Читать книгу Фельдъегеря генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Книга вторая - Николай Rostov - Страница 3

Анри Греведон. Портрет Суворова. Париж. 1825.

Литографированный портрет Суворова с оригинала Иоганна Генриха Шмидта.

Серебряные чернила, господа студенты!

Формулу этих чернил вывел князь Николай Андреевич Ростов. Для веселых ли своих шуток или еще для чего, не знаю. Этими чернилами он писал царские указы Павла Петровича.

Напишет – крепостного своего обрядит в фельдъегерский мундир да к какому-нибудь губернатору отошлет! Губернатор прочтет государеву бумагу – возрадуется. Государь его или орденом наградил – или еще чего другое милостиво пожаловал. А потом опять заглянет в эту бумагу, а бумага – как белый снег. Глянет в третий раз – а там грозное царское слово! В Сибирь, а то и на эшафот – и под гильотину русскую, т. е. под насмешливое наше русское слово!

Стенограмма лекции Дмитрия Менделеева, прочитанной им, нашим великим химиком, в декабре 1905 года студентам Московского университета

9 июля. Очень жарко, и мне очень нездоровится: чесотка, и тоска, и бессонница. И причиной всему – письмо, которое получил вчера.

«Что же, граф, Вы так гадко наврали в своем романе „Война и мир“? Из-за чего? Кто же вас ввел в заблуждение – и в грех?» – написал анонимный автор письма.

Этот род писем отвратителен, но аноним вложил в конверт еще два письма. Первое письмо – графа Дениса Балконского к своей сестре Марии Балконской, и второе – Катишь Безносовой к той же самой Марии. Написаны они были в 1805 году.

Граф Толстой тут неточен. Катишь действительно написала своей подруге письмо в январе 1805 года. А граф Денис Балконский написал письмо в ноябре 1804 года. Оно пришло к адресату в 1805 году. Может, граф Толстой поэтому и ошибся с датой написания этого письма? Впрочем, это не так и страшно.

Я их прочел! Для этого же они были присланы анонимом.

Ежели эти письма не фальшивка – а я уверен, что нет, – то зачем все это было с нами со всеми проделано?

14 июля. За все эти дни ни одной мысли в голове. Косьба не помогает. Кошу, а вижу не траву, которая сейчас пойдет под мою косу, а…

Вечером привез Чертков пакет из Тулы. Ему его передал для меня некий господин, по словам Черткова, скользкой наружности. Развернул пакет – тетрадка в клеенчатом переплете. Твердой рукой на первом листе написано: «Записки Порфирия Петровича Тушина для графа Льва Толстого. Начаты третьего сентября 1807 года – окончены 30 ноября того же года. Передать графу Льву Толстому 14 июля в 1889 году».

15 июля. Читал всю ночь записки Тушина. Сразу же по прочтении написал письмо государю!

Один вопрос к государю! «Правда ли это все?»

12 августа. Государь ответил: «Правда, граф! Но это правда, согласитесь, правда между нами? На этот счет я спокоен. Ход этой правде Вы, граф, не дадите. Клеенчатые тетрадки генерала Тушина Порфирия Петровича и я читал».

Дневник графа Льва Толстого за 1889 год, Секретный фонд Департамента России

Так эта секретнейшая государственная организация и называется до сих пор: Департамент России. Учрежден он был в 1837 году по высочайшему указу государя императора Николая Ι – и, разумеется, до настоящего времени существует.

«Существовать вечно!» – предписал ему государь император в том указе от двадцать девятого января 1837 года.

Обстоятельства, которые подвигли государя создать этот Департамент, подробно будут описаны в моем романе четвертом «Обыкновенные обстоятельства смерти: морошкой отравили».

Что же касается Дневников графа Льва Толстого, то их рассекретили в ноябре 2002 года.

Эпистолярный жанр в литературе как в художественной, так и в исторической, документальной т. е., не прижился. А жаль! Романы в письмах весьма поучительны, а история в письмах – тем более. Ведь письма – это не только приватная история государства нашего – или века (например, девятнадцатого), это история человеческого сердца, как справедливо сказано в одной литературной энциклопедии.

Эту главу я предварил двумя последними эпиграфами потому, что намеревался написать – и написал всю вторую часть моего романа в эпистолярном жанре, но, как вы знаете, мне эту часть пришлось переписать, переписать кардинально! Поэтому от романа в письмах, слава Богу, я вас избавил. Но два письма я все-таки сейчас вам приведу. Это те письма, которые так потрясли графа Льва Толстого, что он до измождения своего всю траву в усадьбе своей выкосил, а сердце свое так и не унял. Так оно у него до конца его жизни и не унялось.

Но сперва хочу познакомить с авторами этих писем: графом Денисом Балконским, Катишь Безносовой и, конечно же, с их адресатом – Марией Балконской.

Помните тройку, подкатившую на пепелище покойной Пульхерии Васильевны Коробковой? Помните господина изящной наружности, который выплыл из этой тройки и помог выйти из нее двум барышням? Так вот – одна из этих барышень и была Мария Балконская. Второй барышней была Параша Коробкова. Сам же господин, в иссиня-черной шинели, с бобрами, сшитой на английский манер, был Ипполитом Балконским – старшим братом Марии. Младший их брат – Денис Балконский – находился в это время далеко, как говорится, за семью морями, за семью горами. Он, гвардейский полковник, состоял в адъютантах при нашем генералиссимусе Александре Васильевиче Суворове. Письмо своей сестре он написал, так сказать, на полковом барабане, под свист турецких пуль и уханье английских ядер с английских фрегатов и линейных кораблей. Катишь же Безносова была той «сахарной» московской барышней, что так разрумянилась от бутурлинского взгляда и его конногвардейского хохота.

Знал бы шутник Бутурлин, какую роковую роль сыграет во всей нашей истории эта смущенная московская «сахарная» барышня, вернее ее письмо, – думаю, назвал бы ее не сахарной, а…

Впрочем, что гадать? Лучше давайте прочтем, что написала Катишь Безносова свой подруге Марии Балконской. Письмо писано по-французски (привожу его перевод).

Хотя нет! Не только ее письмо сыграет роковую роль, но и она сама, так сказать, непосредственно!

Chéеr et excellente amie, guelle chse terrible et efrayante gue l`absence!2

Прости, Мари, что не сразу отвечаю на твое письмо. И вовсе не потому, что сержусь на тебя и ревную к твоей новой подруге. Ничуть, Мари! Дай вам Бог любить друг друга, как любила я тебя – и до сих пор люблю. Просто московские события столь невероятны, что все с ума посходили.

Не скрою, что и я была некоторым образом втянута в вихрь этих событий! А началось все с того, что в Москву приехал генерал Саблуков. Приехал не один, приехал со своими красавчиками конногвардейцами. И представь, Мари! Надо было такому случиться, что первая, кто дала отпор этим конногвардейцам, была наша Lissie, давшая уроки тебе и мне истинной любви лесбийской!

Но на этом лошадиные красавцы не унялись. Нет-нет, эти конногвардейцы для своих проказ выбирают определенного сорта женщин. Ты меня понимаешь, Мари, о каких женщинах я говорю. Назовем их для приличия лошадками их мужского ипподрома.

В подробности очередной их «скачки» входить не буду. Скажу только, что главного их скакуна – штабс-ротмистра Бутурлина – наш генерал-губернатор Ростопчин выдворил из Москвы. Но выдворил не только его одного! Угадай, кто еще был выдворен?

Догадалась?

Разумеется, вместе с ним выдворен был и князь Андрей Ростов!

Я всегда считала этого князя глубоко порочным. Просто повода не было свою порочность показать. Не с милой же нашей сельской пастушкой Парашей свою лошадиную сущность выказывать? Француженок для этого Бог создал! Одну такую… князь с собой и прихватил. Говорят, он ее у Бутурлина в пари выиграл. С ней в свое поместье и отбыл. Вот уж старый князь Ростов позабавится.

Думаю, Параше говорить об этом не надо. Ее непременно убьет, что ее милый «пастушок» в Москве выгарцовывал.

Но это – всего лишь преамбула к тем событиям, что потрясли нашу Москву!

Слух по Москве кто-то распустил, но слух столь нелепый, что я тебе его не буду пересказывать.

Второй слух был похож на правду.

Наш Ростопчин с французским императором Наполеоном вошел в заговор. Императора нашего Павла Петровича в крепость намеревались заточить, а вместо него какого-то капитана Тушина выставить. Очень этот капитан на нашего государя похож!

Заговор провалился. Московский обер-полицмейстер Тестов этот заговор на корню пресек. Но сам же и пострадал. Паралич его разбил. И – о чудо! Ростопчин, наш генерал-заговорщик, с одра смерти обер-полицмейстера поднял – воскресил! Воскресил императорской бумагой, что ему наш царь Павел Петрович накануне прислал. Шепотом содержание той бумаги передавали.

«Я, граф, у твоего главного сотоварища, Наполеона, гильотину вытребовал из Парижа, – написал государь Ростопчину. – Скоро сия машина в Москву прибудет. На твоей шее гильотину мы и испробуем. Потом – на шее Порфирия Тушина, а Бог даст – и до императорской шеи французской доберемся!»

Но и это не все.

Фельдъегерь в тот же день из Петербурга прибыл с манифестом нового нашего императора – Александра Первого!

Пересказывать сей манифест я тебе не буду. Москва только три дня скорбно ликовала по случаю восшествия на престол сего монарха из монахов.

Разъясню сей каламбур Катишь Безносовой. Александр – сын нашего государя Павла Ι – в монашеском звании пребывал. В нем он и предстал на том свете перед очами своего отца, Павла Петровича, и перед Очами Господа Нашего Бога.

Прибыл новый курьер из столицы – и все разъяснилось: манифест, да и фельдъегерь, что сей манифест привез, фальшивыми оказались. Ростопчин этого «фельдъегеря» изловить велел…

Дальше Катишь писала своей Мариш уже о своем – амурном, лесбийском. Нам это не интересно.

Второе письмо, от брата, Мария получила в тот же день. Вот о чем писал ее брат, писал по-русски.

Милая Маша!

Письмо ты мое получишь, наверное, когда меня уже не будет в живых на этом свете. Положение наше отчаянное. «Альп здесь нет! – сказал по этому поводу Александр Васильевич. – Деваться нам некуда. Только достойно умереть остается».

Александр Васильевич Суворов – генералиссимус наш непобедимый.

Поэтому буду краток.

Это письмо тебе передаст наш сосед Ноздрев. Не хочу, чтобы Ипполит его перехватил, так что о моем письме ему ни слова.

Знай, что наша армия, непобедимая армия Суворова, гибнет под стенами Константинополя… и по его вине. Но скажи ему, когда получишь достоверные сведенья о моей смерти, что я ему смерть свою простил, – а гибель армии нашей не прощу никогда – пусть английский Бог ему прощает…

Внимания, господа читатели!

Участь русской армии решалась, конечно же, под стенами Константинополя, но и на заснеженных просторах Тверской губернии она решалась. И, пожалуй, она уже была решена. Двадцать пять русских фельдъегерей погибли. Гибель суворовской армии поэтому была неизбежна. И русский возок – два солдатика, ямщик и долгий ящик под рогожей – ехал как раз там, где их припорошило снегом. А по полю наперерез возку скакали три черных всадника. Они не торопились. Зачем торопиться? Возок-то остановился. Лошади рухнули – как пьяные! В Торжке их напоили лошадиной водкой.

Прочитав эти два письма, Мария залилась слезами.

– Что ты плачешь? – кротко спросила ее Параша, войдя к ней в комнату.

– Плачу? – удивилась Мария. – Да, дружок, плачу, – вздохнула она. – Оставь меня одну, пожалуйста.

Параша вышла из комнаты. Выйдем и мы. Уж очень далеко вперед мы забежали. Вернемся в поместье князя Ростова – повернем стрелки романного времени на девятнадцать лет назад!