Читать книгу Розы и тернии - Николай Николаевич Алексеев - Страница 6

Лачужка Ивана Безземельного, затерявшаяся среди многих таких же, как она, убогих жилищ на одной из самых глухих улиц Москвы, трещала под яростными порывами ветра.

В избенке было темно и холодно. Грустны были минувшие праздники для Ивана! Всегда плохо жилось ему, но в Рождество этого года пришлось площе, чем когда-либо. Заработки прекратились за праздничным временем, и семья перебивалась кое-как. Надежда была: окончатся праздники – найдется работа. Однако Ивану решительно не везло: праздничное время миновало, а желанной работы не нашлось. Голод начал давать себя сильно чувствовать; со дня на день все хуже жилось, и наконец настал день, когда Ивановым ребятишкам не удалось пожевать даже корочки черствого хлеба – это было в Крещенский сочельник. Пришлось в ночь под Крещенье ложиться спать голодными. Свернулись ребятишки калачиком, прикрылись кое-какими лохмотьями, но не спят; не спится и самому горемычному хозяину, и его жене.

Встал Иван, высек огня и затеплил огарок лучины. Неясный свет озарил убогую хату. Маленький Миколка выставил из-под лохмотьев, служивших ему одеялом, свою белобрысую головенку и пролепетал:

– Тятька! Хлебушки дашь?

Мать и отец печально переглянулись.

– Нет хлебушки, родной… Подожди, потерпи, касатик! авось, утрешком раздобуду… – ответил ему Иван.

– Ай-ай, как есть охота!.. – жалобно протянул ребенок и снова было прикурнул, но вдруг опять поднял голову и воскликнул: – А ты б, тятя, у Кузьмича хлебушки попросил. У него есть!

– Не даст Кузьмич… – пробормотал отец.

– Тятя! Подь попроси! – дружно поддержали просьбу Миколки его сестренка и два братишки, тоже вынырнувшие из-под лохмотьев, услышав, что речь ведется о хлебе.

– И впрямь, Иванушка, поди попроси… – промолвила хозяйка.

– Знаю я Кузьмича, сквалыга он, не даст!..

– Тятя, добудь хлеба!

– Неужели и для праздника завтрашнего откажет? Знахарь он, ведун, а все ж крест на шее носит. Глянь на ребятишек – подвело их совсем от голодухи.

– Не даст… Лучше обождать до утра. Авось, Бог пошлет.

– Не можно ждать! Помрем, кажись, так-то!.. – вопили дети.

– У суседей бы призанять, – сказал Иван.

– У кого? Я уж днем всех обегала – голодуха не лучше нашего… Поди к Кузьмичу-то…

– Я не прочь, а только… Э! была не была! пойду! Кинусь в ноги ему, молить буду… Ужли сердце его не тронется? – решительно проговорил хозяин.

Миколка вскочил со своего ложа и захлопал в ладоши.

– Тятька хлеба добудет! Ай, любо!

– Погодь, милый, добуду ль еще… – с грустной улыбкой заметил отец.

– Добудешь, уж я знаю! Ты всегда так говоришь: «Не добуду», а сам, глядь, и притащишь! – весело кричал ребенок.

Пленительная мысль о хлебе оживила детей; они заговорили все разом, торопили отца…

– Молитесь, ребятишки, чтоб Бог хлеба послал, – проговорил Иван и, накинув на свое длинное, тощее тело обрывок овчины, имевший очень отдаленное сходство с кожухом, перекрестясь, вышел из хаты.

– Родные! Помолитесь, как тятя сказывал, – промолвила мать.

Опустились дети на колени, часто-часто их худенькие ручки начали творить крестное знаменье, и маленький Миколушка лепетал:

– Боженька! Пошли нам хлебушки!

Иван между тем торопливо шел к избе знахаря Кузьмича. С дороги он не боялся сбиться, несмотря на темноту, – он знал ее хорошо, кроме того, изба ведуна была недалеко.

«Даст ли, старый, хлебушки? – думал Иван. – Хоть бы краюшечку заплеснелую… Все детки отвели бы душу… Бедные мои, горемычные! Буду в ногах у него валяться, слезно молить… Поверну на милость его сердце… Ужли не даст? даст, даст! – почти с уверенностью подумал Иван, забыв, как несколько минут назад был твердо уверен в противном. – Даст! Бог пошлет для детушек!».

И несчастный мужик решительно постучался в дверь избы Кузьмича.

* * *

Тихо в избе Ивана. Лучина догорает, но хозяйка не думает вставлять в светец новую. Задумалась она, низко уронив на грудь голову. Дети присмирели. Они ждут, напряженно прислушиваясь к каждому шороху, не отец ли идет. В их представлении появление отца связывалось с появлением хлеба. Они не сомневались, что попытка отцова добыть «хлебушки» увенчается успехом. Миколушка уже мечтал о том, как он будет смаковать хлеб, какой он душистый, мягкий…

Чу! Шорох! Все встрепенулись. Но это не отец, это ветер стукнул дверью в сенях. Опять все притихли. Вдруг Миколушка вскочил.

– Тятька! – вскричал он.

Действительно, с крыльца ясно донесся шум шагов. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Иван. Взглянула на него жена и ахнула: он был бледен как мертвец.

Дети воскликнули:

– Принес хлебушки?

Отец не отвечал им. Он сбросил овчину и грузно опустился на лавку.

– Что же хлебца, тятька? – спросил Миколка, тараща свои обведенные синевой глазенки.

– Нетути хлебца, касатик!.. – не сказал, а скорее простонал Безземельный. – В ногах у Кузьмича валялся – не дал!

Иван закрыл лицо руками. Миколушка уткнулся лицом в колени матери и заплакал, приговаривая:

– Ах, как есть хочется!.. Хлебушки бы!

Другие дети грустно поникли головой.

Отдернул руки от своего лица Иван, посмотрел на семью: дети сидели, как замерли, Миколушка плакал, по бледно-желтому исхудалому лицу жены медленно катились крупные слезы.

Ни слова не сказал Иван, встал и опять накинул на плечи овчину. Потом взял со стола большой хлебный нож.

– Ты куда, Иванушка? – спросила, сквозь слезы, хозяйка.

– Куда? – глухо ответил муж. – Хлеба добывать! Ну и не поздоровится же теперь тому, кому со мной повстречаться придется! Уложу его – не пикнет!

И он потряс в воздухе ножом.

– Иван! Побойся Бога! Что ты надумал! – в ужасе вскричала жена.

Но Иван, не ответив, вышел из избы.

* * *

– Ну и темь же!.. Да и погода ж! Эвон и избы его не найдешь… Долго ль мимо пройти в мраке таком?! И луна, как на грех, реже проглядывает… И понесла меня нелегкая! Экую глупость сотворить, – ворчит, кутаясь в шубу, боярин, грузно ступая по сугробам снега одной из глухих улиц Москвы.

Вдруг он почувствовал тяжелую руку на своем плече, и глухой голос проговорил над его ухом:

– Скидай шубу, боярин, да молись Богу… Конец тебе пришел!

Холодное лезвие ножа коснулось его горла. Однако путник не потерялся. Он с силою оттолкнул грабителя.

– Молись сам лучше о душе своей грешной – пристрелю! – грозно воскликнул он.

Слышно было, как щелкнул курок пистоли.

Луна проглянула из-за облаков и осветила лицо боярина.

– Правитель Борис Федорович! – в ужасе вскричал разбойник и вдруг бухнулся на колени. – Прости! Не погуби! – завопил он.

– Брось нож! – приказал Годунов.

Иван – это был он – далеко отшвырнул ножик.

– Смилуйся! Не ради корысти – ради хлеба пустился на такое! – продолжал молить Безземельный.

– Не врешь? – спросил правитель, смотря на лицо разбойника, казавшееся еще бледнее от неясного лунного света.

– Вот те крест! Посмею ль врать… Дети с голоду помирают. Хлеба корки черствой нет…

Годунов молчал.

– Ладно… После потолкуем… – наконец промолвил он. – Избу Кузьмича знаешь?

– Ведуна-то? Как не знать! Тут недалече.

– Вставай да проводи меня к нему.

– Боярин! Простил ли ты меня, окаянного? – причитал Безземельный, все еще не поднимаясь с колен.

– Сказал – после потолкуем. Веди! – приказал Борис Федорович.

Иван поднялся.

– Ступай впереди. Да помни – пистоль у меня наготове. Чуть что – пристрелю!

– Помилуй, боярин! Да нешто у меня креста на шее нет, чтоб я…

– Ладно, ладно! Веди уж знай!

Они зашагали. Луна то показывалась, то скрывалась. Иван вел Годунова по узким переулкам. Вышли к устью Неглинной.

– Вот и его лачужка… – сказал Безземельный.

Годунов различил покосившуюся ветхую избенку.

– Спасибо. Скажи, будешь еще промышлять разбоем? – спросил Борис Федорович.

– Ни в жисть! Впервой ведь сегодня вышел… Слава богу, не попустил Он до греха.

– Тебя как звать?

Недавний грабитель испуганно взглянул на Годунова:

– Не погуби! Отпусти!

– Да я не хочу губить тебя!

– Зачем же спрашиваешь, как звать?

– Мое дело. Говори!

– Иваном Безземельным… – уныло проговорил тот.

– Узнаю, каков ты человек. Коли взаправду только впервой, да и то с голоду, на разбой вышел – не забуду тебя милостью; если соврал ты – тогда берегись!

– Ей же богу!..

– Хорошо! А теперь запомни: ни отец родной, ни мать родная слова единого слыхать от тебя не должны о том, кого ты тут видел. Затаи в душе это и крепко храни до скончания живота. Слово проронишь – себя погубишь. От меня никуда не сокроешься – на дне речном в песок заройся, и то сыщу! – грозно произнес Годунов.

– Вот те крест святой, что слова никому не пророню!

– Тот-то. А теперь получи пока… Держи руку.

Иван задрожал от восхищения, почувствовав в руке холод нескольких крупных монет.

– Теперь беги отсюда не оглядываясь!

Безземельный не заставил повторить приказания.

– Жена! Детушки! Молитесь Господу! Благодарите Его, Создателя! – прерывистым от радости голосом воскликнул Иван, вбежав в свою хату…

– Хлеба принес? – в один голос разом спросили дети.

– Будет вдосталь у нас хлеба! Гляньте!

И он высыпал на стол золото.

Жена вздрогнула.

– Грешные деньги, Иван! – печально заметила она.

– Нет! Честно достались оне мне! Не допустил меня Бог пролить кровь христианскую.

– Откуда же оне?

– Оттуда! – поднял кверху руку Иван.

Потом он упал на колени, устремив глаза на прикрепленный в уголку почерневший образок, и стал истово осенять себя крестным знаменьем. Потом обернулся к детям:

– Помолитесь, родные, Господу, что спас Он тятьку вашего от греха великого, что послал хлебушки… Жена, молись и ты!

Глубокая тишина наступила в хатке, только шепот молитвы нарушал ее.