Читать книгу Святая Грусть - Николай Гайдук - Страница 9

1

Анфилады. Коридоры. Двери, двери… Каблуки в тишине раздаются, как выстрелы, – коротко, сухо, отчётливо. Ударяя в дубовые плашки паркета, каблуки «размножаются» – звук хаотично хороводит по углам и высокому потолку, разнаряженному лепниной: ласточкины гнезда, серпантинчатые ленты дурнопьяного хмеля, виноградные кисти, ангелочки с крыльями и золотыми стрелами.

Огромный план Дворца Охран Охранович знает наизусть. С завязанными глазами может спокойно ходить. А молодой гренадёр заблудился уже: бестолково смотрит по сторонам, забывая подобрать нижнюю челюсть, отвисшую от изумления: такая роскошь всюду…

– Стой! Теперь налево!

– Есть!

– А теперь направо!.. Разувайся!

– Чего?

– Разувайся, говорю. Оглох?

Они приблизились к центральному входу. Два солдата как два высоченных живых косяка – стоят возле двери, потолок подпирают своими гренадёрками, форменными шапками. У порога – шкуры соболей, чуть переминаются дорогими искорками.

– Дальше надо босиком, – объяснил Охран Охранович. – А то солдаты могут ноги выдернуть, не поглядят, что я начальник. Закон для всех один.

Ларион смутился. Потянул один сапог, другой – никак.

– У меня портянки к сапогам присохли, – шепотом признался. – Я, когда обнаружил пропажу печати… я сначала вспотел от страху, а после кидануло в жар. Вот они и присохли, не отодрать!

Старый вояка подёргал усами, принюхиваясь и глядя на сапоги Лариона.

– Ладно, в крайнем случае, надо сафьяновые чехлы натянуть поверх твоей обутки, чтобы дворцовое «зеркало» не повредить на полах… Ты осторожнее, а то башку проломишь тут!

Дальше они поплыли, а не пошли. Сафьяновые «лыжи» скользили, как по маслу. Того и гляди, чтоб не грохнулся, не подраскинул мозгами на безбрежном паркетном озере, ледяно сверкающем при свете нарастающего утра.

Тихо, пустынно. Пахнет помещением, где недавно было скопление народу.

Видать, пировали всю ноченьку! – догадался молодой гренадёр.

Угощали. Ослов заморских.

Послов?

А я что говорю? Опять приехали просить чего-нибудь.

А кто приехал на этот раз? – поинтересовался Ларион.

Да эти… Как их? Наглечане.

Англичане?

А я что сказал?.. Наглечане, дурохамцы. – Начальник охраны носом повёл по сторонам. – Я их по запаху чую.

Так, может, кто-нибудь из них там наследил? Я подумал, поросячий след. А он, может, ослиный?

Разберемся, Ларя. И наглечан, и дурохамцев, и ослов – всех выведем на чистую воду!.. Фу-у, какой душок здесь, черт бы их подрал!

Дворцовые залы всю ночь озарялись десятками, если не сотнями сальных свечей, посаженных в медные шандалы – подсвечники – в серебряные паникадила, украшенные фигурками людей, зверей и птиц. Терёшка и другие слуги, проветривая, уже распахнули створчатые окна. По углам подтаивал предутренний сумрак. Свет по полу разливался бледно-голубыми ручейками и лужицами. На стенах, обтянутых бархатом, атласом и парчою, проступали рисунки и словно бы заново ткались удивительные узоры. Ветер зашептал в саду под окнами. Ядреным яблоком закатился в комнату крепкий аромат промокших яблоневых стволов… Муха просверлила тишину… Из-за шторки появился Мухогробщик – взмахнул своим орудием и скрылся. И снова тихо, сонно. Не Кремль, а – Дремль.

– Видишь? Здесь даже муха не пролетит! – Охран Охранович усмехнулся, довольный. – Ну? Где тут поросёнок наследил? Показывай.

– Вот здесь. И там – на потолке.

– Ты думал, что говоришь! Поросёнок? На потолке?

– Сами увидите.

Поначалу они подошли к непонятным каким-то пятнам, там и тут испятнавшим паркет. Затем воззрились на потолок, богато украшенный лепниной.

– Так, так. Следы? И правда. Но откуда? – сам себя спрашивал Охра, снова принюхиваясь. – От каминной решетки идут. Через каминную трубу пролез он, что ли? Крупные следы. И боров должен быть крупным.

– Крупный в трубу не пролезет.

– Верно, верно, Ларя, говоришь! – «Тигровый глаз» охранника зверовато зыркнул по сторонам. Покряхтывая, старый вояка опустился на колено. Усы обвисли – чуть не до полу. Он пальцами потрогал поросячий след. Сосредоточенно понюхал палец и даже на язык хотел попробовать: красный кончик языка из-под усов подрагивал, высовываясь.

Ларион посмотрел на него с удивлением и невольной брезгливостью; губы скомкала гримаса… Охран Охранович заметил это. Спохватился, поплевал на палец, будто и не думал прикасаться к нему языком. Серый солдатский платок достал из кармана – табачинки из платка посыпались на пол, пороховая пыльца, придорожная…

Дёгтем пахнет, – подытожил он, вставая с колена. Вытер палец, поправил усы. – Теперь понятно, кто в бочки с дёгтем ложку мёду сунул. Тьфу, то бишь, наоборот, ну ты меня понял.

Бедняжку Доедалу нужно искать.

Ты опять за свое? Доедала, надоедала. Заладил. Где это видано, чтобы человек в порося превращался?

В любом кабаке это видно, – осторожно подсказал Ларион. – Как нажрётся человек, так свиньёй становится. Неужели не видели?

Мне надо бочку выпить, чтобы охмелеть.

Да я не про вас говорю.

Подожди. Дай подумать.

Ларион что-то ещё хотел сказать, однако не решился, глядя в раскалённый глаз охранника. Наверно, где-то в сердце, в глубине души старого воина горела мысль – огнём зрачок палила…

Беззвучно, незаметно шли настенные часы – циферблат вращался кругом стрелки. На часах мерцало медное изображение слона с человеком, сидящим на спине животного. Слон представился вдруг поросёнком, огромным боровом. А человек – рогатое отродье сатаны… Сбрасывая оцепенение, Охран Охранович тряхнул головой – усы по плечам «расплескались».

Откуда поросёнок здесь? – ворчал он, снова рассматривая следы на паркете. – Ослы… послы заморские – это понятно. Ходят все время, копыто протягивают, милостыню выпрашивают. Царь добрый, никому не откажет. Вот что плохо, сынок. Сильно добрые мы!

А разве это плохо – добрым быть?

Хорошо. Но до поры до времени. Вот, например, костерок. Сидишь, греисся, варишь похлебку. Хорошо? Конечно, хорошо. А потом из этого костра – пожар! Плохо? Плохо. Вот так и с добром, когда его шибко много в душе. Дурохамцы уже теперь смеются, пользуясь нашей добротою, а что будет дальше? Сядут на шею, кучу на голову навалят. Ты пока что молодой, зелёный, а созреешь – поймешь, какая пагуба скрывается в очень добром человеке, очень доверчивом… Ладно, Ларя, мы про это посудачим в другое время. Некогда. Поросёнок по Дворцу на двух ногах гуляет. И вот что характерно – следы на потолке. Кошмар. У меня даже усы дыбом становятся!

Ларион принюхивался. Запах сальных свечей что-то напомнил ему.

Сегодня ночью поросёнка жарили к царскому столу. Государь сказал, дескать, хватит лебедей стрелять. Вот Поварешкин и взялся…

А ты откуда знаешь?

– Слышал, когда резали. Мимо проходил.

«Тигровый глаз» охранника озарился озорными искрами.

– Зарезали, значит, зажарили, а он поднялся и убежал с золотого подноса. Прямо из-под носа. Так?

Ларион усмехнулся. Почесал за ухом. Медальку на груди поправил. Медалька эта с виду – грош цена ей, кто не понимает, сколько надо смелости в душе иметь, чтобы заработать подобную награду.

Молодой гренадёр все больше и больше нравился начальнику дворцовой охраны. Симпатяга, скромница. И вообще…

– Ну, хорошо, пойдём, поищем твоего Доедалу. Покурить бы! Ох, глотка чешется, как покурить охота!

Ларион достал кисет, потянул за цветные тесемки.

Угощаю! – простодушно объявил, протягивая табак.

Сдурел? Ты что?! – Охран Охранович усами дернул, оглядывая богатые стены и потолки.

А-а… Забыл, язви их! Тут же нельзя! – Парень торопливо задёрнул кисет. – Из окошка ветром донесло, я подумал, мы уже на улице.

Короткая улыбка тронула усы начальника. Он загляделся в голубые чистые глаза гренадёра.

В голове у тебя ветер!

Так точно, ваше бродие…

Да какое там «бродие-благородие». Охрой зови, я не гордый. Очень ты мне сына моего напомнил.

А где он служит?

Служит – не тужит! – Подбородок охранника, порубленный вражеской саблей, закаменел в напряжении. Белые шрамы перекосились, подрагивая. – Остался в бою. В прошлом годе посекли дурохамцы… В темноте нагрянули и порубили сонных. Вояки чёртовы. Сноровкой да силой не смогли совладать, дождались, когда уснут. Часовых порезали и войско.

Ларион как будто свою вину почувствовал. Понурил голову. Молчал. Глаза «ковыряли» паркет, выискивая малые щербинки, черточки, оставленные каблуками царя или гостей. Нога Лариона, обутая в сафьяновый чехол, нервно елозила по сверкающим плашкам.

За окошком птица весёлым клювиком расщелкнула синюю тишь. Настенные часы ударили в глубине дворца, голубеющего рассветным сумраком – эхо по углам рассыпалось.

Минутная слабость прошла. Охран Охранович встряхнулся. «Тигровый глаз» опять заполыхал по-молодецки.

– Поплыли дальше, Ларя. А то скоро царь подымется, печать потребует.

Гренадёр насторожился, поднимая палец и поднося к губам. Ноготь был подстрижен до помидорной мякоти – кинжалом срезал по неосторожности.

– Кажется, кто-то идёт?! – прошептал он, глядя в сторону дальних дверей, мерцающих золотыми кругляшками ручек. – Может, за шторку спрячемся? Вдруг это поросёнок на двух ногах.

«Тигровый глаз» похолодел. Седые брови насуровились над переносицей. Приподнимая гренадёра за грудки, Охран Охранович встряхнул его, опаляя сердитым дыханием:

– Никогда за шторками не прятался! Никогда! Ни от кого! Ни разу! Хотя на меня посылали железные колесницы, запряженные боевыми зверюгами!

2

Скрипнули две половинки двери – развели дубовыми крылами. На пороге возник шеф-повар. Пухленький, широкоплечий. Голова почти без шеи: мясистые уши на плечах восседают.

Лицо Поварешкина – благодушное, сытое – всегда было похоже на красно-пропечённый круглый каравай. (Неспроста называли его Сыто Поварешкин).

А сейчас лицо это было похоже на трясущийся кусок белого рыхлого теста. Глаза – черносливины. Сильным страхом «ягодки» эти выдавило к носу и повело в стороны. Левый глаз направо засматривался, а правый – налево.

Охран Охранович с трудом узнал шеф-повара, изумленно присвистнул:

– Сыто Поварёшкин? Ты? Здорово, братец. Ты чего сегодня такой… непропечённый?

Толстые бледные губы шеф-повара кое-как разжались: словно бы сырое тесто лопнуло, испуская воздух; пузырёк слюны раздулся на губах, оторвался и полетел к потолку, переливаясь бликами.

– По какому случаю пускаем пузыри? – занервничал Охран Охранович, наблюдая за полетом сверкающего шара.

Сыто Поварёшкин был в состоянии шока. Пытаясь что-то произнести, шлепал губами, пыхтел. Кренделечки с бубликами и изображал руками, сдобно пахнущими царской кухней, пальчики оближешь.

Наблюдая за ним, Охран Охранович терялся в догадках. «Тигровый глаз» потух, обескураженный.

Ларион на выручку пришёл:

– По-моему, он говорит, что поросёнок жареный пропал.

– Да ты что?! – Охранник даже поскользнулся на паркете. – Поварешкин, правда? Быть не может!

Шеф-повар перестал трястись. Только уши на плечах подрагивали мочками. Сильная икота скребанула по горлу, когда он выдохнул:

– А вы… вык… откуда знаете про поросёнка?

Охран Охранович повеселел на мгновенье. Усы погладил. Сделал равнодушное лицо – тупой гранит:

Помилуй, Поварешкин, да как же нам не знать? Скушали мы, слопали твоего толстозадого борова.

Пра… правда?

– Как на духу говорю. Что мне врать?

Шеф-повар несказанно обрадовался этому известию.

«Черносливинки» засияли, часто-часто помаргивая. Скомканной салфеткой, зажатой в кулаке, Сыто Поварешкин вытер под носом и за ушами.

Фу-у… слава Богу! – Он даже попытался поаплодировать, но салфетка, лежащая на ладошке, приглушила хлопки. – Скушали? И на здоровье. А то я уж подумал… И чего я только не подумал, грешным делом!

Скушали, ага, – подтвердил охранник.

И не подавились, – серьезно сказал молодой гренадёр.

«Тигровый глаз» охранника лучился ребячьим лукавством. Ларион стал покусывать губы, чтоб не хохотнуть… Но Поварешкин в эти минуты был слишком счастлив, чтобы заметить розыгрыш.

Вот спасибо, Охра! Успокоил! Гору с плеч свалил!

Это тебе спасибо, Сыто Поварешка.

А скажите… А перчику не многовато?

Нормально. Обжигает, но не злит.

А лаврушечки не маловато?

В самый раз. Одна только беда.

Поварское лицо, чуть было порозовевшее, снова стало краску терять.

Какая беда? – Он истошно икнул. – Неужели пересмолил? То есть я хотел сказать – пересолил.

Ты не прикидывайся, Поварешкин. Ты зачем ему копыта дёгтем вымазал? Видишь следы на полу? Твоя работа? Сознавайся… Что ты снова пузыри пускаешь?.. Вымазал копыта дёгтем поросёнку и пустил гулять по царскому дворцу. А теперь стоит, пускает пузыри.

Поварешкин обомлел. Широкая спина к стене прижалась. Коленки затряслись… Он поехал спиной по стене… И вдруг замер, напоминая бабочку, иголками пришпиленную к парчовой поверхности.

Неподалеку от раскрытого окна прошагали два царских мастера, деловито беседуя о досках для гроба, предназначенного разбойнику, томящемуся в темнице, дожидающемуся палача. За окошком слышалась капель. Точно гвоздочки кто-то в гробовую крышку заколачивал…

Ресницы у повара часто-часто запорхали. В животе заурчало так сильно, будто кишка перерывалась пополам. Обескровленные губы исковеркала болезненная улыбочка. Выпрямляя коленки, повар хотел хохотнуть. Шутка, мол, понимаем; кто же будет поросёнку дёгтем мазать копыта и на прогулку отправлять по царевым палатам.

Но вместо хохотка у Сыто Поварешкина получился диковатый хрюкающий звук.

В дальнем пустом углу – эхо, не эхо ли? – звук повторился, только очень громко, внятно. Как будто настоящий поросёнок там откликнулся.

И Поварешкина опять залихорадило. Жирные уши заплясали на плечах.

Арестуйте! – попросил он, прижимая руки к сердцу. – Умоляю! Охра…

Арестуем, конечно. Поймаем и заарестуем. Ему недолго хрюкать. Я человек суровый, но справедливый. И не позволю…

– Нет, – перебил Поварешкин. – Меня арестуйте! Меня!

– Зачем? Не вижу надобности.

Повар заплакал. Черносливовые глаза потонули в солёном соусе.

– Арестуйте! Посадите под замок! Мне страшно!

Охран Охранович по-отечески обнял его.

Ну что ты, как ребенок, ей-богу. У страха глаза веники, а ты прижмурь один глазок, прижмурь, и страх поубавится наполовину. Ступай на кухню. Скоро завтрак подавать.

Не пойду! – Сыто Поварёшкин зарыдал. – Боюсь. Чертовщина какая-то во дворце завелась.

Успокойся, подотри под носом и скажи, где может быть сейчас Бедняжка Доедала?

Всю ночь на кухне был.

Что делал?

Доедал… А что же ему делать?

Ты видел? Он все время был на глазах?

Все время… Хотя постойте-ка! Он доедал из огромных котлов. Разулся, ноги вымыл и полез в котел – подчищать остатки пригорелой каши. Мы хотели её отнести на псарню, но Бедняжка Доедала разулся, ноги вымыл, залез в котел…

Дальше! – сердито перебил Охран Охранович.

Не знаю. Там этих котлов – семнадцать штук. Я помню, заглянул в один, в другой – не видно Бедняжки Доедалы.

Во-о-т! А говоришь, он всю ночь был на кухне. Котлы открываются снизу?

Самый крайний котел открывается. Он самый большой. С него Бедняжка Доедала и начал свою работу.

Понятно. Пошли на кухню. Да не трясись ты!

Боюсь, не пойду! Посадите меня под замок, арестуйте!

– Вот заладил… Ну, пошли в темницу, посидишь маленько, успокоишься. А поймаем поросёнка – выпустим.

Не надо выпускать его! Ты что?!

Чудак. Тебя из-под замка освободим, когда его поймаем.

3

Зябко, сумрачно, сыро. Запах ржавого железа, запах плесени. Смоляные факелы, воткнутые в железные факельницы, потрескивают в тишине, роняют синеватые капли, со свистом прожигающие воздух: как будто чирикает птица, чудом оказавшаяся в темном каземате.

Ступени ведут в глубину. Становится душно.

Ключи зазвенели. Открылась железная дверь. Поварешкин посмотрел на свой «новый дом» и попросился поскорей на волю. Охран Охранович посмеивался, наблюдая, с какой невероятной быстротой скачет по ступеням тучный повар, убегая от добровольного заключения.

Охран Охранович пошёл сюда не столько из-за повара, сколько из-за того, что хотел проверить – на месте ли злосчастный разбойник; а то палач приедет из-за моря, казнить будет некого.

Разбойник сидел в самой дальней темнице. Сюда придти непросто и выйти нелегко. Повороты. Лабиринты Ловушки-тупики.

За последним поворотом Охран Охранович наткнулся на двух солдат. С палашами, с факелами. Стоят навытяжку (никогда их раньше не было тут).

Дальше нельзя, – виновато сказал один из них, палашом преграждая дорогу.

Разуй глаза! Не узнаешь? – нахмурился начальник.

Узнаю. Только там государь… Никому не велено подходить.

Государь? В темнице? Ночью?.. – Охран Охранович рассвирепел. – Ты сколько выпил, каналья чёртова?!

Не пью, ваше бродие. В рот не беру поганого.

А ну, с дороги!

Ваше бродие, поймите…

Старый вояка двумя руками сграбастал двух молодцов. Аркебузы, палаши полетели на камни. Зашипели факелы, откатываясь, дымя и угасая… Охран Охранович поднял ближайший факел. Свободной ладонью поправил усы, помятые в короткой схватке.

Повернулся, пошёл.

Железные двери темницы были открыты. Охран Охранович ускорил шаг… И вдруг остановился. Понял, что солдаты сказали правду. Понял, но отказывался верить.

Приблизился на цыпочках. Дыханье затаил. Воровато заглянул в темницу – и ошалело отпрянул. К стене прижался, больно стукнувшись затылком. «Что это? – изумился. – Видение? Надо ещё разочек посмотреть».

Посредине каземата царь стоял на коленях. Перед ним корыто с тёплою водой – парок струится. Грязный заросший разбойник сидел на камне, который служил и столом и стулом.

Слышно было, как ворковала, плескалась вода в корыте.

Царь ноги разбойнику мыл…