Читать книгу БЛЕF - Николай Иванович Левченко - Страница 6

Не-тот и тот, кого она любила: стройный, смуглый, с густыми вьющимися волосами и византийским (где-то она вычитала!) профилем брюнет, отличный спортсмен, тайно-заядлый игрок в преферанс в укромных уголках амфитеатром забиравшихся под самый потолок и поутру считающих ворон, как не проснувшихся еще студенческих аудиторий. И в дополнение к тому – неотразимый сын всесильного секретаря обкома, – был всеобщим кумиром женских сердец и безотказной Архимедовой опорой все более входившего у оборотливых абитуриентов в моду университетского промэка.

Собственно, Мишелем стала называть его она: все ординарное к нему не подходило. Друзья же, – Испанец и Лапа, «рыцари плаща и шпаги», между собой величали Кручнева – Крис. Тут было что-то чрезвычайно личное: может, из прошедшего римейка про ковбоев, который она тоже видела, но что не обсуждалось, или что-нибудь еще такое. Но что б о нем ни говорили после, это не имело ровно никакого отношения к малайскому кинжалу!

Елена еще в школе была наслышана про это братство, да и жили они по соседству. Судя по молве, все трое составляли интеллектуальный клан неприкасаемых: дав клятву верности, стеной стояли друг за друга, от своих сверстников держались в стороне и больше никого в свой элитарный клуб не принимали. Зимой они все вместе занимались в легкоатлетическом манеже, великолепно были развиты физически и, несомненно, даровиты: от школьных физико-математических олимпиад с почетными призами и подарками, что было для людской молвы хотя и притягательно, но целиком непостижимо, до юниорских состязаний в фехтовании и каратэ. А вот…

– Копеечка, Кристос внизу! – смешком передавалось в классе от окна в конце уроков.

Заносчиво-грудастая не по уму, и неразменная, Копейкина как мартовская кошка тут же выгибала спину.

На вкус Елены она была, пожалуй, что излишне тучновата, как рано повзрослевшая и переевшая рахат-лукума конкубина: ходила в розовых чулках, бахвалилась своей набедренной татуировкой с двумя лобзавшимися голубками, и несмываемой губной помадой в туалете. Перед своими однокашниками вечно задирала нос, а с теми, что постарше, флиртовала, при этом строила такую маменькину цацу, недотрогу. Хотя в портфеле у нее всегда была зубная паста и запасной комплект белья. Парням она пускала пыль в глаза. Кому-нибудь ее дебелость нравилась, быть может. Но что касается Елены, ее саму вид этих рубенсовских форм не восхищал. Однако же она была оскорблена, когда глядела на Копейкину. Не так оскорблена, как озадачена: все то, чего должно было по праву причитаться ей, той удавалось получать и незаслуженно и без труда. Нечего и говорить! И не было бы никакой нужды так много места уделять такой особе, но и в других аспектах изысканий, чего касалось всей компании, о чем уже шептались девушки, прогуливаясь парами во время перемен, и распевали соловьи по всей округе, ее догадки скоро подтвердились.

Возвращаясь из кружка бальных танцев, она однажды заприметила свою соперницу в соседском сквере на скамье, между Испанцем (он был как вылитый кентавр: широкогруд, ушаст, внушительно приземист и рыжеволос) и долговязым Лапой. Их руки в смену упражнялись под подолом. Первым лез под юбку, видимо по росту, Лапа, а за ним Испанец, так что пальцы одного другому не мешали и ненадолго, точно тараканы, оставались там. Чувственно дополнив всё недостающее, Елена подглядела это издали, идя по стёжке за деревьями, которая тут пряталась в кустах. Естественное любопытство взяло верх, укрыв ее под пологом ветвей. И пять минут, забывчиво покусывая губы, она стояла и смотрела из-под краснеющих гроздей на тороватую Копейкину, которая легонько отбивалась, ерзая и дрыгая меж наседающих парней своими голыми ногами как на гимнастическом снаряде, и слышала ее ломавшийся бедовый голосок. Привстав на цыпочки, чтоб лучше было видно, она едва не оцарапалась о сук, испачкала лицо. Совсем забыла, где находится: боярышник был очень марок и колюч. Решив, что делает чего-то неприличное, она шагнула в сторону, поморщилась и отвернулась с холодком. Копейкина ее не занимала больше, при виде той потом ей делалось неловко как-то и смешно. А про себя она отметила: Кручнева там нет.

В памяти осталась встреча перед школой, когда он ненароком оказался в полуметре от нее. В серебряный отлив убийственно черноволосый, складный и вихрастый как цыган, он мигом выделялся из любой толпы, которая его все время окружала, но самого его как будто бы нимало не захватывала. На нем была всё та же джинсовая тройка (она уже отметила: он к этой амуниции имел такую стойкую привязанность, что никогда не расставался с той – и на ночь так уж не снимал!) и от него был запах терпкого иланг-иланга. Ей навсегда запомнился тот горьковатый, взволновавший чувства запах. Но сам он почему-то показался очень заурядным, будничным тогда. Елена не могла понять, что на нее нашло, но это впечатление ее задело. Она потом все возвращалась к этой сцене, которая ее не то расхолодила, не то ранила. Да, расхолодила, будто. Но так и не решила ничего.

Так вот. Он сам стоял с Копейкиной в дверях. Когда Елена проходила – похожая, наверно на Мальвину, с торчащими кудряшками и в этой своей плисовой юбчонке с таким большим вишневым поясом, что ног, поди, уж и не видно было, – он как с картины проводил ее вниманием своих масличных глаз.

«Ну вот!» – подумала она.

Затем начался беспросветный штурм учебников, – сначала перед выпускными, потом перед вступительными экзаменами. И Елена, слава Богу, позабыла обо всем. (Хотя, о чем она могла забыть? чего такого, скажите-ка на милость, знала?) Но все равно, непродолжительно: с Кручневым они оказались на одном факультете.

На общей лекции – не то по прикладным основам физики, не то по нудным аксиомам матанализа, он сразу же ее приметил, пронзил глазами сверху, через всю аудиторию. Но после что-то не набрался духу подойти. Ходил с тех пор как кот перед горячей крынкой, выжидал, примериваясь издали. От времени до времени они обменивались взглядами, когда он с видом лондонского денди шествовал один навстречу или был в мужской компании или же самоуверенно вышагивал по улице в обнимку с кем-то. Последнее Елену забавляло: и по уму и по своей внешности был достоин много лучшего, но как назло ей выбирал каких-то все прыщавых, немощных и худосочных!

«Я – Золушка, он – принц… судьба?»

Оценивая свои шансы, и про себя прикидывая, что да как, она меж тем ревниво наблюдала, как на ее избранника заглядываются другие. Если уж сказать начистоту (в своей душе она порой самоотверженно пускалась в это плаванье), то самолюбиво-мелочной досадой на какую-нибудь глупенькую пассию его, еще одну Копейкину, тут и не пахло. Да, обиды на соперниц не было. Но нашатырный привкус класса оставался. Золушкой, при всех возможных добродетелях и совершенствах той, ей вовсе не хотелось быть. Она бы ей и не была: до этого, еще в восьмом или девятом классе, она во всем стремилась быть похожей на Ассоль, мечтательно-честолюбивый персонаж любимого ей Александра Грина. Подхваченная авантюрным ветром «Алых парусов», она прочла все сочинения его от корки и до корки. Она читала и другие книги: отлично знала пьесы Чехова, при случае могла похвастаться какой-нибудь цитатой из Толстого, Бернарда Шоу или из Шекспира. Причем, когда она читала, то ставила себя на место героинь, и ей хотелось угадать, как развернулся бы сюжет, если бы они вели себя не так, как распорядился этим в книге автор. Мечтая и домысливая что-нибудь, хотя, не возводя это во что-то большее, чем просто развлечение, беря с библиотечных полок часто все подряд, она притом читала увлеченно и, если сравнивать ее здесь с сотней сверстниц, то к восемнадцати своим годам прочла немало. Да ничего уж не делаешь: из-за ее уступчивой натуры в школе к ней приклеился, напоминая как об умышленно потерянном хрустальном башмачке, хотя и с подкупающим «прекрасная», еще и этот ярлычок.

Экзамены дались ей нелегко, преодолев их, она испытывала крайнюю усталость. Но тем сильней в ней ожила и стала изводить, желая будто наверстать свой недосмотр, природа. Верно, у нее была такая уж неправильность, подлая задержка от скрытого врожденного избытка в этом. Всё то, о чем она неоднократно слышала и от своих подруг и много раз читала в ходивших по рукам и откровенно иллюстрированных книгах, отдельные слова и жесты, даже окружающие запахи, стали дерзко наводнять ее воображение и страшно распаляли чувственность. И то, о чем она задумывалась днем, когда читала эти книги, или же мечтала вечерами, когда была одна, с приспешливой несносностью являлось и осуществлялось по ночам: Пан в грезах понаведывался к ней и умыкал. И в каждом сне бывало так: когда он прикасался к ней, она ему противилась, отнекивалась на словах; затем, лозой обвивши его торс, безвольно покорялась. Он относил ее в соседний парк, где рос до отвращения знакомый ей боярышник, без долгих предисловий укладывал на ту же самую скамью и раздевал. От близости его мохнатых крепких лап Елена ощущала в теле зуд. Сквозь сон она ощупывала всю себя, затем, плотней сомкнув глаза, переворачивалась на спину, и сон с того же места продолжался. Они все также тешились и миловались с Паном на скамье, которая была как днище ванной неудобной, тесной, – не развернешься, колени всё во что-то упирались. Но тот, кто обнимал ее, был искушен. И ей хотелось посмотреть, чего и как он будет делать с ней, и чтоб он делал это поскорей, не мучая ее, – и убирался. Пан гладил ее грудь, разглядывал в других местах, крутил по-всякому, смотрел в кусты, что были позади, вновь налегал всем весом – и говорил, что у нее все так же, как и у Копейкиной. Он только гладил ее тело, лазил между ног и как безумный прижимал к себе. И повторял, что у нее «всё так». Но больше ничего не делал. При этом был все время в образе Испанца.

И тут, перед весенней сессией, у нее как нарочно куда-то запропастился конспект с лекциями по математике. Узнав об этом, Кручнев предложил свой. А позже подошел, – она уже подумала, чтобы забрать тетрадь, – и протянул два билета на концерт. Елена не смогла сдержать улыбки. Вот и все.

С тех пор они встречались, но – не более. Кажется, она поторопилась привести возлюбленного в дом: знала уж, что так получится. Мишель был, правда, вышколен и безупречен с ней. Да, в этом отношении он был нечета тем угреватым и пустоголовым, с избыточным тестостероном шпингалетам, от домогательства которых ты никогда не знаешь, как избавиться на улице. Елене нравилась его благовоспитанность, такой не ломовой, долгоиграющий подход ей импонировал, но не могло бы это сочетаться с чем-нибудь другим? Многие его слова казались лишними, а то так до самого нутра смущали. Крис говорил, что разом «втрескался» в нее, что у него еще ни с кем так не было, что он ей очень дорожит, но он боится разувериться в себе, из-за какой-нибудь промашки потерять ее и всякое такое. Он уверял, что бросил всех своих смазливеньких девиц, и что он видит в ней совсем не то, что было у него с другими раньше. В Елене что-то восставало, когда он говорил в такой манере: она была чувствительна на похвалу, но вовсе не желала знать о том, что было у него с другими раньше. Ну, в общем, ей не больно нравилось, когда он говорил о своих прошлых связях, и этим также объяснялись некоторые сложности в их отношениях, ее любвеобильную натуру, желавшую заполучить все сразу и без рассуждений, сбивало это с толку. Но Крис, наверное, не мог иначе, не мог ни выделять ее среди сокурсниц, не мог ни расточаться в откровениях и до небес превозносил: ему хотелось бесконечно петь ей серенады, расхваливать какие-нибудь черточки в ее наружности и каждый день преподносить цветы. И он добился своего, от радости она едва не потеряла голову. Но что касается всего другого, то надо было хорошенько постараться, чтобы без «обид и правильно», как он просил, понять его. Ну да, она могла составить представление, была наслышана о ранней возмужалости его и превосходно понимала, что он не хочет больше лгать, что он, возможно, сожалеет о своих мальчишеских забавах, в которых сколько времени провел впустую, как и о том, что был нерасторопен, сразу же не подошел… Бывая с ним в компаниях, она отметила: при ней он всячески стремится самым лучшим образом преподнести себя. Он говорил, что это происходит от любви. И каждый раз, когда он это говорил, то у него происходил упадок сил, и ничего не получалось.

Елена долго думала, что знает о нем все, но знала, видно, только то, чего ей полагалось. Мать Кручнева, когда-то модельер и, судя по семейным фотографиям, души не чаявшая в сыне, была жизнелюбивой и коммуникабельной домохозяйкой. Благодаря отцу, державшему его в ежовых рукавицах, Мишель с рождения был обеспечен всем необходимым. С пеленок комната его была завалена игрушками и погремушками, перед кроватью крутился даже крошечный бельчонок в клетке. А к самому ему были приставлены кормилица и няня. Потом, когда подрос, он начал посещать занятия с жестокосердным сербским полиглотом воспитателем, который был из старых иммигрантов и, если кто-то отвлекался на занятиях, так не миндальничал, наотмашь бил своей ферулой по плечам. Крис помнил всех троих по именам и вспоминал об этой жизненной поре с любовью. Он говорил, что до сих пор заходит к этой своей няне из глубинки, которая теперь со всей семьей, не без содействия его отца, обосновалась в доме по соседству, и к своему наставнику и от лица семьи делает по праздникам подарки. (Родившийся в рубашке, он относился к этому как должному: соря деньгами, пользовался ими, но вроде не особенно ценил). Еще, тайком от своего папани, – в руках которого, как говорила мать, за исключением жены была вся область, – на лекции он под конец недели приезжал и после этого катал ее по улицам на собственном автомобиле, который был с ликерно-шоколадным баром, хорошей музыкой и разными другими прибамбасами. Крис хвастался, что все ведущие узлы – по спецзаказу, а выпивка и шоколад – без «суррогата и оттуда». И иногда давал ей даже порулить. Она была такая дурочка, что сразу же сникала, когда он начинал показывать, как надо нажимать педали, всякие там рычажки и прочие штуковины на этой чертовой, мешающей его локтям панели управления. И без оглядки верила всему, чего бы он ни говорил! Еще за городом в бору у них была обкомовская дача, а в центре города – квартира с целый ипподром. Но избалованный вниманием к себе, он никогда не утруждал себя «плебейскими» недоговорками. Ну, в общем, так и надо было ей, сама же напросилась. Своими же руками все испортила: с семейными приемами и брачными приготовлениями стоило бы месяц или два повременить.

– Я уж думал, что твой отец, по меньшей мере, генерал! – сказал он после этого знакомства.

– Это почему?

– По твоему королевскому виду, прекраснейшая. Семя от семени иной раз, видно, и поодаль падает.

– Не смей так больше говорить!

Елена уязвлено вспыхнула.

Конечно же, она любила своих близких, хотя, чего греха таить, стеснялась постоянной скудности в семье, уклада работящей невеселости, которая была в их доме точно родовым клеймом, и хлебосольно-грубоватой простоты. Она была из «малообеспеченной семьи», как это номинировалось в обществе и отражалось в статистических отчетах: такой уж был постфактум и ее бэкграунд. И это ей решительно не нравилось. Поэтому все то, чего ей не сумели в детстве дать отец и мать, она старалась наверстать сама. Предвидя – ну, может, чуточку лишь заблуждаясь, – что, при ее характере, который имел свойство бунтовать, чем то и дело приводил в растерянность домашних, наклонностях ума и внешности, в будущем ей все же пригодится умение безукоризненно держать себя, хоть мало-мальски разбираться в живописи и литературе и правильно не косноязычно изъясняться, – вот. И осознание того, что она уж многого достигла в этом, обитая в скромном мирке своих родителей, и порождало в ней ту гордость, заставлявшую без конца возноситься и падать, примерять к себе то, что было недоступно в жизни ее матери, но инстинктивно, по преемственной боязни, тотчас же отказываться.

Так было и с Мишелем: случайная размолвка выявила точно фальшь, которую они скрывали друг от друга. А это могло выставить её иначе, грозило умалить, что было для нее так важно. Верная себе и кропотливо созданному образу, Елена допустить такого не могла. Крис мог бы сделать вид, что не заметил возможной грубости или безвкусицы ее родителей. Или уж хотя бы выразиться в более тактичной форме, чего ее не так бы ранило. Но он сказал это со смехом, словно бы о чем-то постороннем. И вот уж девичья мечта о благородном принце, еще недавно так безрассудно волновавшая, стала досаждать.

Развязка наступила неожиданно, на первой новогодней вечеринке, которая распалась в восприятии Елены на ряд мучительно-комичных сцен. Квартира была генеральской: хозяин вместе со своей второй женой, скрипачкой из консерватории, был в длительной командировке. Устроить себе праздник в отсутствии ревнивой мачехи, которая была их ненамного старше, решили непоседливые дети. Их все называли Чук и Гек: оба были в светло-серых пиджаках, белых одинаковых рубашках и в тютельку похожи друг друга, включая их прилизанные, в пику моде, шевелюры; один был только в красном галстуке, а его брат-двойник – в зеленом. Короче, оба были страшные милашки, бегло говорили на английском языке, показывали фотографии, где они стояли вместе в пионерском кумаче и в плавках на фоне Аю-Дага у «Артека», и были хороши во всяких прочих отношениях. А вот в своем стремлении объединить людей по «разным интересам» они перестарались. По комнатам слонялись взад-вперед умильно-пьяные и похотливо-льстивые, бесстыже льнувшие ко всем, по большей части незнакомые Елене парни и девицы; самодовольный обольстительный Мишель, своей рукой безостановочно, как напоказ блуждавшей по её коленям под столом. Ей было жаль его. Ему хотелось возместить свою несостоятельность, на людях отыграться. Он хвастался и как, не понимая того, вел себя с ней так, будто бы она такая же, как те девицы, которые заслуживали ровно то, зачем их пригласили. В конце концов, ей надоело это. Напротив был голубоглазый необщительный блондин, не замечавший ничего. По первому же впечатлению – самодостаточный, беспечный фантазер. Такой, немного на уме себе – Пер Гюнт, который угодил в компанию ужасных троллей: поэму Ибсена, с расклеившимся корешком, всю испещренную чужими комментариями на полях, она как раз тогда взяла в библиотеке и читала. И робко выроненный на тарелку нож. Последовавшая вспышка ревности Мишеля, его надменный, беспардонный тон. Её прощальная, от безысходности, пощечина… Как пошло всё, скорее прочь!

Она не помнила, как одевалась: Мишель был обозлен и не пытался удержать. Хотя она не думала тогда об этом, была не в состоянии ни сожалеть, ни рассуждать. Ей в тот же вмиг все опротивело. То оскорбление, которое он произнес, хлестнуло слух своей кабацкой непристойностью. Или он рассчитывал таким путем ее унизить, обломать? Сердце охватила жуткая апатия, такая, что поначалу это оттеснило всю досаду на него. И было ощущение того, что все оборвалось. Только ощущение и было. А мыслей не было. Она была свободна от него и от самой себя? Как знать.

Наверное, она почти, что кубарем скатилась вниз по лестнице и пулей вылетела в дверь. Под козырьком парадного был он. Она узнала по упрямому лицу того голубоглазого, который будто потерял свою Сольвейг. Она не знала его имени, забыв уж и о том, что было за столом. И сколько же он тут стоит, притоптывая от мороза? Уж не иначе, хочет поразить своей предусмотрительностью, вконец очаровать. Как представитель местной Армии спасения. А ведь она и не надеялась, – при всей своей фантазии, нисколечко не помышляла произвести такое светопреставление своим ножом! Она отметила: как суслик, в пыжиковой вислоухой шапке, чуть-чуть сутулая, окоченелая фигура. Расхохотавшись, она едва не налетела на него. Думая предотвратить ее катастрофический полет, он граблями раскинул руки – и неудачно, оступился. Уничтожающе взглянув, она уже открыла рот, но что-то помешало выместить на нем свое негодование. И кем он возомнил себя? Из-за такой помехи она развеселилась даже. По состоянию ее души он был – при чём и не при чём. Ну и потом, когда она бывала в ярости, то это ей совсем не шло. Она была возмущена случившимся. Возмущена, но не свободна. И в довершение к тому все ее тело пробирал озноб. Ладно, если уж ему заняться больше нечем, так пусть идет; не надо только бормотать чего-то за спиной. Шагая по заснеженной дороге вдоль фасадов, она почти не разбирала слов.

Ночь выдалась морозная и звездная, какой уж и не помнилось – идти и любоваться бы! По сторонам вздымались свечками дома того заволжского микрорайона, с родимыми чертами захолустья, куда Мишель привез ее. Неполная далекая ехидно-желтая луна глядела сверху. И хруст шагов обоих эхом раздавался вразнобой.

– Позвольте я вам помогу?

В двух метрах от себя она увидела слегка согбенный силуэт как припорошённого медведя. И снова в выражении лица ее остановило что-то. Похоже, он и правда думает, что спас ее.

Догнав её, он простодушно извинялся (она всё тотчас поняла, не стала спрашивать, за что). И пробовал помочь с застежками накинутого впопыхах манто. Неловкие и сильные, чувствительные пальцы… Она воспринимала их спокойное и возбуждавшее самоуправство: отыскивая петли в клапанах одежды, они не больно торопились, как по замерзшей флейте лазали по ней. Чувствуя их на себе, она была в таком оцепенении, что усомнилась после, а был ли между ними этот разговор?

Но он наверно все же был.

– Какой вы прозорливый! – кажется, промямлила она.

– Это почему?

– Теперь я не умру, спасли меня от верной гибели на холоде.

– Думаю, не только.

– Не только что? А вы зачем ушли?

Он оглядел ее фигуру сверху вниз, ища, чего еще осталось не застегнутым.

– Что сделано, то сделано, хотя я представлял это себе не так. От одиночества и холода вы точно не умрете. Я провожу вас, хорошо?

Нет, в нем не было ни капли от того, чего она в нем заподозрила сначала, такого продувного лодыря и болтуна. Ей что-то вспомнился прощальный школьный бал, откуда-то там появившийся Испанец… И почему-то стало хорошо.

Она не удостоила его ответом и зашагала дальше. Место было незнакомым, безлюдная дорога то делала белесые прострелы вдаль, то пропадала за домами. Не замечая направления, Елена шла куда-то. Ничто ей не мешало предаваться своим чувствам: она не знала в чем, да и кого винить, и от обиды ей хотелось сокрушить весь мир; такое было состояние, и так она переживала ту минуту. И в этом состоянии ей было все равно куда идти. Она была во власти новых и не самых лучших ощущений. Не понимая, отчего это свалилось на нее, коли она сама того хотела, она ругала эти ощущения. Желала как-нибудь избавиться от той в себе, которая ее за что-то упрекала, хотела поскорее позабыть о неприятности на вечеринке. То намеревалась как-нибудь иначе расценить, чего произошло, то разом выбросить из головы, забыть и эту свою глупую пощечину, и все свидания с букетами оранжерейных роз или азалии среди зимы, поездками на дачу, со всеми поцелуями, такими долгими при расставаниях и жадными, когда встречались; хотела позабыть и самого Мишеля. И в этих противоречивых чувствах шла.

Елена шла. А всё, что она видела, приумножало неприятность: оно глядело на нее со всех сторон из мертвых, как глазницы, закоулков и с мозаично освещенных сизых стен. На всем вокруг была печать опального забвения. Весь город будто съежился, слинял от трусости в свое бетонное дупло. И улица уж стала никому не нужной: такой же брошенной на произвол судьбы, невыразительно-потерянной, как и она! Такого состояния щемящего опустошения она еще не знала, ей не с чем было это чувственно сравнить. И чтобы обрести желаемый покой в душе, она все отрицала. Да, повод к их разрыву подала она. Мишель был пьян, он сам на эту ее шалость напросился. Разрыв бы все равно когда-нибудь произошел. Видно, он почувствовал в ней перемену и уж заодно решил воспользоваться случаем: он это мог. Возможно, он любил ее. Но у него происходили сложности на почве слишком раннего, если называть это своим нормальным именем, распутства. И это отражалось пагубно на всем. Выросший под неусыпным оком своего отца, он был до ужаса самолюбив, при этом изворотлив и умен. Но даже если он сказал так сгоряча, то это его мало извиняло. Такой вот заключительный аккорд поставил уходящий год в их отношениях. Такой и не такой, как бы хотелось. Но он был предопределен и ей не стоит изводиться и казнить себя. И все же видя новогодний свет, струившийся из чьих-то окон, Елена чувствовала себя очень одинокой. Ее телохранитель молча шествовал при ней, одаривал своим примерно-кротким поведением и самообладанием. Она была признательна ему за то, что он не пристает с расспросами; но мог бы и сказать чего-нибудь, невежливо же вовсе так… Ну да, а где и с кем сейчас Мишель? К ней вновь вернулась ревность и досада на него.

«Да, всё вроде так и не совсем!» – подумала она. Подумала, подумала – и, отвернувшись, всхлипнула. Физическая дрожь прошла, но как избавишься от самоунижения, стыда? Где тот возлюбленный, которого она не сберегла? И, наконец, откуда это сладкое, почти невинное, злорадство, когда за ней так запросто и вроде неподдельно искренне ухаживал другой? Едва ли он достаточно знаком со всей компанией, до этого она его ни разу не встречала. Вот-вот, где Крис, там вечно что-то происходит, всё не так! повсюду водит ее за собой и выхваляется, подумать, так зачем она нужна ему? Она уже не в первый раз об этом думала: так, навязчивые мысли лезли в голову. Хотя, какая разница, знаком он с кем-то или нет? Он вроде что-то говорил, когда застегивал манто. Как это вышло у него: что сделано, то сделано? Он будто бы сказал это и про нее. И ни о чем не спрашивал. Вообразив, что на нее глядит Мишель, она опять почувствовала легкое злорадство. Да, ей так хотелось объясниться с ним в тот вечер, ей так недоставало теплоты! Ей надо было убедиться кое в чем; хотелось, чтобы возвратилось чувство защищенности, уверенности в нем. Но то, чего хотелось обрести в любимом, больше не было, теперь вся защищенность исходила от него, от этого голубоглазого. И пальцы его рук как были все еще на ней. Нет, нет: и не Пер Гюнт и не Мишель. Идет и скромно возвышается над ней, передает свое успокоение. А у него это выходит! Чувствуя его расположение, она отогревалась этой мыслью и, упиваясь своей властью, соединялась через это с ним.

Улочка из-за домов должна бы выйти на проспект когда-нибудь, подумала она, где, может быть, не так тоскливо? Да уж куда-нибудь, только бы не видеть перед самым носом этих стен, глумливо радостных крикливых окон! На повороте ее сапожки заскользили, она схватила парня за руку. Наверно, это у нее от потрясения. Она прислушалась к его сопению. Да нет уж, нет. Возможно, ничего и никогда он не узнает, сказочный медведь!

Она прикинула, как прозвучит ее вопрос насчет его претенциозного «не только» и ни покажется ли это многообещающим. Но тут его глаза, под козырьком пушистой шапки, спустились сами с Млечного Пути:

– Кажется, я думаю – о чем и вы.

– Ах, так?..

Не зная, что сказать, она перехватила его локоть. Путь ей предстоял неблизкий: надо было добираться в верхнюю часть города, а вечеринка была в низменной, заречной. Она подумала, что было бы разумнее вернуться. Но тут представила самодовольное лицо Мишеля и с твердостью сказала себе: нет. Должно быть, по дороге встретится такси, если они ходят в этой глухомани.

– В такси я вас одну не посажу, – решительно промолвил он.

– Разве я о чем-нибудь просила?

– Подумали.

Или уж она и вправду что-нибудь сказала? Одну он ее, значит, не посадит. Ну и ну!

И снова шли и шли. Сдуваемые с лип снежинки крутили перед ними медленный фокстрот. Где-то позади – взвилась ракета, лоском малахита тут же осенилась, стала как-то сказочнее, краше ночь; меж подхалимов-фонарей вытянулись вдаль две исполинских тени. Одна тень выглядела больше. Но обе – да, как будто обе вместе были ничего. И как это другие могут разом взять всё и отсечь? Она всегда претерпевала трудности при этом. Она бы и не принимала никаких скоропалительных решений, если б в ее жизни складывалось что-то по-другому. Мишель еще подшучивал, что якобы она сама его как Маха поманила; он не уточнил, которая из двух. Чего-чего, а напустить тумана он умел! Ну да, он сам не агнец, но кое в чем попал тут прямо в точку: она – отважней и решительней его. Потом еще ей нравилось смотреть на то, как он любовно поедал ее глазами, когда она немножко обнажалась перед ним в автомобиле загородом. Она не думала о продолжении, когда так делала, смотрела на его лицо и всё. Мишель, похоже, думал, даже очень, но у него, увы, не получалось это. Хотела, раздевалась, – ну и что? Ей нравилось показывать себя, поскольку это нравилось ему. Ему безумно нравились ее глаза, фигура, волосы – и всё такое, как он говорил. Но не за это же одно она его любила? Оракул любят уж за то, что он оракул, за то, что ты сама близка к нему! Мать неустанно повторяла этот тезис. Пускай Мишель – оракул, пускай уж и останется таким, как был. Как был? Пускай, как был. Или уж она и впрямь такая затаенная распутница? Да уж, какая есть. Нет, она не Маха, того гляди перед любым готовая раздеться. И ей не все равно. Напрасно он так думает о ней.

У подворотни, за которой хорохорился огнями запоздалых легковых автомашин проспект, сопение ее соседа пресеклось. Он взмахом показал на окна, в которых фосфорировала через шторы ёлка:

– Где-нибудь еще сейчас вас ждут?

Елена ожидала действия, но от вопроса – оробела.

– Ваш дом? А этот свет?..

Не опуская поднятой руки, он улыбнулся.

Желая все же получить какой-нибудь ответ, хотя бы не вполне правдивый, который бы упростил сразу всё, она вполоборота снизу вверх смотрела на него. Все то, что было ожидаемо, она уже прочла в его глазах: чтобы забыться, ей и самой хотелось окунуться в это. Но было что-то и еще. Мысль о возможной близости с этим добродушным незнакомцем не вызывала ничего того, чего пугало своей оборотной стороной, склизкой неизвестностью в такой момент. Да, ее тянуло к этому медведю, тянуло «окунуться», чтоб забыться, чтобы очнуться после той, какой она была лишь для самой себя и есть. И все же, стоя перед ним, Елена не могла преодолеть противоречие в душе и колебалась. Рассудочным залогом чистоты, когда ей приходилось что-нибудь решать, в ней натурально просыпался узурпатор, блюститель строгой нравственности, глядевший на нее глазами матери. Елена чувствовала, что, сделай она первый шаг, то вместе с ним придет конец тому, что связанно в ее судьбе с Мишелем. Придет начало новому чему-то и конец тому. И это двойственное чувство само себе довлело, когда она поглядывала по направлению его руки в обхвате рукава пуховика.

– Так что? У вас там кто-то есть?

– Пока что никого.

– Пока?

Все то, чего хотелось ей сказать, так и не слетело с губ. И он не проронил ни звука. До этого она намеревалась развернуться и уйти: ее устроил бы любой ответ. «Я же ведь его совсем не знаю!» – подумала она, словно обронила что-нибудь, к чему уже приладилась и привязалась. Взглянула себе под ноги – и призадумалась. Никто не смог бы в точности сказать, о чем она задумалась. Да знала ли она сама об этом? Или же ее благоразумная душа заведомо всё знала наперед. «В белом венчике из роз? в венчике из белых?..» – пришла ей в голову полузабытая строфа. Пришла в таком уж виде, как пришла, и так без окончательной редакции, прилипчиво вертелась на уме. В злой рок она не верила: стало быть, опять судьба?.. Всё знала или нет, но все равно – стояла и гадала как молодая дева-ночь перед явившимся ей златорогим месяцем. И будто в унисон ей, колкая вьюжица улеглась.

Склонившись к ней, он осторожно снял с её руки перчатку. Елена посмотрела на его лицо с высоким лбом, который можно было угадать под меховой тулейкой шапки из ондатры, пикантно удлиненным, с правильной горбинкой римским носом, упрямыми глазами и с нешироким закругленным подбородком.

– Хотите стать последним утешением в моей судьбе? И как же вас зовут? У вас наверняка есть имя. Может быть, вам стоило бы прежде…

Пока он отвечал, пальцы их соприкоснулись и переплелись. Его горячая ладонь не обожгла.