Читать книгу Колдунья из Треугольного переулка - Нина Гравицкая - Страница 2

Анна не спеша шла по направлению к Треугольному переулку, наслаждаясь свежестью раннего утра и приятным чувством беззаботности: по еврейскому календарю сегодня был первый день Нового года, и молодая женщина думала о том, что отныне у них с дочкой начнётся новая счастливая жизнь, ведь недаром же говорят, что Рош ха-Шана[6] знаменует собой начало новой жизни.

Дом банкира Гуровича находился относительно недалеко от их больницы, и Анна рассчитывала, что управится ещё до того, как проснётся дочка. Она представляла себе, сколько радости принесёт Мане неожиданное известие и её материнское сердце трепетало от радости: ведь её бедная девочка даже мечтать не могла о том, что сможет учиться в лучшем учебном заведении Одессы! Кто же он, этот их неизвестный и великодушный благодетель? И удобно ли будет в качестве благодарности вручить ему свои нехитрые гостинцы? Анна прижимала к груди свёрток с ещё тёплым маковым штруделем, от которого исходил аппетитный аромат свежеиспеченной выпечки, и сомнения одолевали её душу: не обидит ли господина Гуровича её подарок?

Для неё самой он был бесценным, ведь это было единственное, что осталось от её прошлого, но достаточно ли он будет хорош в качестве благодарности за столь щедрое благодеяние? Медальон с цепочкой, который Анна заботливо завернула в холщовую тряпицу и положила рядом со штруделем, хоть и был золотым, но всё же, далеко не новым. Погружённая в свои мысли, молодая женщина не заметила, как дошла до нужной ей улицы и в недоумении остановилась перед домом №3, не ожидая увидеть такой скромный и ничем не примечательный дом.

– Странный он всё-таки человек, этот Гурович, – подумала она, разглядывая дом. – Богатый, а живёт бедно. Делает чужим людям дорогие подарки, а сам не может себе приличный дом купить. Постояв некоторое время в нерешительности, Анна робко постучалась. Дверь приоткрылась, и из неё вначале показалась морда здоровенного чёрного кота, а за ним в приоткрытую щёлку выглянуло недовольное лицо старой женщины.

– Ты кто? – подозрительно глядя на Анну, – хмуро спросило лицо.

– Здравствуйте, – поклонилась Анна. – Я бы хотела увидеть господина Гуровича. – А зачем? – с неодобрением переспросила женщина. – Господин Гурович человек занятой, некогда им разговоры водить с кем попало. – Простите, – потупилась Анна, – в таком случае, не будете ли вы так любезны, и не передадите ли господину Гуровичу вот это, – и она протянула старухе свой узелок. – Это в знак благодарности, – пояснила она, – скажите, что это от той девочки, которую он изволил облагодетельствовать, он поймёт. – Ладно, – смягчилась старуха. – Постой здесь, а я пойду, доложу. Захлопнув дверь перед носом Анны, она поднялась наверх и постучала в кабинет хозяина. Несмотря на ранний час, банкир уже был на ногах, и работал, обложившись со всех сторон счетами и документами. – Барин, – несмело окликнула его женщина. – Чего тебе, Стефа? – недовольно спросил банкир, неохотно оторвавшись от своих бумаг. – Сколько раз тебе нужно повторять, что, когда я работаю, меня не беспокоить! Неужели не понятно? – Понятно, барин, как не понять, – согласно кивнула та. – Только там женщина одна пришла, говорит, хочет вас поблагодарить за свою дочь.

– Какую дочь? – недовольно нахмурился банкир. – Ах, да, – вспомнил он, – скажи, что я не могу её принять, занят. Слушаюсь, – с обожанием глядя на хозяина, ответила старуха. Много лет назад он нашёл её на кладбище, куда любил приходить в редкие часы досуга. Посещая чужие могилы, он думал о покойных дочери и жене, разговаривал с ними и молился. После таких посещений непреходящая сердечная боль на время отступала, а измученная душа испытывала некое облегчение. Как-то раз, возвращаясь с кладбища, он обратил внимание на истощённую пожилую женщину, стоящую рядом с нищими, обсевшими центральную аллею от входа до самой церкви. Женщина была одета во всё чёрное, она не протягивала руки, как остальные, прося милостыню, но её скорбное лицо было полно такой муки, что банкир невольно остановился. – Как тебя зовут? – спросил он женщину. – Стефой кличут, барин, – тихо ответила та, опустив голову. – А где ты живёшь? – Здесь, – смущённо потупилась она, – на кладбище. – Как здесь? – не понял Гурович. – Где же ты спишь? Женщина не ответила и только молча закрыла лицо руками. – Да бездомная она, – охотно пояснила её соседка. – Спит в старом склепе. Помирает с голодухи, а просить не хочет. Гордая, видите ли, – с неодобрением покосилась она на неё.

– Где ж семья-то твоя? – с жалостью глядя на женщину, спросил банкир. – А нету у неё семьи, – опять вместо женщины ответила её словоохотливая соседка. – Когда был жив сын, она хорошо жила, ни в чём не нуждалась. А как сын помер, невестка её и выгнала из дома. А она, дура, и ушла молчком: стыдно ей, видите ли, перед людьми жену сына позорить. Отошёл банкир в сторону, постоял минуту-другую, подумал, а затем вернулся и, подойдя к женщине, спросил: – А пошла бы ты, Стефа, ко мне служить? Мне как раз кухарка нужна. Женщина помолчала немного, не веря своим ушам, затем всё так же тихо ответила: – Чего ж не пойти, пойду, коли не шутите. – Не шучу, – серьёзно ответил тот, – собирай свои вещи. – Так нет у меня никаких вещей, – растерянно развела руками женщина. Разве вот только это, – и она показала на свои колени. Там, свернувшись клубочком, спал маленький чёрный котёнок. – Его что – тоже выгнали? – улыбнулся Гурович. – Нет, как раз наоборот, – оживилось лицо женщины. – Его нарочно закрыли, чтоб он за мной не подался, а он через несколько дней всё равно сбёг. Как он меня здесь нашёл – ума не приложу. Можно мне будет его взять? – робко попросила она.

– Что ж делать, возьмём, – ответил, улыбаясь, банкир. – Говорят, коты в дом счастье приносят.

Так Стефа поселилась в доме в Треугольном переулке, и Гурович ни разу об этом не пожалел. Она не только готовила ему, убирала и стирала, но и заботилась о нём, как о своём сыне. Женщина поняла, что строгость барина чисто показная, что на самом деле он добрый, сердечный человек, и нисколько его не боялась.

– Да, – вспомнила старуха, вернувшись. – Вот, просили вам передать, – и положила на стол свёрток. – Что это? – подозрительно глядя на свёрток, спросил банкир. – Не знаю, барин, так я пойду, женщину эту отправлю, – сказала Стефа и стала спускаться вниз.

Гурович развязал платочек и увидел завёрнутый в него штрудель. Несколько секунд он с крайним удивлением смотрел на белые звёздочки, украшавшие его румяные бока, затем грустно улыбнулся:

– Ага, душенька, не одна ты мастерица была пироги такие печь, – подумал он.

Заметив рядом с пирогом ещё какой-то предмет, завёрнутый в чистую белую тряпочку, он с любопытством развернул его и тотчас же изменился в лице. Горло его перехватило, будто удавкой. Он хотел крикнуть, но не смог произнести ни слова.

Перед ним лежал медальон, который он подарил своей дочери на её двенадцатилетние – день, когда, согласно еврейской традиции, девочка становится взрослой. Считается, что с этого времени она сама несёт ответственность перед богом за все свои действия и в каждой еврейской семье этот день считается большим событием, как для девочки, так и для её родителей. В тот день Йосиф Гурович накрыл стол в синагоге, и веселился со своими гостями от всего сердца.

Жадно вглядываясь в медальон, банкир поднёс его к самым глазам. Ошибки быть не могло: в цепочке был заметен маленький изъян. Два её звена были соединены между собой тоненькой жёлтой проволочкой. Он сам скрепил ею порвавшиеся звенья, когда дочка зацепилась за ветку дерева и порвала цепочку.

Задыхаясь, Гурович разорвал ворот рубашки и, глубоко вздохнув, прохрипел:

– Стефа!

Почувствовав по голосу хозяина, что случилось что-то неладное, верная служанка стремглав бросилась к нему назад в кабинет. Увидев, в каком состоянии банкир, она всплеснула руками:

– Серденько мое, шо сталося?

Гурович, у которого опять перехватило дыхание, молча махнул на дверь. Затем еле-еле выдавил из себя:

– Верни!.. Женщину эту… верни!

– Сейчас-сейчас, сынок, – засуетилась старушка. – Я мигом, – и помчалась стрелой вниз по лестнице.

Догнала она Анну уже на другой улице.

– Вертайся скорее, барин тебя кличет, – запыхавшись, крикнула она ей издали.

Анна послушно повернула назад и вслед за служанкой вошла в дом. Молодая женщина отметила, что обстановка в доме хоть и скромная, но качественная, а мебель сделана из дорогого красного дерева. В доме царили чистота и порядок. Они поднялись по дубовой, отполированной до блеска лестнице на второй этаж, и остановились возле высокой двери, украшенной резным деревянным рисунком.

– Ну, заходь, – подтолкнула женщину служанка.

Но Анна будто приросла к полу. Ноги не хотели её слушаться, а сердце вдруг забилось так стремительно, будто готово было выскочить из груди.

– Вот глупая, – пристыдила она себя, собираясь с духом.

Но тут дверь сама распахнулась, и она услышала с порога, то ли стон, то ли крик:

– Боже мой, Анна!

И тут произошло то, что ей обещал доктор Капилло:

– Не отчаивайтесь, Анна, – сказал он ей однажды. – Память может вернуться к вам так же неожиданно, как и исчезла.

Ещё не поднимая головы, Анна уже знала, что перед ней стоит её отец.

В одну секунду вся её жизнь пронеслась перед глазами, и она вспомнила её всю до мельчайших подробностей. Она отчётливо увидела себя красиво одетой маленькой девочкой, которая, стоя за праздничным столом, повторяет за своими родителями субботнюю молитву:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка Вселенной, по воле которого существует всё!

Потом перед ней возник образ матери, зажигающей, как всегда, в одно и то же время (за двадцать минут до захода солнца не раньше и не позже) субботние свечи, а она сама, прикрывая по традиции глаза руками, подходит к отцу под благословение.

– Да благословит тебя Господь, и охранит тебя. И будет к тебе благосклонен. И помилует тебя. И пошлёт тебе мир! – торжественно говорит отец, возлагая обе руки на её голову. А вот мать, завернув её после купания в большое полотенце, укладывает в кроватку и целует в лоб.

Вот другая картинка: строгая госпожа Бетя, её учительница по музыке, в который раз заставляет её переигрывать гаммы, а она с нетерпением смотрит в окно, где её дожидаются соседские дети, сёстры Гарковенко, чтобы вместе идти на море.

А вот…, сердце Анны почти замерло, вот её Николай, гневно спорящий с раввином, который отказался сочетать их законным браком по закону Торы, на чём настаивала Анна:

– Да, Бог дал именно вам, евреям, Закон, – отчётливо услышала она дорогой для себя голос, – но не для того же, чтобы вы запрятали его в своём ковчеге, а для того, чтобы вы оповестили о нём всему миру! Неужели вы не понимаете, что только у дикого первобытного племени может быть свой, личный божок. А истинный бог, он один на всех, мы все его дети! И если я – человек, верующий в единого Бога, Творца Вселенной, то почему я не могу сочетаться браком с девушкой, которую люблю больше жизни только потому, что родился русским, а не евреем?!

– Аннушка… Девочка моя! Не может этого быть! – не веря своим глазам и задыхаясь от радости, банкир бросился к дочери. Но та сделала шаг назад и, как оружие, выставила перед собой руку.

– Где мама? – глухо спросила Анна, и сама не узнала своего голоса.

Йосиф Гурович опустил голову.

– Мамы больше нет, дочка.

Острая боль пронзила голову, ослепила. Пошатываясь, с трудом удерживая равновесие, Анна повернулась и пошла к выходу.

– Куда же ты! Постой, Анна!

– Прощайте, сударь, – не поворачивая головы, тихо ответила женщина.

– Аннушка, дочка, ты не можешь так уйти! Ведь я твой отец! – с отчаянием крикнул ей вслед Гурович, беспомощно протягивая к ней руки.

Анна молча открыла дверь, спотыкаясь и едва удерживая равновесие, спустилась по лестнице, и вышла на улицу. Там силы совсем оставили её и, облокотившись о стену дома, она сползла вниз на землю, обхватила голову двумя руками и тихо завыла:

– А-а-а!

Дверь неожиданно открылась, и на порог выскочила Стефа.

– А ну, вертайся назад, – сердито крикнула она ей. – Это что ж такое – с родным отцом такие разговоры разговаривать! Где это видано! Вертайся, тебе говорят!

Но Анна только отрицательно качнула головой. Она чувствовала, что ещё немного, и она лишится чувств.

– Ах, ты ж бессовестная-пребессовестная, – взяв руки в боки, стала стыдить её старушка. – Другая бы, молилась на такого отца, он ведь у тебя святой человек! А эта… – с негодованием взглянула она на неё, от возмущения не в силах продолжить фразу.

– Как вы сказали? – переспросила Анна, отнимая руки от лица. – Святой? Она минуту недоумённо смотрела на старушку широко открытыми глазами, и вдруг дикий смех сотряс всё её тело.

– Святой! Святой! – повторяла она, как безумная, корчась от смеха, в то время как слёзы заливали ей лицо.

– Да что же это такое деется? – растерянно запричитала бедная женщина. – Что же это такое деется, скажите мне, пожалуйста? Подойдя к Анне, она опустилась рядом с ней на землю и, обняв, заплакала сама.

– Ну, что ты, дитятко? Господь с тобой, зачем же так убиваться? Дай бог, всё образуется, – нашёптывала она ей на ухо, гладя по голове.

Простые ласковые слова успокаивающе подействовали на несчастную. Она поднялась и, помогая встать старушке, устало сказала:

– Этот святой, бабушка, разрушил всю мою жизнь. Лишил мужа, отправил на тот свет мою мать, оставил сиротой мою дочь. Он выбросил меня на улицу, в чём я стояла, и если я сейчас жива, то это только благодаря божьей милости и доброте чужих людей. Вот так.

– Не верю, – твёрдо отрезала преданная старушка. – Ни одному твоему слову не верю!

– Не верите, так спросите у своего хозяина! – гневно сверкнула глазами Анна и, развернувшись, побежала прочь.

– А-я-я-яй, – заголосила старая Стефа, схватившись за голову. – И что же это такое деется, я вас спрашиваю?