались.

Боярин какой-тось.

Ловко, чертяка!

Навскидку стрелял, я заметил.

Боярин в богатом платье, в черной лисьей шапке подошёл к палачу. Бросил птицу под ноги. Слегка поклонился и что-то сказал на дурохамском наречии:

– Конда мезитол никиш.

Морской ворон трепыхнулся. Песчинка прилипла к открытому глазу. Из-под крыла на камень выкатилась тёплая рубиновая бусинка. Перепончатая лапа судорожно «бегала» по воздуху; потом обмякла, опускаясь на перо, взъерошенное ветром.

Палачу смотреть на смерть – всё равно, что мёд хлебать.

Топтар Обездаглаевич вцепился глазами в подыхающего баклана. Ледяные зрачки потеплели и даже слезою слегка отсырели.

Жизнь отлетела от птицы. Глаза палача улыбнулись. Он протер плешину бархатным платком – солнце на макушке заблестело.

Презрительно бросив утирку, Топтар Обездаглаевич дальше двинулся, поскрипывая лакированными сапогами. Раскочегаривая трубку, сплюнул, зачмокал серыми губами. На руке его, держащей трубку, странные пальцы – квадратные, будто поспешно и грубо вытесанные топором.

Боярин сбоку шёл. Терпеливо и подобострастно царскую грамоту держал перед собой.

И наконец-то палач соизволил повернуться к нему. Взял грамоту, прочёл, присмотрелся к печати и даже понюхал её. Сунул грамоту себе за пазуху и покачал головою: хорошо, мол, согласен.

Что за боярин шапку перед ним ломает?

Царский прихвостень.

Кто поближе был, засомневался, а кто-то узнавал:

Э, мужики, да если он боярин, то я князь, мордой в грязь. Это же фартовый парень – Серьгагулька.

Брось болтать, у него царская грамота с печаткой.

Боярин постарался – дорогими коврами устелил дорогу палача. Топтар Обездаглаевич доволен был: суровая рожа отмякла.

Слободские бабёнки с завистью смотрели, как палач попирает сапогами узорчатый мягонький путь: по таким коврам не только в сапогах – босиком-то жалко было бы топтаться бережливым бабёнкам.

Фу, какой вонький табачишше, – зароптала одна из них, прикрывая нос платком. Стоящая рядом молодка наклонилась к ней, глаза по ложке сделала и зашептала:

Кости человеческие в ступе натолкеть, натолкеть, насушит, с табаком перемешает…

У бабы от страха глаза – в пол-лица.

– Ой? – перекрестилась. – Брешешь?

Горилампушка протолкнулся в первые ряды. Ладонью отломив от глаз утренние лучи, разглядывал гостя. Сухо сплюнул, отходя.

– Одно слово – заморыш. Сам чуть больше топора.

Права была бабка Смотрилиха. Только зря карасин перевел на маяке. Знал бы, дак не светил…

Три косолапеньких пигмея, похожие на постаревших детей, вызывали в народе жалость. Седые волосы пигмеев никак не подходили к мальчишескому росту. Уродливо-миниатюрные лица, помятые морщинами, казались шутовскими масками.

– А это что за огрызки?

Оруженосцы. Видишь, бандуру несут.

Это не бандура, а скорей бандурак. Ишь, какой дорогущий футляр.

– У него серебряный струмент, я слышал. Один раз наточит – на сто лет хватает головы крушить.

А девки-то, девки-то наши, гляди, вот лахудры. Бегут к нему с цветочками!

Заморский гость. Какой ни есть, а надо встретить, как жениха.

– Ага, выйди замуж за такого, будешь суп варить из топора да из человеческого мяса.

По дороге, ведущей к причалу, закопытила тройка. Пыль поднялась.

– Карета едет!

Ох ты, царский кучер – Фалалейка.

Значит, будут казнить?

А ты думал, помилуют? Нет, брат, напакостил, наразбойничал – ступай на плаху, палач тебя погладит по башке топором.

Значит, сказка это – про доброго царя?

Ты не путай, где добрый, где добренький. Правильно делает царь, чтоб другим неповадно. Пожалей одного да второго… на шею сядут, станут погонять.

Что-то здесь нечисто, мужики. Боярин этот… Серьгагуля Чернолис. А в темнице – его дружок, атаманец.

Атаманцу этому царь, говорят, ноги моет.

Сам чёрт не разберет их! Айда, мужики, дело делать. Солнце вон уже где, а мы всё толчемся у берега.

Царская карета, сработанная специально для праздничного выезда, поразила палача: обтянутая бархатом; на крыше сияет пятиглавие из чистого золота; кучер Фалалейка «бархатный» и почти вся упряжь на конях – бархат, серебро и драгоценные увесистые камни.

Топтар Обездаглаевич остановился пред каретой. Сапоги старательно стал вытирать о цветистый ковер.

Садясь в карету, палач ослепительно сверкнул плешиной. Издалека показалось, будто на плечах топор огнём горит.