Читать книгу Испанский сон – 1. El sueño español - Нина Русанова - Страница 3

Я уже не помню, как мы с тобой встретились. Кто кому позвонил, кто кого позвал.

Гуляли по городу. Затем поехали к тебе, пить чай.

Вначале мы действительно пили чай. А затем – какое-то сладкое тёмное и тягучее вино.

После ты показывала мне дом. Мы бродили по огромным залам, холлам, комнатам и переходам, поднимались и спускались с этажа на этаж, ты что-то объясняла, рассказывала о том, что и как здесь было раньше, о том, что ты успела уже изменить и что обязательно изменишь потом, показывала мне какие-то свои вещи, которые уже успела сюда перевезти.

Повсюду сновала прислуга, но на нас мало кто обращал внимание. Все были заняты более важными, чем мы с тобой, делами.

Они готовились.

Завтра свадьба. Завтра ты выходишь замуж.

А сегодня приезжают родственники жениха. Это его дом. Самого его сейчас здесь нет.

И зачем-то ты решила мне их, этих родственников, показать.

Или сама захотела на них посмотреть.

Мы выходим из дома, спускаемся по белым мраморным ступеням и идём к большим чугунным воротам, но не по серой длинной и прямой хрустящей щебнем дорожке, по которой пришли, а по боковой тропинке, пробираясь сквозь тонкую и прозрачную тень каких-то серебристых деревьев, под пение цикад и стрекот кузнечиков; а после петляем между прохладными и душистыми, со смолистым запахом, вечнозелёными растениями, очень тёмными и плотными, выстриженными каким-то замысловатым геометрически правильным узором и образующими настоящий лабиринт, который, судя по всему, ты уже успела не только изучить, но и выучить наизусть.

По временам вечернее солнце выхватывает из тени твои тёмные гладкие волосы, они шёлково и нежно вспыхивают, а затем вновь тускнеют и гаснут. Но тебе и дела нет до этого.

Почему-то на память приходят виденные мною когда-то, один всего раз, колибри. Молчаливо и совершенно никого не боясь и не таясь, бесшумно и почти невидимо работая крылышками, они пили нектар из каких-то огромных красных цветов. На расстоянии вытянутой руки. Буквально. Но взять, поймать… невозможно.

Ты и есть… какая-то странная, нездешняя, невиданная… молчаливая птица… в этом странном саду.

Мы доходим до ворот, вернее, до забора слева от них, останавливаемся и ждём.

Наконец гости приезжают… Целый автобус. Начинают выходить, выгружаться. Прислуга принимает их багаж и их самих.

Утомлённые долгой дорогой в оглушённые внезапным нахлынувшим на них летним закатом, воздухом и волей, – кто ошарашенно пялясь, а кто блаженно осматриваясь, кто кряхтя от натуги, а кто облегчённо вздыхая, кто одышливо охая, а кто восторженно ахая, – они вылезают из автобуса, и, потягиваясь, крутя во все стороны головами и громко переговариваясь, начинают расползаться. Все в основном пожилые и полные. Мужчины деловито поправляют-подтягивают пояса брюк под своими гигантскими арбузными и огуречно-дынными, если судить по их форме и плотности, пузообразованиями. Женщины одёргивают свои прилипшие к распаренным многоярусным животам и рыхлым бёдрам блузки и юбки, утирают умилённые круглые и розовые сияющие от пота лица и обмахиваются купленными в местном аэропорту декоративными веерами.

Мы стоим поодаль так, что они не могут нас видеть, и наблюдаем за ними сквозь прутья чугунной ограды и ветви живой изгороди.

– Это надолго, – говоришь мне ты. – Пойдём, нам вовсе не обязательно на всё это смотреть. Ничего интересного.

Мы уходим из сада и снова идём в дом.

Ты уже показала мне бóльшую его часть, но в этом крыле я ещё не был. Здесь очень тихо и почему-то значительно темнее, чем там, откуда мы только что пришли, и как будто пыльно. Наверное, это из-за царящего вокруг сумрака. Вся прислуга сосредоточенно хлопочет в другой части дома, а сюда доносятся лишь многократно приглушённые звуки той далёкой возни.

Мы поднимаемся по тёмной винтовой лестнице.

На самой верхней площадке наконец останавливаемся, и, пока ты открываешь дверь и входишь в какую-то комнату, я успеваю оглядеться: пол на этом этаже сплошь покрыт чем-то серым, каким-то мягким и бархатистым и, наверное, даже шелковистым покрытием, так что ступать по нему приятно даже в обуви, особенно после чеканных, звонких и ажурных, ступеней лестницы. В полумраке я различаю какой-то столик и что-то вроде длинной вешалки, какие бывают в костюмерных, только эта – не металлическая, а деревянная, тёмного дерева, и без колёсиков. На низком столике стоит глубокое круглое, тоже тёмное и тоже деревянное, блюдо; в блюде яблоки – нежно-розовые и нежно-жёлтые, с еле заметными и такими же нежными красноватыми бочками. На вешалке висит штук шесть платьев, абсолютно одинаковых, отличающихся только размером: самое маленькое – почти кукольное, а самое большое сгодилось бы для девочки лет десяти – бордовый бархатный лиф с глубоким вырезом и выступающим внизу мысиком, с тусклой золотой окантовкой и такой же шнуровкой посередине; пышные газовые рукава «фонариками» и такие же пышные, почти шарообразные, газовые юбки нежно-розового и нежно-жёлтого, почти такого же, как яблоки, цвета.

И ровно столько же – шесть – и таких же точно размеров – чёрных бархатных расшитых золотом кафтанчиков. На талии каждого из них красуется узкий кожаный с золотом ремешок, из ворота выглядывает белая вышитая манишка, а снизу висят короткие штанишки буфами, с нашитыми на них полосками золотой ткани. Не хватает, пожалуй, только беретов с белыми страусовыми перьями и маленьких шпаг.

Платья и кафтанчики можно потрогать. Яблоки можно подержать в руке. И кажется даже, что их можно надкусить. Но, конечно же, я этого не делаю – мне достаточно только смотреть, только видеть их. Кажется, что они светятся изнутри каким-то своим, особым… яблочным светом…

Меня охватывает какое-то странное чувство. Будто где-то я уже всё это видел… Всё это уже было когда-то… Всё это какое-то… такое настоящее… или почти настоящее… и в то же время я знаю, что оно – не настоящее вовсе. Материальные, осязаемые, эти предметы видятся мне чем-то совершенно нереальным. Всё это напоминает мне… не то какой-то виденный мною когда-то, очень давно, сон, не то какую-то сказку… не то театральные декорации.

«Инсталляция» – всплывает в голове нужное слово.

Ты зовёшь меня уже из темноты комнаты, и я вхожу.

Ты проходишь вглубь и зажигаешь свет – небольшую лампу на туалетном столике с трюмо. Свет не яркий, а приглушённый, рассеянный, тёмно-золотой. Теперь я могу различить очертания комнаты и её обстановку.

Комната очень узкая, так называемый «пенал». И почти вся она, не считая трюмо и небольшого перед ним пуфика-табурета с мягким светло-зелёного атласа прямоугольным сиденьем и выгнутыми золотистыми ножками, занята шкафами, которые стоят вдоль стен, возвышаясь до потолка. Они белые, но не сплошь, а будто наспех выкрашены грубой кистью и поэтому не прокрашены, отчего под краской проглядывает серебристо-серый грунт. «Под старину». В одном конце комнаты дверь, в которую мы только что вошли, а в другом – окно. Оно не занавешено, и, глядя на него, я вдруг понимаю, что уже очень поздно. В той стороне комнаты, где входная дверь, есть ещё одна, расположенная к первой под прямым углом и ведущая, видимо, в ванную. Оттуда слышится какой-то неясный шум. Какой-то тихий, едва различимый не то гул… не то зудение.

Стоя у трюмо, ты медленно разматываешь и так же медленно снимаешь с себя воздушное синее, цвета electrique, кашне… скорее даже, это палантин… и кладёшь его на столик. Спиной ко мне, ты пристально смотришь в зеркало – на меня. На тебе обтягивающий тёмно-синий топ на тонких бретельках и немыслимое количество ярких пластмассовых бус на шее: белые, красные, голубые, фиолетовые, оранжевые и жёлтые круглые бусины, крупные и мелкие – абсолютно беспорядочное сочетание цветов и размеров. Нечто «африканское». Я знаю: это мода сейчас такая. Бус так много, что если бы шея у тебя не была столь лебединой, её бы подо всем этим «роскошеством», наверное, и видно не было. Ты начинаешь снимать украшения – одно за другим, – всё так же глядя на меня из зеркала, и кладёшь их на столик – одно за другим.

На левой руке у тебя такие же браслеты. И их ты тоже, – на них не глядя, а глядя лишь в зеркало, на меня, – снимаешь.

А я всё стою – почему-то очень близко – и всё так же – неотрывно – смотрю на тебя.

Наконец с украшениями покончено.

И тут начинает происходить нечто странное.

Ты поворачиваешься, берёшь мои руки в свои и кладёшь их себе на талию. А я их не убираю. Я чувствую под пальцами тонкую ткань и тонкое тепло под нею.

Но ты зачем-то снимаешь топ.

И всё остальное: тонкие чёрные туфли-лодочки, фиолетовую газовую юбку и тёмно-зелёные чулки – тоже снимаешь.

И я никак этому не препятствую. Стою и смотрю… будто во сне.

И вот уже ты стоишь на бархатно-сером толстом ковре босиком, и – кроме какой-то тёмной кружевной полоски на бёдрах, цвета которой я различить не могу, потому что стараюсь на неё не смотреть… но, кажется, она всё-таки чёрная, – на тебе ничего нет.

Стою и смотрю… и стараюсь не смотреть, но вижу.

Хоть мне и не надо всего этого видеть.

Хоть мне и не надо здесь быть. Мне давно уже надо было уйти.

Мне и приходить-то сюда не следовало.

…я стою и смотрю на тебя – всю тонкую, золотистую… на твои короткие, с ровной чёлкой, тёмные шелковистые волосы, отливающие бронзой в мягком свете лампы… на тебя, такую юную, несмотря на…

…несмотря на… что? Сколько тебе лет? Лет двадцать? То есть это я знаю, что тебе двадцать, а на вид-то меньше… а… – почему-то вдруг подумалось – на самом деле… – потому как сейчас мне кажется, что я уже очень давно, ровно столько же лет… да нет, больше… целую вечность знаю тебя… и целую вечность ждал… и целую вечность стою я с тобой… здесь…

Возможно ли это?

Наверное, всё дело в том густом и сладком вине. Наверное, ты что-то подлила мне в него…

Я смотрю в твои тёмные глаза и на тёмные тени под ними, на тонкий нос, нежные щёки и губы…

Господи, ну почему именно я?

Почему именно ты?

Да что же это такое?

Почему я не могу уйти? Мне же надо идти…

…это потому, что у тебя кожа… такая гладкая… такая шёлковая…

…и я глажу тебя… глажу… и ты как-то странно прижимаешься ко мне, медленно и томно извиваешься, поворачиваешься, опираешься, почти ложишься на туалетный столик перед зеркалом… и я глажу… глажу… твою спину, твои плечи, твои почти детские ягодицы, ноги… и снова спину…

На левом боку у тебя какой-то странный рисунок – маленькие гладкие на ощупь и чуть выпуклые пятнышки – кружочки, сердечки, павлиньи глазки, «индийские огурчики»… небесно-голубого и бирюзового, тёмно-синего, нежно-салатового, травянисто-зелёного и светло-жёлтого цвета… как будто аппликация… никогда и ни у кого ничего подобного я не видел… красиво…

Есть, правда, в этом что-то павлинье… и что-то от рептилии… змеи… Но мне нравится.

Ты оборачиваешься… переворачиваешься… и теперь я замечаю, что рисунок переходит на живот, на левую его половину и на левую грудь… и я глажу рисунок… глажу твой бок… твой живот… держу тебя за талию… ты смотришь на меня выжидательно… грустно и требовательно одновременно.

Умоляюще и повелительно.

Томно и темно.

Но я не могу. Не смею.

Отчего-то мне хочется плакать.

Но вместо этого я улыбаюсь:

– Какая ты красивая, – пытаюсь перевести происходящее в другую плоскость. – Кто-то сегодня будет очень доволен, – кажется, у меня действительно получается плоско.

Ты будто не слышишь.

Смотришь, будто издалека, будто из какой-то своей глубины, видя и не видя меня.

– Кто-то сегодня будет очень, очень доволен, а завтра – тем более, – гну я свою гнусную линию и глажу твою левую руку.

И на ней тоже этот рисунок. И снова я улыбаюсь, вернее, пытаюсь улыбнуться. Наверное, это должно было бы как-то тебя ободрить. Или меня.

Наконец ты, кажется, очнулась:

– Кто – доволен? Кто-то, кто живёт в этом доме?

Сам себе я сейчас противен.

– Да, – отвечаю, но почему-то голос мой глупо срывается, и выходит как-то хрипло, сипло, почти без голоса, и это звучит до того… омерзительно жалко, что на душе у меня становится ещё гаже.

Ты неопределённо, но мне кажется, что грустно и разочарованно… а может быть, даже зло… хмыкаешь, затем ещё печальнее, ещё темнее, чем прежде, совсем уже тёмным взглядом, смотришь на меня… и я наконец…

…и я наконец целую её, твою левую грудь… потому что мне кажется, что так, с рисунком, она как будто одета и не так страшно… хотя всё равно страшно, как будто в омут… прикоснуться к ней губами.

И после, я не знаю, как это получается, но ты, ты сама целуешь меня, и я тебе отвечаю.

Мне не нравится: какой-то странный привкус… «Курила, пока мы ждали у изгороди», – вспоминаю. Но не отступаю, а продолжаю целовать тебя… и мне… жалко… почему-то мне жалко… тебя, себя… кого-то или чего-то ещё… и я боюсь, боюсь тебя обидеть. И отпустить тебя я тоже боюсь.

От тебя, от твоих щёк, твоей шеи, плеч и рук – ничем, совсем ничем не пахнет: ни свежим, ни пряным, ни сладким, ни терпким – и это кажется мне таким странным и таким… правильным одновременно: иначе и быть не может, так и должно быть. И всё это только усиливает ощущение сна.

И тут наконец – внезапно – эта пытка заканчивается.

Заканчивается эта, и также внезапно начинается другая.

Шаги на лестнице.

Нас буквально отшвыривает друг от друга.

Ты забиваешься в какую-то нишу между шкафами, я же инстинктивно бросаюсь к двери, ключа нет, и на всякий случай я всем телом налегаю на неё и жду.

Изогнутая золотистая ручка на белом крашеном начинает наконец поворачиваться.

– ¡Estoy desnuda!2 – громко, отчётливо и возмущённо произносишь ты.

Я ещё сильнее налегаю на дверь, но она всё равно начинает открываться. Видимо, кто-то, кто сильнее меня, навалился на неё с той стороны.

– ¡Estoy desnuda!! – кричишь в исступлении.

– ¡La lavadora, senora Dina! La lavadora3, – слышится мужской голос.

Громкий, уверенный и даже как будто весёлый. И будто бы даже успокаивающий.

Наверное, кто-то из слуг. Пришёл вынуть бельё из стиральной машины. Так вот, оказывается, что это за шум.

– ¡Estoy desnuda!! ¡No entres!!4 – уже не кричишь, а верещишь ты из своей ниши.

Но дверь всё равно продолжает медленно открываться, из под неё брызжет яркий свет.

Всё происходит очень быстро.

Я бросаю дверь и опрометью несусь в тот тёмный противоположный угол комнаты, туда, в твою нишу, где мы, уже вдвоём, еле умещаемся. Ты суёшь мне какие-то вещи – прикрыться (оказывается, я тоже уже почти нагой) – какие-то маечки, юбочки, что-то тоненькое, я путаюсь в каких-то лямочках, прозрачных оборочках. Надеть на себя такое, тем более быстро, совершенно невозможно. Немыслимо. Сама же ты прижимаешь к себе что-то нежно-салатовое, похожее на балетную пачку. «Так мы в гардеробной», – наконец доходит, осеняет, озаряет меня. Только толку от этого…

Кажется, всё же Он меня видел. А я Его – нет. И мне показалось, что Он усмехнулся. Точно усмехнулся. Он прошёл в помещение, которое я ранее принял за ванную комнату. На самом деле это прачечная-гладильная. Здесь, в Farore, такие комнаты есть во всех уважаемых и «уважающих себя» домах.

Вдруг перед нами, вернее, между Ним и нами, с шипением выросла, выдвинулась из стены ширма, а точнее, какой-то белый, как будто бумажный, матовый экран, как в восточном театре теней. Проехал по рельсам в полу и в потолке, – я только сейчас заметил эти серебристые ленты, – и замер. Стало ещё тише, чем было. Отчётливо слышен сейчас только тот самый звук – невнятный, но непрестанный – не то змеиный шелест, не то осиный зуд… Хоть я и знаю теперь, что это машина стирает.

И без того узкая комната стала ещё уже. Мы оба оказались замкнуты в этом… теперь уже каком-то абсолютно плоском и бумажном, абсолютно вытянутом, абсолютно линейном пространстве…

Бред.

…из которого нет никакого выхода. Кроме, разве что, окна.

Господи, ну почему это происходит именно со мной?

Наверное, слуга или… или я не знаю кто!.. нажал на какую-то хитрую кнопку в стене. «Пожалел» нас. Отгородил ширмой. Как ни странно, я почувствовал некоторое облегчение. Я испытал к этому наглецу, к этому подонку! даже некое подобие благодарности. По крайней мере, сейчас он нас не видит. «Он – знал, а ты, видишь, не знала, – зачем-то подумал я. – Не успела ещё узнать».

Забавно, что Некто Невидимый, мужского пола, предположительно слуга, вдруг оказался хозяином нашего с тобой щекотливого положения. Чуть ли не Господом Богом! И мы сейчас целиком в его власти. Впрочем, в жизни так оно обычно и бывает.

А ты всё дрожишь, сидя на корточках и сжавшись в комок, и всё прижимаешь к себе эту дурацкую балетную пачку салатового цвета, которая так жёстко, так грубо топорщится, но ты не обращаешь на это никакого внимания, тебе столь жутко, что ты уткнулась в неё лицом.

Машина ещё не закончила стирать. Это надолго.

У тебя сегодня, по случаю завтрашнего торжества, спектакля нет, а у меня – да. У меня есть. Сегодня же «Спящая Красавица». И, несмотря на то, что в афише значится Dinara F. Jayrulova, тебя не будет, а посему таскать мне эту корову Mi T. Ilers, которая, кстати сказать, уже на пятом месяце, – не перетаскать. На финальный прогон я уже опоздал. Но это ничего, что-нибудь придумаю. Скажу, что прилёг днём отдохнуть и отчаянно… то есть нечаянно проспал. Мне – простят.

Одежду свою, положим, я сейчас найду. Слава богу, она оказалась по эту сторону ширмы.

Тебе одеться не проблема, вон сколько у тебя здесь барахла.

Однако надо как-то отсюда выбираться. Через окно явно не получится – высоко. Да и, если вдуматься, в этом нет необходимости: мы же чай пили вместе – нас же все видели. Вошли-то мы через дверь. У тебя же постоянно гости. К тебе постоянно кто-нибудь приходит. Ладно, с этим тоже как-нибудь разберёмся.

Наплетёшь что-нибудь ему… жениху своему.

Что-нибудь наплетёшь, если только Он…

Бесполезно.

Если Этот – Тот, Кто Сейчас Там, с Той Стороны – Тот, Кто Наверняка Специально за нами Следил, выжидая наиболее удобный момент, и, конечно же, Всё уже Знает, Всё Видел, с Самого Начала Всё Видел! – здесь же наверняка по всему дому камер натыкано!.. – обо всём доложит твоему… твоему мужу… почти уже мужу…

Словом, коготок увяз – всей труппе кранты5.

Ты – прима. И на его – твоего кадра, этого твоего жениха-мужа, – деньги – мы все и существуем.

Скорее всего, этот мерзавец-слуга не доложит (иначе бы уже доложил, а не торчал бы сейчас за ширмой и не мариновал бы нас здесь до посинения, упиваясь моментом), а будет просто – шантажировать.

Так. Вот джинсы.

Прыгая на одной ноге и с трудом попадая в штанины, всё-таки натягиваю сначала одну, затем другую.

Вот бес попутал.

Сдаётся мне, мы ещё с тобой попрыгаем… «прима».

Я зол. Я страшно зол – на себя, на тебя…

Но внезапно мне снова становится тебя жаль: ты так и сидишь, уткнувшись лицом в этот салатовый кошмар, и плечи твои дрожат, тебя трясёт…

Я наклоняюсь к тебе и трогаю за худенькое предплечье… мне кажется, ты всхлипываешь… я опускаюсь на колени рядом с тобой и пытаюсь оторвать твоё лицо от этой идиотской пачки, в которую ты так судорожно… чёрт, как крепко!.. вцепилась… наконец-то мне это удаётся… я придерживаю тебя за острый подбородок… а тебя всё трясёт, ты вся уже содрогаешься, тебя уже просто колотит… ты просто уже обезумела… ты буквально захлёбываешься… задыхаешься… тебя всю колбасит!..

Сначала беззвучно, а потом в голос. Истерика. И заваливаешься набок.

…да ты просто тащишься уже от хохота.

И тут экран с шипением отъезжает, вспыхивает свет, дверцы всех шкафов распахиваются и оттуда с криками «¡Sorpre-e-esa-a!!» и «¡Vivan los novios!!»6 под вспышки фотокамер (да, я успеваю подметить, что не телефонов) вываливаются все наши девицы, несколько парней и… о боже… мой Naru!.. он знал!!.. знал и ничего не сказал мне… бессовестный!! да он смеётся!!.. боже, как он смеётся! как улыбается… да за эту улыбку я готов простить ему всё.

А вечерний спектакль, значит, отменили… Что ж, Ему и это под силу. А главное – по карману.

И сразу в «пенале» становится легко – цветно́, тесно и жарко!.. – все смеются, хлопают в ладоши, кто-то хлопает меня по плечу, кто-то что-то говорит, все что-то ещё кричат… И что-то ещё хлопает, так что я вздрагиваю: БА-БАХ!! – о господи, уж не шампанское ли?! здесь, в такой тесноте!.. – Но нет, это летят confetti и пружинно змеятся в воздухе узкие и цветные бумажные ленты…

И тут из двери прачечной выходит… Его Превосходительство7 Счастливый Жених с огромным букетом «каких-то огромных красных цветов» – тех самых, и все расступаются перед ним, подбирая свои и без того уже подобранные – как-никак балетные! – животы, даже пузатая Мi (она тоже здесь и, кажется, даже шире всех улыбается… но и её я сегодня прощу), когда Он чинно проходит к своей, надо заметить, Не Менее Счастливой Невесте.

Краем глаза я вижу, как в раскрытую входную дверь удаётся протиснуться даже кое-кому из Его Сиятельных – сияющих и, теперь-то уж точно, умилённых! – арбузообразных и пузоярусных дынно-огуречных родственничков.

«Что-то змеиное…», «что-то павлинье…» – о боже!

Яблоки ещё какие-то…

«Инсталляция»8, чёрт меня дери!!

Это ж надо – так вляпаться!

Птичку ему, видите ли, жалко!..9

Meter-Link10 хренов!..

Ну, что ж… Браво!!

А теперь – поклоны. Ваш, как говорится, выход.

Ну и мой тоже.

15—16.01.2013