Читать книгу Русский вечер (сборник) - Нина Соротокина - Страница 3

Разумеется, я не сразу позвонила этому Игорю. Первое, что я сделала, вернувшись домой, – поругалась с дочерью. Видит Бог, на этот раз не я начала. Яна вела себя так, словно в руках ее не телефонная трубка, а иерихонская труба. И она в нее трубила.

– Как Соня?

– А что ей сделается? Здорова. Ждет тебя. А твой замечательный Барсик обгрыз пальму и саженец фикуса, разбил синюю греческую вазу и, как собака, пометил все углы. В доме вонища, не продохнуть.

– Он скучал…

– Неправда твоя, он веселился. По ночам сочинял марсианскую музыку, прыгая по клавишам, будил Соньку, а я потом снотворное принимала.

– Ну, положим, крышку пианино положено закрывать. Я тысячу раз говорила об этом Соне. Открытый инструмент пылится.

– Мама, отставь в сторону свой педантизм. Не об этом сейчас речь.

– Ты бы лучше спросила, как я себя чувствую.

– Твое здоровье мы обсудили позавчера. На десять долларов наговорили. А про Барсика я не рассказала, и не из экономии, а потому что не хотела портить тебе в Риме настроение.

– Понятно, теперь я вернулась домой и можно продолжать сводить меня с ума. А мое здоровье – вовсе не пустой звук. Италия – серьезная нагрузка на мой артрит.

– Ма-ма! Окстись! Сколько я себя помню, ты талдычила об Италии. Ты мне все уши прожужжала, мечтая о своем божественном Боттичелли.

– Это, кстати, не самая плохая мечта. Ты, насколько я понимаю, мечтаешь совсем о другом! А Барсика я заберу завтра же. Помыться ты мне разрешишь?

Дальше – непереводимая игра слов. Я согласна, у меня трудный характер, согласна, что яблоко от яблони не обязательно падает под его ствол, но чтобы откатиться в чужой огород… Большей скандалистки, чем моя дочь, не сыскать во всем мире. Но не в этом дело. Будь она главной скандалисткой хоть во всей вселенной, я бы простила ее. Не стоит серьезно относиться к словесным перепалкам, главное – поступок. А поступки Янины – рот открыть и не встать.

До седьмого класса она считалась в семье умной, в восьмом классе ее стали называть красавицей. Второе ее приобретение полностью вычеркнуло первое. Я вообще удивляюсь, как она окончила школу. А эти ее кислотные наряды и развлечения на дискотеках! На иглу не села, и на том спасибо. Хотя не исключено, что она попробовала наркотики, скорее всего, они ее просто не взяли.

В институт поступила с третьего раза. Денег на репетиторов угрохали уйму, тогда еще муж был жив. Учись, доченька… Училась она, кстати, неплохо. Кажется, неплохо, но на четвертом курсе «принесла в подоле». От ребенка она не избавилась только из-за крайней беспечности, излишняя совестливость или сентиментальность не в правилах моей дочери. Как она сама говорила, «сильно запустила процесс». Когда сообразила, что к чему, аборт уже смахивал на убийство.

Кто отец ребенка, я не знаю до сих пор. Сколько мы ее ни уговаривали, ни увещевали – бесполезно. А потом перестали спрашивать, не до того было. Мы жили ужасно! Паша болел – рак, рядом малютка, у Янки государственный экзамен. Одна радость – Паша увидел перед смертью внучку. Образ Сониного отца тревожит меня до сих пор.

Как только мы остались одни, Янка потребовала размена квартиры. Вначале я воспротивилась. По всем человеческим законам разумно было жить под одной крышей. Бабушками не бросаются. Но, оказывается, я совершенно не вписываюсь в образ жизни моей дочери, оказывается, находясь рядом, я непременно загублю ее карьеру и подавлю ее как личность. Кончилось дело тем, что Янка с Соней получили маленькую двухкомнатную, а я большую однокомнатную, уехав в подмосковный городок, который в подлые времена сталинизма-брежневизма имел гордую приставку «Академ».

Дальнейшая жизнь дочери для меня протекала как бы в тумане. Внешне все выглядело замечательно. Янка работала в какой-то фирме, Сонечка росла на руках у приходящей няни. Но всегда есть могучее «но». Образ жизни моей дочери, в который я не вписывалась, называется теперь очень прилично – иметь друга. А по-моему, она просто содержанка. Иначе откуда дорогие духи, побрякушки с сапфирами, роскошные манто и прочая дребедень? Кроме того, я подозреваю, что «дружила» Янка одновременно с несколькими бойфрендами. Легко представить, кем были ее клиенты. Партократы после девяносто второго года ослабили власть, потеснились, и в освободившуюся нишу хлынул уголовный элемент.

Пусть я сильно преувеличиваю, может, на деле все было не так ужасно. В мое время это называлось «иметь любовников». Но черта нам эти любовники платили! Отдавать любовь за плату считалось верхом безнравственности. И подарки чаще дарили мы им, а не они нам. У них все деньги жены отнимали.

Потом Яна обнародовала свои сексуальные отношения. На этот раз миру был представлен немолодой, некрасивый и очень богатый армянин. В семье он назывался Бизнесмен. По отношению к Янке он вел себя вполне порядочно: обеспечил ее новым жильем и положил на имя Сони некую сумму денег. Оформить брак они не успели, потому что армянин попал в автокатастрофу. По телевизору говорили, что его убили.

Меня этот Бизнесмен очень интересовал. Отношения их с Яной длились три года, и за все это время я с ним ни разу толком не поговорила. Что сейчас наиболее точно характеризует эпоху и человека в ней? Понятно что – каким способом он зарабатывает деньги. А вот это как раз и невозможно узнать. Говоря в новой терминологии, наш Бизнесмен был «непрозрачен». Меня это несказанно раздражало. Я, например, абсолютно «прозрачна»: работаю за мелочь в библиотеке и живу за счет Янкиной квартиры, которую сдаю. А ты? Чем ты зарабатываешь? Нефтью, памперсами, итальянской мебелью, рэкетом? Однажды я спросила об этом у Янки. И она мне ответила. Если бы слова стреляли, на моем теле обнаружили бы миллион ран. Лучше бы я молчала.

Да, мне не нравится ее образ жизни. Цивилизация явно пошла не по тому пути. Сейчас люди уверены, что надо холить тело, а не душу. Какую скучную, эгоистичную, бессобытийную жизнь надо вести, чтобы не забыть во избежание бессонницы накапать в ванну (так советует один глянцевый журнал, и Янка ему следует!) семь капель ароматического масла из сандала, ромашки, ванили и апельсинового сока. И в этом теплом компоте надо лежать пятнадцать минут. Далее гарантируется счастье.

В одной из своих книг Бердяев непрозрачно намекает, что у истоков промышленного прогресса стояло желание женщин хорошо одеваться. И уж тут мужики расстарались! Я это так понимаю: нужны были новые ткани, хорошие скорняки, ювелирных дел мастера, а также оружие, чтобы добывать украшения для баб у врага. С чего начали, к тому и пришли. Ничто сейчас так трепетно не рекламируют, как прокладки, жвачку, шампуни и кремы. «Эмульсия и крем содержат клетки люпина и воздействуют на кожу сразу на трех клеточных уровнях…», «Новая очищающая маска создана на основе минеральной морской глины с северного побережья японского острова Хонсю…», «Увлажняющий крем содержит редкие брегатовые водоросли, улавливающие влагу и не дающие ей испаряться с поверхности кожи…» Кремы бывают вечерние, дневные, утренние, закатные, полуденные, для век, для щек, для лба, для ног, для рук, для подмышек, ягодиц, спины… Потребности становятся бездонными и необъятными, вырубаются леса, загаживаются реки, атмосфера утекает в озоновую дыру.

А как быть с наработанной веками человеческой мыслью? Люди решали высокие задачи, пытались постичь смысл жизни, понять, что есть добро и зло. Где это все? И ладно бы остался в обиходе дурацкий лозунг, мол, человек создан для счастья, как какая-то там дурацкая птица для дурацкого полета! Так нет. Оказывается, «человек создан для комфорта и секса» – это внушают нам современные идеологи. А две тысячи лет христианства куда? Псу под хвост? Вот, например, Иоанн Дамаскин…

Янка закрывала уши, смеялась мне в лицо, а потом кричала:

– Мать, как ты наивна!

Этой фразой она доводила меня до бешенства. Ответить ей я могла только одним:

– Дочь, помяни мое слово, ты плохо кончишь!

Все, остановите меня! Про мои отношения с Янкой я могу рассказывать бесконечно. Следующий звонок я, как обязательный человек, сделала неведомому Игорю. Надо же было передать ему белый конверт. Судя по телефонному номеру, он жил где-то в центре. К телефону никто не подошел. Позвонила через час – тот же результат.

А дальше началась игра. Я набирала номер и попадала не туда. Потом было занято. Когда я перебранилась с половиной Москвы и к телефону наконец подошел Игорь, то сразу выяснилось, что никакого конверта из Рима он не ждет и вообще я ошиблась номером. Проверили, действительно ошиблась.

Только к вечеру совпало все, раздраженный женский голос согласился, что это именно тот номер, который записан у меня на бумажке. И вообразите, это была прачечная, работающая без выходных. Безумная Вероника дала мне не тот номер. Она любит записывать нужные номера на случайных листках. Ну, стало быть, предсказания тетки сбылись. Игорь не получит передачку из Рима. Не ехать же мне к Веронике на Соколиную Гору за правильным телефоном. Да и не найдет она его уже никогда.

Я решила выкинуть конверт в помойку, но остановила себя. У меня суеверное отношение к фотографиям. В конце концов, это застывшие живые люди. Я зримо представляла, что они будут лежать, соприкасаясь лицом с картофельной шелухой и прочей гнилью. В мусоросборниках шныряют крысы. Моя покойная свекровь говорила, что фотографии даже незнакомых людей нельзя выбрасывать в мир беспризорными, это плохая примета. Хочешь избавиться от фото, его надо сжечь. Где это я буду устраивать костер в современной квартире? Пусть полежат чужие знакомцы. Может, произойдет чудо, и Вероника вспомнит нужный номер телефона.

* * *

Первое, что подвернулось под руку на следующее утро, был белый конверт. Ни при каких обстоятельствах Елизавета Петровна не стала бы вскрывать чужие письма. Но в этом конверте хранились уже ничьи тайны. Она не знала получателя, не видела отправителя и, движимая не столько любопытством, сколько чувством неудобства от невыполнения чужой просьбы, вскрыла конверт.

Четыре фотографии одного формата, яркие, глянцевые, как конфетные обертки. А это что такое? CD-диск. Зачем? CD-диск был обернут в белую бумагу, неудивительно, что Вероника его не заметила.

Легкий холодок пробежал меж лопаток, сердце откликнулось аритмией, от напряжения вдруг заныла шея. Дискеты, CD-диски, принтеры и файлы принадлежали совсем чужому миру. В библиотеке были компьютеры, но Елизавета Петровна не подходила к ним на пистолетный выстрел. На этих новомодных машинах работали две молодые сотрудницы, и, если надо было быстро уточнить номер каталога или проверить сохранность научного фонда, она обращалась к ним и со скрытой опаской наблюдала, как порхали по клавишам легкие наманикюренные пальцы. Если честно говорить, Елизавета Петровна до сих пор была уверена, что если монитор напрямую подсоединить к сети и антенне, то он будет работать как телевизор.

Если нормальный человек посылает пояснение к фотографиям или частное письмо, то он пользуется писчей бумагой. А уж если у него что-то написано на диске, то не проще ли послать сообщение по интернету? Или она чего-нибудь опять не понимает? А если эта пластмассовая штучка таит в себе какую-то опасность, то ее надо немедленно выкинуть. Тайной информации, записанной таким способом, будет вполне уютно в помойке, а фотографии она сожжет на свечке.

Кто же эти люди – в фас и в профиль? Вначале она видела только уши, носы, галстуки и воротники, потом всмотрелась внимательнее. Первая фотография была сделана в музее или на выставке. На отрешенно-белых стенах висят полотна в рамах, рисунок и композиция не угадываются, сплошные пестрые пятна, отдаленно напоминающие подсолнухи, лица малайцев или плавающие в пруду дыни. В углу помещения высится громоздкая скульптурная композиция – нечто вроде поставленного на попа железного таракана.

В этой декорации разместились четверо людей. Дама в синем платье с V-образным воротом и гранатовыми бусами, судя по умильному выражению лица, рассматривала нечто не попавшее в кадр и принадлежавшее культуре, двое носатых мужиков, их профили словно рисовали под копирку, вели свой оживленный разговор, а на переднем плане торчал молодой узкоплечий мужчина с прилизанными волосами, в темных очках и белой спортивной куртке. Прилизанный выглядел очень независимо, руки в карманах, вид надменный, он явно собирался к кому-то обратиться, еще секунда, и он откроет рот. Елизавете Петровне он не понравился. А дама в бусах понравилась. У нее были очень густые, пряменькие брови, придававшие ей вдумчивое выражение лица, и очень длинные мочки ушей, серьги небось носила по килограмму.

На втором снимке три мужика стояли рядом с роскошным красным лимузином: один затылком к зрителям, другой в профиль, третий в фас. Похоже, ни один из них ранее не интересовался искусством, во всяком случае, на первом снимке их не было. Тот, который в фас, имел приятное лицо, не из интеллектуалов, а так… простодушный тип, герой второго плана. Пушистые белые волосы и очень выразительные брови. Свет так падал, что они казались шелковыми, так и хотелось их погладить. Нет, пожалуй, он все-таки герой первого плана. Огромный, выше всех на голову, лицом он был похож на молодого Твардовского или Есенина… Словом, приятный. А насчет мужчины в профиль Елизавета Петровна, пожалуй, ошиблась. Похоже, тот же хищный нос уже обнюхивал выставку. Но на первой фотографии у него были залысины, а здесь их нет. Бывает… может, в парикмахерскую зашел и прическу поменял.

Дальше… кафе на улице, круглый стол под зонтом, а над столом три хмурые мужские физиономии и один затылок, о чем-то спорят, а может, ругаются. Полупрофиль в очках – явно тот узкоплечий с выставки. Лицо было плохо видно, черные очки прикрывали даже щеки, но наличествовал характерный череп и гладкие, словно приклеенные волосы. Мужчину слева можно было определить как «лицо грузинской национальности», словом, типичный итальянец, затылок не имел никаких признаков, кроме того, что был давно не стрижен, а в центре восседал некто хмурый и злой. У него были белесые, словно бельмами скрытые глаза, однако неизвестно откуда возникало ощущение, что он видит не только внешнюю оболочку своих собеседников, но и сердце их, и почки, и вся прочая требуха для него не тайна.

Только четвертая фотография могла по праву разместиться в семейном альбоме. Чье-то пиршество – парадное, улыбчивое. Люди на трех первых фотографиях явно не подозревали о наличии объектива, а персонажи на четвертой откровенно позировали. Они и расселись так, чтобы всем войти в кадр. Елизавета Петровна поймала себя на ощущении внутреннего дискомфорта. Что-то ее задело, испугало или опечалило. Но что? Какое ей дело до иностранных мужчин, снятых скрытой камерой? Или ей не понравилось семейное торжество?

Она пододвинула к себе четвертую фотографию с застольем. Странная какая-то пирушка, почему-то на черной скатерти. Прямо-таки сатанинская месса. Три пары… едят. А это… У Елизаветы Петровны пресеклось дыхание. В даме с пышной прической и темным, разметавшимся на жемчужной шее локоном она узнала свою дочь.

– Яна, девочка моя, ты как здесь? – прошептала она, подсознательно ожидая, что дочь, как на рекламном ролике, вдруг оживет, повернет к ней лицо и скажет с раздражением:

– Мам, ты опять за мной следишь? От тебя невозможно избавиться!

В поисках ответа Елизавета Петровна обратила взор к пластмассовому диску, потом заглянула в конверт, словно надеясь там найти объяснение. И, к удивлению своему, обнаружила там еще один снимок. На этот раз это была не фотография, а просто плотная бумага. Елизавете Петровне не пришло на ум слово «ксерокс», не это ее сейчас занимало.

На снимке был изображен труп. То, что это был именно труп, было ясно с первого взгляда. На этот раз он был без очков, но Елизавета Петровна его сразу узнала. Серый пиджак был залит кровью, хорошо просматривалось и место пореза. Его убили никакой не пулей, а финкой в бок. Но откуда в Италии финки? Слово пришло из далекого детства, из старой, уголовной послевоенной романтики. Она перевела взгляд на беспечно улыбающуюся дочь. Рядом с ней, ласково щурясь в объектив, сидел убитый. Елизавета Петровна только потому не упала в обморок, что не знала, как это делается.