Читать книгу Жертва сладости немецкой - Николай Полотнянко - Страница 3

Думный дворянин, Лифляндский воевода и уже несколько лет как великий посол русского царя на переговорах о мире со Швецией Афанасий Лаврентиевич Ордин – Нащекин любому даже самому покойному коню предпочитал карету, чем иногда вызывал затаенные насмешки людей, глядевших на этот способ передвижения как неличащий воеводе пограничья, но он не смущался, а даже наоборот находил в карете много достоинств и всего лишь один недостаток: она иногда ломалась, на ухабах и яминах русского бездорожья не выдерживали ни оси, ни колеса. Зато в карете можно было и спать, и дремать, и думать, верхом на коне этого делать было нельзя, ну, разве что подремать и то с большим риском сверзиться на землю, а какие могут быть у всадника думы, когда его то и дело подбрасывает, подталкивает, трясёт и качает? Потому-то, наверно, среди кавалеристов много людей вспыльчивых и горячих, и мало рассудительных и спокойных.

У посла карета была свейской работы; хотя он душой лежал больше к полякам, но не мог не признать, что шведское рукомесло одно из лучших в Европе и уступает, разве что чуть-чуть, только английскому. То, что карета из западных стран, было видно и по тому, что пара краковых коней в неё были запряжены дышлом, а не в оглобли, о том же говорило искусство, с которым были выполнены кузов, с узорчатыми на обе стороны дверьми, и высокий облучок, на котором восседал кучер в красном кафтане. Внутри карета была обита телячьей кожей, а сидения уложены мягкими подушками в замшевых наволочках. Сопровождали посла конные стрельцы во главе с капитаном Иваном Репиным, а на облучке покачивался рядом с кучером подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин, которого думный дворянин взял с собой в поездку для письменной работы и как свидетеля своих переговоров со шведским послом Бенгт Горном.

Карета русского посла ехала, покачиваясь, по мягкой песчаной дороге среди дубового редколесья, Афанасий Лаврентиевич поглядывал по сторонам, занятый разрешением непростой загадки, которую загадал ему свейский посол Бенгт Горн, приславший к русскому посту близ Гдова своего гонца с трубачом и депешей. Сие было удивительно, поскольку шведы поначалу из-за своего бескоролевья, затем из-за переговорных шашней, начатых ими с поляками в прусской деревеньке Оливе, уклонялись от встреч с русскими послами, хотя те наседали на них с требованием закрепить перемирное соглашение в Валиесаре заключением мира. И вот вчера игра в прятки закончилась, в русском посольском стане депешу вычли, и по зрелому размышлению было решено ехать на встречу Ордин-Нащекину, собственно, это выяснилось сразу, когда стало ясно, что другой великий посол князь Прозоровский не горит желанием сражаться за эту честь с Лифляндским воеводой.

Весьма терпимый ко всему западному, Ордин-Нащекин неблагосклонно относился к шведам, предпочитая им поляков, в которых видел заблудившихся в католицизме кровных славянских родичей. Неприязнь к шведам у Афанасия Лаврентиевича была наследственной, с ними воевали его дед в Ливонскую войну и отец во времена Смуты, шведские войска то и дело разоряли Псковщину, где находилось поместное владение Ордин-Нащекиных, немало перетерпел и сам он от заносчивости и грубости шведов во времена своего воеводства в русских городах, которые находились в Лифляндии, но на исконно русских землях.

«К несчастью, у меня сейчас нет под рукой тридцатитысячного войска, как два года назад, когда шли переговоры в Валиесаре, – размышлял Афанасий Лаврентиевич, покачиваясь на мягких замшевых подушках. – Тогда, чуя русскую воинскую силу поблизости, Бенгт Горн был мягок в жестах и податлив в речах. Согласился, правда, поупрямившись, отдать русским три города на побережье, а это тебе не комар чихнул».

С той счастливой для Ордин-Нащекина поры прошло всего полтора года, но многое за это время переменилось. Вчера хорошо оплачиваемый доброжелатель доставил Афанасию Лаврентиевичу список с мирного договора, который заключили в Оливе Польша и Швеция. Пункт пятый договора гласил, что все земли, приобретённые Россией в войне, оставались за этими странами. Ордин-Нащекин срочно усадил в секретную палатку под крепкий караул подьячего Гришку Котошихина и переписанный им договор немедленно был отправлен в Москву на рассуждение великому государю и ближним боярам.

От нелёгких дум посла отвлекли крики, и он выглянул в окно кареты.

– Что стряслось?

– Шведские драгуны, – с облучка наклонился Котошихин. – Собираются проводить нас к своему стану.

Коляска спустилась в низину, где были развёрнуты несколько больших шатров и с два десятка жилых палаток. Над лагерем раздался звук сигнальной трубы, и послышалась барабанная трескотня: русскому послу оказывались принятые между народами Европы знаки внимания и почёта. Перед невысоким земляным валом в два ряда стояла рота пехотинцев, по обоим её краям находились по полусотне драгун на гнедых конях, а впереди всех стоял посол Бенгт Горн, за ним – посольские чины и несколько офицеров.

Лифляндский воевода, увидев великолепие встречи, нисколько сим не смутился, взял кожаный сундучок с бумагами, затем легко, ибо был скор на ногу, высунулся из коляски, ступил на траву левой ногой, повернулся вполоборота к встречающим. Бенгт Горн, видимо, уже решил, что московит сошёл на землю раньше его, и принялся слезать с коня, но когда швед уже опускался вниз, Ордин-Нащекин вскочил в коляску и вышел из неё после того, как шведский посол уже стоял на земле двумя ногами. Утвердив таким образом государеву честь, Афанасий Лаврентиевич бдительности не утратил: оба посла, приезжий и встречающий, были в головных уборах, но никто не спешил обнажить голову первым. Ордин-Нащекин, щупловатый, играя живыми глазами, оглядывал костистого и высокорослого шведа, в его усах и бороде пряталась язвительная улыбка. Наконец, Бенгт Горн, видимо, посчитал, что проявил достаточную выдержку и первым снял сверкнувший на солнце стальной шлем, над которым, играя всеми цветами радуги, закачалось петушиное перо.

Свейский посол всю жизнь прожил в Прибалтике и говорил по-русски довольно внятно:

– Будь здрав, Афанасий Лаврентиевич! Как жив – здоров великий государь Алексей Михайлович?

– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, – ответствовал с большой важностью русский посол, снимая бобровую шапку, – всея Великия, и Малыя, и Белые России самодержец благодаря Пресвятые Троицы жив – здоров и вельми печётся о том, чтобы между его православным царством и Шведским королевством наискорейше был заключён честный и справедливый мир.

За сим оба посла поклонились друг другу, и Бенгт Горн произнёс, делая широкий жест:

– Изволь, Афанасий Лаврентиевич, отдохнуть с дороги в гостевом шатре.

Красная ткань шатра делала всё внутри него сукровичным на цвет, это не понравилось Ордин-Нащекину, и он велел раздвинуть полог пошире, чтобы можно было любоваться нежарким и светлым, от просторного и безоблачного неба, майским днём. От шведского посла явился пристав с двумя солдатами, которые принесли для русского посла с его людьми еду и питье в судках, кувшинах и корзинах. Афанасий Лаврентиевич на подношения глянул мельком и велел капитану Репину раздать всё людям, а также выставить караул к его кожаному сундучку и к бумагам подьячего.

– Смотри, Иван, чтобы твои люди не разбредались по округе. Сдается мне, что мы здесь и на полдня не засидимся. Шведам не терпится сунуть мне под нос ведомую всему миру новость. Что ж, сдюжу, не впервой.

Услышав сии слова, Гришка Котошихин, разбиравший из своей укладки письменные снасти, поднял голову и вопросительно глянул на Ордин-Нащекина.

– Шведу хочется уязвить меня Оливским договором с поляками, другого дела для меня у него нет, – сказал Афанасий Лаврентиевич. – Бенгт Горн – генерал, и всегда норовит огорошить соперника какой-нибудь неожиданной пакостью. На съездах в Валиесаре от него много претерпел Прозоровский, швед ему все уши прожужжал тем, что я отбираю у князя Ивана Семёновича славу великого переговорщика.

– Стало быть, письменных дел сегодня может и не быть? – сказал Котошихин.

– Ты, Гришка, от меня далеко не отходи. Прислушивайся, вникай, что шведы между собой говорят. Ты шведский язык достойно изучил?

– Не совсем ещё, господине, наловчился в разговоре, а понимаю почти всё.

– А ты побольше промеж шведов бывай и в шведском письме набирайся толку, я ведь тебе не возбраняю ходить, куда тебе вздумается. Вот и пользуйся этим для дела.

Котошихин, и в самом деле, своей грамотностью, живым умом и тягой к знаниям выгодно отличался от большинства подьячих даже в Посольском приказе. Это углядел дьяк Алмаз Иванов, и уже почти два года Гришка находился на посольской службе в Прибалтике, получал наградные и прибавку к жалованию, и до сего часа был весел, не ведая, что и над ним готова вот-вот разразиться беда.

Около полудня к русскому послу явился пристав и объявил, что шведский посол ждёт в переговорном шатре и готов с ним встретиться. Ордин-Нащекин был бережлив, и его парадный посольский кафтан покоился в мешке из кожи нерпы, откуда его извлёк слуга, встряхнул, освобождая от пыли, и водрузил на плечи господина. Афанасий Лаврентиевич потребовал ножницы английской работы и тщательно подстриг ногти, затем самым лучшим казанским мылом вымыл руки, за чистотой коих следил со всей тщательностью, и даже полировал пилкой и щёточкой свои крупные ногти.

Бенгт Горн тоже оболокся в парадное одеяние, где главным украшением был блестящий железный доспех на левое плечо, что весьма личило воинственно распущенным усам генерала и жестокому и пустому взгляду оловянных глаз. Он встретил русского посла возле переговорного шатра, они обменялись поклонами и прошли внутрь, где расположились в креслах напротив друг друга. Афанасий Лаврентиевич лениво поглядывал на Бенгт Горна, а тот тоже не торопился начать беседу, пока ему не поднесли бумагу.

«Без подсказки и шагу боится сделать», – усмехнулся про себя Ордин-Нащекин и решил заговорить первым, избрав для беседы довольно небрежный тон разговора.

– Господин посол! Последний раз мы съезжались в сентябре прошлого года, чтобы по повелениям наших государей промышлять о вечном мире между Россией и Швецией. Уповаю на то, что сегодня у нас не случайная встреча, где, кроме обмена любезностями, ничего существенного не бывает.

– В последние дни произошли важные события, – объявил генерал, – которые существенно продвинули переговоры о мире. Тем более, что я был в отъезде и прибыл только вчера.

– Благодарю вас, господин посол, – лукаво промолвил Ордин-Нащекин. – Вы открыли мне важную новость: оказывается мой товарищ в послах князь Прозоровский слеп, а я о сем и не догадывался.

Бенгт Горн недоуменно глянул на гостя, а к генералу кинулся чиновник, приданный для советов из риксканцелярии, и приник к его красному уху.

– Не далее, как неделю назад, – невозмутимо промолвил Ордин-Нащекин, – князь Прозоровский поведал мне о том, что встретился с твоей милостью близ Нарвы и передал мне пожелание крепкого здоровья.

– Я был на съезде послов в Оливе и прибыл только вчера, – стараясь быть спокойным, произнёс Бенгт Горн. – Князь Прозоровский, наверно, крепко приложился к чарке, и ему я привиделся.

– Бог с ним, с Прозоровским, – усмехнулся Афанасий Лаврентиевич. – Сейчас важно, что мы сидим друг против друга и можем говорить честно и откровенно. Швеция, благодаря Богу, обрела короля, и больше нет препятствий к заключению мира. Во всяком случае, я их не вижу.

Ордин-Нащекин протянул руку, и Котошихин вложил в неё бумажный свиток, в котором были перечислены требования русской стороны. Бенгт Горн окинул тусклым взглядом русского посла, пожевал губами и сухо вымолвил:

– Моё правительство согласно на переговоры о мире, но с одним непременным условием: Валиесарские соглашения должны быть похерены. За основу должен быть взят Столбовский мирный договор 1617 года.

Подобный поворот беседы не стал для Афанасия Лаврентиевича неожиданностью: было бы глупостью надеться, что, заключив мир с Польшей, шведы удовольствуются условиями Валиесарского перемирия.

– Это, видимо, нужно понимать так, господин посол, что Балтийское побережье станет для России вновь недоступным? – сказал Ордин-Нащекин, устремив на Бенгт Горна немигающий взгляд.

– Именно так, господин посол! – заявил шведский генерал. – Об этом говорят инструкции, полученные мной из Стокгольма.

– Это неслыханно! – Ордин-Нащекин поднялся со стула. – Предлагаю сделать в заседании перерыв.

– Не возражаю! – с готовностью согласился Бенгт Горн, полагая, что он с лихвой отомстил Ордин-Нащекину за ту выходку, которую позволил себе московит в момент их встречи. Тогда генерал ступил на землю раньше, но теперь он его положит на обе лопатки, когда вручит ему для ознакомления перечень статей Оливского договора, чтобы московит слишком не возносился в своих надеждах. Он кивнул чиновнику риксканцелярии, и тот с поклоном вручил русскому послу дипломатический документ. Афанасий Лаврентиевич небрежно его принял, сунул в руки Гришке Котошихину и вышел из шатра.

Нельзя сказать, что он чувствовал себя спокойно: отмена Валиесарского соглашения стала, в первую очередь, ударом по Ордин-Нащекину, который считал его своим детищем. 1 декабря 1658 года, когда под всполохи пушечной пальбы, радостные крики и золотой звон чарок послами были утверждены статьи перемирного договора, пробил звёздный час для захудалого дворянина, в одночасье ставшего известным всей России и обретшего себе надёжного сомысленника и друга в царе Алексее Михайловиче, который в думном дворянине и Лифляндском воеводе открыл истинно христианскую душу, и в письмах доверял ему полностью, потому что ответные послания дышали неподдельной искренностью, боголюбием и ревностной заботой о благе для православного Отечества.

«Беда никогда не приходит одна, – вздохнул, взглядывая на тёмные лохматые тучи набежавшие с моря, Афанасий Лаврентиевич. – На сей раз две беды, да ещё разом: сначала Войка своровал, и тут же – мир шведов с поляками. Сейчас ликуют все мои недруги…»

Он обернулся на лёгкий шорох: капитан Репин расстелил на траве для воеводы волчью шкуру и стоял, ожидая приказаний. Шведы тоже вышли из переговорного шатра, и разожгли свои трубки с табачным зельем. Синий вонючий дым потянулся полосой в сторону русских стрельцов, и те поспешили от него в сторону. Ордин-Нащекин знал, что переговоры закончатся в ближайшие полчаса, поэтому не стал спешить и сел на волчий мех, отвернувшись от посольского стана.

Бенгт Горн поглядывал в его сторону с ликованием: наконец-то ему удалось прижать хитрого и упрямого московита к стенке, чего швед добивался уже давно, ещё со встреч многолетней давности по размежеванию границ. Генерал Горн не гнушался в борьбе с русским послом ничем, даже клеветническим обвинением в предательстве:

«…Нащекин теперь опять ищет доброму делу помешки, потому что с польским гетманом Гонсевским всегда в великой дружбе жил, как брат родной, и полякам норовил; в Варшаве на сейме знатные люди говорили, что они не боятся мира между шведами и русскими, потому что есть человек, который этому миру помешает».

«Сейчас, кажется, пришёл его час, – подумал Афанасий Лаврентиевич. – Вон, каким долгоногим журавлём вышагивает, топорщит железное крыло доспеха, раздулся от спеси, но даст Бог, я его так уем, что не возрадуется! Со шведом я справлюсь, да как бы свои волки не съели, это надо же было придумать, что я в такой милости у Алексея Михайловича, в какой был Малюта Скуратов у Ивана Грозного».

От нелёгких розмыслов Афанасия Лаврентиевича отнял посольский подьячий, который слышно задышал рядом.

– Что, не терпится шведам предъявить нам свою пакость?

– На небо кивают, – доложил Гришка. – Говорят, что скоро дождь ливанёт.

– Большого дождя не будет, – сказал посол, вставая на ноги. – А ты ступай в гостевой шатёр, приберись там и будь готов к пути.

Шведы заметно устали ждать Ордин-Нащекина, а ещё больше долго чаемого ими часа торжества над скифами, осмелившимися сунуться в Европу через балтийское окно. Бенгт Горн приосанился и внушительно произнес:

– Господам русским великим послам следует поторопиться подтвердить условия Столбовского мира, чтобы ещё более не осложнить своё положение.

– Надеюсь, это не угроза? – ощетинился Ордин-Нащекин.

– Ни в коем случае, – ядовито вымолвил шведский посол. – С вами у нас перемирие, Россия воюет с Польшей и проигрывает: корпус Шереметьева в Белоруссии на грани разгрома, в Малороссии Трубецкой разбит наголову под Конотопом.

– Эти дела Швеции не касаются, – заметил Ордин-Нащекин и закусил губу; ему было известно, что это далеко не так, о чём, не скрывая удовольствия, и объявил Бенгт Горн:

– Согласно статьи пятой Оливского договора, все земли, приобретённые на Западе Россией, начиная с 1654 года, должны отойти Швеции и Речи Посполитой. Этот пункт есть альфа и омега наших взаимоотношений с московитами.

Афанасий Лаврентиевич с непроницаемым лицом выслушал шведского посла и поднялся со стула.

– Господин посол! – тщательно взвешивая слова, заявил Ордин-Нащекин. – Это известие я должен довести до сведения великого государя, царя и великого князя Великия, и Малыя, и Белыя России Алексея Михайловича!

К своему посольскому стану Ордин-Нащекин подъезжал уже в сумерках. Хотя иного результата от встречи со шведским послом он не ожидал, на душе у него было тревожно и хмарно. Чтобы как-то взбодриться, он устроился в карете, как площадный подьячий: на шее чернильница, на коленях кожаный сундучок, на нём лист бумаги, в светце свеча. Не откладывая, он писал черновик письма с тем, чтобы завтра его перебелить и послать с нарочным в приказ Тайных дел для Алексея Михайловича:

– Теперь, пока перемирье со шведами не вышло, надобно скорее промышлять о мире с польским королем через посредство курфюста бранденбургского и герцога курляндского; с польским королем мир гораздо надобен, нужнее шведского, потому что пролились крови многие и уже время дать покой. А не уступивши черкас с польским королем мира не сыскать… С польским королем надо мириться в меру, чтобы поляки не искали потом случая нам отомстить. Если с польским королем мир заключен будет обидный, то он крепок не будет, потому что Польша и Литва не за морем. Причина к войне всегда найдется…

Объявив свои мысли, Афанасий Лаврентиевич очеркнул написанное и написал далее:

– Бьёт челом бедный беззаступный холоп Афонка Нащекин. Моя службишка Богу и тебе, великому государю, известна; за твое государево дело, не страшась никого, я со многими остудился, и за то на меня от твоих думных людей доклады с посяганием и из городов отписки со многими неправдами, и тем разрушаются твои, государевы дела, которые указано мне в Лифляндах делать; великому государю беспрестанно доносят печали через меня, беззаступного холопа твоего, и службишка моя до конца всеми ненавидима. Милосердный государь! Вели меня от посольства шведского отставить, чтоб тебе от многих людей докуки не было, чтоб не было злых переговоров и разрушения твоему делу из-за ненависти ко мне…

Закончив работу, Афанасий Лаврентиевич погасил свечу и выглянул из кареты. От близкой реки вокруг было туманно, костры на посольском стане указывали путь, скоро послышались голоса стрелецкой стражи, потянуло дымком и запахами рыбного варева. Карета остановилась возле палатки Ордин-Нащекина, он вышел из нее и сказал Котошихину:

– Меня что-то познабливает, я буду у себя, а ты, Гришка, ступай к Ивану Семёновичу и доложи ему обо всём, что видел и слышал.

Слуга кинулся возжечь в палатке свечу, но Афанасий Лаврентиевич его остановил, выпроводил вон, разделся и, поёживаясь от холодной сырости, нырнул под меховое одеяло. Он был ещё крепок телом, и дорога его мало утомила, но, закрыв глаза, явственно ощутил, как от обрушившихся на него несчастий устала и истомилась по вольному отдохновению его измученная неправдами и клеветами душа. Устремив свой взор внутрь себя, в сторону сердца, Ордин-Нащекин несколько раз прочёл Иисусову молитву, и его душа метнулась к самой острой своей боли, к Войке, чей образ, словно лицо утопленника из воды, всплыл перед отцом таким, каким тот его видел перед поездкой в Москву, после которой, обласканный царём и напутствуемый Ртищевым, он своровал изменой государю и Отечеству. Афанасию Лаврентиевичу вдруг уже другим привиделся сын, весёлый и хмельной, в окружении шляхтичей и ксендзов, и его сердце заледенело от ужаса: больше всего Ордин-Нащекина страшило, что Войка соблазнится латинством и станет католиком, или, что ещё хуже и отвратнее, сверзится в униатство – прибежище всех славянских предателей.

– Разве плохо я за ним приглядывал? – сокрушался, ёжась от озноба под одеялом, Афанасий Лаврентиевич.