Читать книгу Фельдмаршал в бубенцах. Книга вторая - Нина Ягольницер - Страница 2

– Доктор Бениньо… Ваша милость, господин доктор…

Испуганный голос ворвался в темноту сна вместе с робкими пальцами, теребящими за плечо. Врач глухо застонал, но тут же сел в кровати, закрывая глаза ладонью от огня свечи:

– Что случилось, Тесс? – пробормотал он, уже машинально нашаривая черный халат, похожий на мантию алхимика. Ночные пробуждения были нередки, и он обычно даже не задавал вопросов, бросаясь на зов. Однако сейчас вышколенная и хладнокровная старшая горничная выглядела растерянной…

Минуту спустя Бениньо уже несся к господской спальне, Тесс со свечой спешила следом. Почти оттолкнув дежурного часового, врач ворвался в спальню… и наткнулся на спокойный взгляд герцогини. Та сидела в кресле, закутанная в плед поверх ночной сорочки. Распущенные волосы в беспорядке лежали на плечах и кресельной спинке. Рядом топтался дюжий лакей.

– Доктор, – прошелестела Лазария, – простите. Я не даю вам… покоя. Но эта ночь… бесконечная. Я устала ждать… утра. Маноло, Тесс, ступайте спать.

Порядком сбитый с толку, Бениньо прошагал к креслу и привычно вынул часы, но Лазария нахмурилась:

– Оставьте в по… кое мой пульс, я чув… ствую себя хорошо, как никогда. Сядьте. Мне нужно, чтоб вы запи… сали для полко… вника Орсо ряд моих рас… распоряжений.

Это тоже не было новостью. Спала герцогиня плохо, ночами часто размышляла о делах и порой вызывала Бениньо для записей. Вот и сейчас он невозмутимо сел в кресло у стола, вооружился пером и обернулся к герцогине:

– Я весь внимание, ваше сиятельство.

Лазария коротко опустила веки, будто кивнула:

– Превос… ходно. Итак, доктор, я разобра… лась в этой нелепой и уродли… вой ситуации. Сама не… пойму, почему так долго блуж… дала в трех соснах. Все ведь проще… простого.

Хотя герцогиня ничего не поясняла, Бениньо сразу понял, о какой «уродливой ситуации» идет речь, и ощутил холодок тревоги. В спокойствии Лазарии сквозила какая-то новая, непривычная ему нота, а врач слишком хорошо знал упрямый и непредсказуемый нрав парализованной женщины. Но герцогиня не стала испытывать его терпение и заговорила твердо и размеренно:

– Один… надцать лет назад я… возомнила себя судьей. Я судила Джузеппе Гамаль… яно и приго… ворила его к смерти, решив, что имею на это пра… во, и что его жизнь дешевле моей. Я ошиб… лась, и Господь указал мне… мое место. Погибли невинные лю… ди, а моя болезнь не отступила. Теперь же я… знаю, что мальчик жив.

Герцогиня перевела дыхание, голос ее окреп:

– Я ничего… не могу исправить. Но я могу попыта… ться что-то искупить. А посему запиши… те. Полков… нику Орсо надлежит разыскать юношу. Возможно скорее, пока… я в рассудке. Все расхо… ды на его усмотрение. Утром составите приказ… для казначея. Джузеппе нужно доставить сюда… Ко мне. Вместе… с его частью Нас… ледия. Я сама… расскажу ему все и отдам ему… Треть, добытую в день смерти… его семьи… Затем… полковник даст ему… пистоль. И пусть на сей раз мальчик… судит. Он может меня пощадить… А может казнить. Вне зависимости… от его выбора… он волен уйти отсюда без препятствий. Такова моя… воля. Бениньо… составьте все по форме. Утром… свидетели и печать. Все.

Врач замер, не замечая, как с чернила капнули с пера, растекшись по бумаге неопрятной кляксой.

– Сударыня, – вымолвил он, стараясь говорить на обычный манер твердо и рассудительно, – вы уже несколько недель в смятении. Не дайте чувствам брать верх. Опрометчивые решения подчас ведут к страшным последствиям.

– Верно, – отсекла Лазария, – мне ли… не знать. Я уже… принимала такие.

Врач хотел что-то добавить, но герцогиня поморщилась:

– Бениньо… Я бы не хотела… просто приказывать… вам. Вы вправе… понять. Я уже… десять дней не сплю. Вы скажете… это просто нервная выходка. Причуда. Я знаю, я… невыносима. Как все калеки. Пусть так. Пусть это прихоть. Театральный… жест. Но я устала от этой… борьбы. Я уже давно пытаюсь… убедить себя, что все еще надеюсь. Но я уже стара для… самообманов. Стара той ветхой и линялой занавеской, которая… раньше была моей душой. Я хочу покончить… с этим. Все против… меня. Судьба… Бог… Время… Так хоть сыграю… напос… ледок в справедливость.

Раздался хруст, и Бениньо вздрогнул, растерянно глядя на обломок пера в руке.

– Не беда. Возьмите… другое, – спокойно велела Лазария.

Врач вытянул из корзинки на столе новое перо, но все еще колебался. Ему отчего-то казалось, что стоит записать эти невообразимые указания, как они тут же станут неизбежной и чудовищной явью. Но герцогиня выжидательно смотрела на него, и Бениньо обмакнул перо в чернильницу.

– Ваше сиятельство, – окликнул он, внутренне сжимаясь, – это все тот проклятый портрет. Вы будто вложили в него свое отчаяние, и оно ожило, нависло над вами какой-то отвратительной тенью. Такое бывает, человеческое сознание порой шутит жестокие шутки. Умоляю, позвольте, я сожгу портрет. Завтра мы снова поговорим. И если вы будете непреклонны – я подчинюсь вам.

В глазах Лазарии мелькнуло удивление:

– Какой… портрет? О, Господи! Я… вовсе забыла о нем. Чушь какая… Доктор, я… сама интересуюсь… всякими новомодными веяниями… в науке. Но на сей раз… вы перегнули. Хоть я и развалина, но демонов своих… пока держу в узде.

– Тогда тем более позвольте его сжечь, – отрезал врач.

– Пожалуйста… если вам… угодно, – в голосе герцогини послышалось замешательство, – я его даже не видела… Заснула… пока отец Руджеро… трудился над ним. Вот ведь… пустяк.

Врач встал и двинулся к секретеру. Вслед порхнул хриплый смешок:

– Дайте хоть… посмотреть, господин… мистик.

Бениньо вынул из секретера лист, приблизился к креслу, придвинул к герцогине шандал и поднес портрет к огню.

Лазария, все еще криво улыбаясь, перевела взгляд на лист. Лицо ее стремительно вылиняло до мертвецки-голубоватого оттенка и окаменело. Минута, две, три… Молча, неотрывно она смотрела на изображение, вглядывалась в каждую черту. Губы дрожали, на висках вздулись вены, глаза чернели пустыми безднами.

– Уберите, – прошептала она. Сглотнула и хрипло добавила, – полковника… ко мне.

Врач торопливо смял лист, с плохо скрытым испугом глядя в темные провалы герцогских глаз. Колокольчик захлебнулся дребезгом, и в опочивальню вбежал лакей.

Едва пять минут спустя наспех одетый Орсо уже стоял у кресла. Герцогиня даже не подняла на него взгляда:

– Найдите Гамальяно, – проскрежетала она, – убейте его. Даже если у него ничего нет. Просто… убейте.

Полковник на долю секунды замешкался, метнув вопросительный взгляд в доктора, но тот стоял за спинкой кресла, прямой, бледный, что-то судорожно пряча за спиной. И Орсо буднично поклонился:

– Положитесь на меня, ваше сиятельство.

– А теперь… все вон, – сухо отрубила Лазария, – доктор… опиум. Я хочу заснуть…

Бениньо дернулся, будто кукольник спешно подхватил невовремя отложенную марионетку, и отступил в полутьму спальни. Полковник же бесшумно попятился к двери: он знал, что о нем уже забыли.

…У самой лестницы Орсо остановился, с сомнением глядя в черный провал холла, видневшийся внизу. Нужно было взять свечу, так и ноги переломать недолго. Однако ему, давно лишенному всякой впечатлительности, до зуда хотелось убраться из опочивальни герцогини. Она была полна стоячей горьковатой ненависти, такой густой, что ему казалось, его одежда до сих пор пахнет ею, будто чадом сырых дров. Что, ко всем чертям, успело произойти этой ночью?

Постояв на площадке еще немного, полковник ощупью двинулся вниз и свернул к своему кабинету. Заснуть уже все равно не удастся…

Отперев дверь, Орсо зажег шандал и задумчиво отпил воды прямо из стоящего на столе кувшина. Ему все еще было слегка не по себе, но к этому мерзкому ощущению примешивалось легкое удовлетворение: он оказался прав, не доложив герцогине о своем новом наемнике…

***

Вероятно, пришло время сказать несколько слов о полковнике Орсо. Кстати, и в доме Фонци нашлось бы немало желающих узнать хоть что-то о командире охраны. Но, к стыду своему, вынуждена признать, что я сама мало знаю об этом человеке. Мне неизвестно, где прошли его ранние годы, как неизвестно и то, свое ли подлинное имя он носил.

Он появился словно ниоткуда, вынырнув из густой тьмы ненастной ночью далекого 1521-го года. Тощий, оборванный, насквозь промокший мальчишка подошел к лагерю испанской терции, направлявшейся в Милан, занятый французским гарнизоном1. Остановленный часовыми, зябко переступая в холодной грязи босыми ногами, он заявил, что хочет примкнуть к войску. Часовые повеселились над наивным желанием заморыша и, будь ночь сухой и ясной, попросту подали бы мальчугану хлеба и отослали прочь. Но дождь уныло колотил по навесам шатров и повозок, слякоть чавкала под сапогами, а у солдат тоже были сыновья… Словом, бродяге позволили остаться в лагере, накормили, а утром привели к командиру роты.

Капитан Сантьяго, седой и желчный идальго, брезгливо оглядел отрока и велел отослать к чертям, понеже впереди война, и учинять в лагере богадельню нет ни времени, ни лишнего провианту. Но мальчишка вдруг упал на колени, сбивчиво и торопливо умоляя не гнать его прочь. Он сирота, ему некуда идти, но он здоров и вынослив. Он мало ест и не боится работы. Он может ходить за лошадьми, мести лагерь, стирать, помогать кашеварам. Он согласен на все, лишь бы остаться с войском.

Эта горячность озадачила Сантьяго, и он спросил, чем мальчуган занимался прежде. Тот, не отводя полных отчаяния темных глаз, ответил, что с самой смерти родителей мыкается с места на место, перебиваясь случайными заработками. Офицер неопределенно хмыкнул, встал и подошел к стоящему на коленях мальчишке:

– Как тебя зовут? – поинтересовался он и тут же заметил, как лицо бродяжки посуровело.

– Орсо, – коротко отсек он, явно не собираясь ничего добавлять к этому имени.

– Орсо… – задумчиво протянул командир, оглядывая мальчугана. Изможден, грязен, а волосы подстрижены ровной чертой. Во взгляде теплится страх и усталость, а глаза цепки и умны. Оттянул пальцем ворот едва просохшей камизы – на узкой смуглой спине виднелись светлые рубцы от плетей и несколько заживших ожогов, неприятно напоминавших следы прутьев решетки. Потянувшись за случайной мыслью, Сантьяго взял мальчишку за руку и оглядел худую кисть. Исцарапанная ладонь была изящной и мягкой, пальцы украшало несколько въевшихся чернильных пятен. Случайные заработки… хм…

Мальчишка стоял неподвижно, но Сантьяго видел, как челюсти его сжались – бродягу унижал этот осмотр.

– Вставай, – велел он, возвращаясь за стол, – и ступай в кузню. Там завсегда рук не хватает.

Мальчик вскинул голову, и угрюмое лицо осветилось детской неприкрытой радостью, на миг совершенно изменившей его.

– Благодарю, – пробормотал он и, непрестанно кланяясь, вышел из шатра…

…В кузне у Орсо не слишком заладилось. Худой, узкоплечий и порядком истощенный своими мытарствами, он был недостаточно силен для тяжелой работы кузнеца. Но пощады паренек не просил, истово и усердно вычищал золу, таскал воду, старательно и неумело колол дрова. Он не отказывался от самой грязной работы, убирал в конюшне навоз, выгребал мусор, чистил башмаки, бегал с мелкими поручениями и скоро завоевал симпатии многих солдат и лагерных ремесленников, несмотря на хмурый нрав и физическую хилость.

Не обходилось и без чудачеств. Орсо обожал читать, выпрашивал у солдат изредка водившиеся у них книги, особенно трепетно любил историю войн и жизнеописания великих полководцев. Он недурно рисовал углем, украшая иногда полотнища шатров изображениями рыцарей, боевых коней и доспехов, но никто никогда не видел в его руках Библии. Он безропотно выполнял приказы, не гнушаясь и самыми неприятными, никогда не дерзил и вообще, казалось, то ли был лишен сильных чувств, то ли крепко боялся быть изгнанным из лагеря.

Но однажды произошел пустячный эпизод, вдруг показавший мальчугана с совсем иной стороны. Ненароком затесавшись в гущу суетящихся в лагере людей с большой и явно тяжелой для него вязанкой дров, Орсо замешкался и недостаточно споро уступил дорогу маркитанту, катящему ручную тележку с мешками бобов. Тот, не сбавляя шага, рыкнул: «посторонись, шлюхин сын!». Услышав эти слова, мальчишка замер, а потом вдруг швырнул наземь поленья и бросился на обидчика.

Привлеченные шумом солдаты бросились разнимать драку, но в молчаливого Орсо, почтительного со всеми и каждым в лагере, словно вселился бес. Он с воплями и бранью размахивал руками, пытаясь вцепиться маркитанту в горло. Двое пехотинцев оттащили его от торговца, а тот поднялся с земли, брезгливо отирая с губ кровь, подошел к беснующемуся подростку и с размаху ударил под дых:

– Ишь, разошелся, крысье семя, – сплюнул он, снова замахнулся и отвесил Орсо оплеуху.

– Но-но, будет, – осадил его один из солдат, но маркитант уже шагал прочь.

Тем же вечером Орсо, свинцово бледный, с опухшей от удара скулой и хрипло дышащий, стоял перед Сантьяго. Командир спешил ужинать, находился в прескверном расположении духа, а потому без предисловий рявкнул:

– Какого черта на тебя нашло? Ты кем себя возомнил, мелочь?

Мальчишка поднял на офицера глаза в красной сетке лопнувших сосудов:

– Он оскорбил меня. Моя мать была честной женщиной.

– Футы-нуты! – издевательски протянул Сантьяго, – дон Орсо обижен! Не угодно ли вызвать маркитанта на дуэль? – и тут же сбился с высокопарного тона, – ты мне это брось! Тут военный лагерь, а не мадридские переулочки! Мало ли тебя разными именами кличут? Заморыш, подранок, бестолочь. На всех с кулаками кидаться станешь?

– Нет, – отрезал Орсо, – я сам знаю, что я заморыш и подранок. А может, и бестолочь. Но никто не посмеет оскорблять моих родителей. У меня ничего больше нет, кроме памяти о них. И я никому не позволю поганить их честь.

Сантьяго несколько секунд смотрел в глаза мальчишки. А потом уже без злости фыркнул:

– Романтичный идиот. Какая, к бесам, честь? Честь в наше время – дорогой товарец, она не всем по карману, заруби на носу. Честь… Миром, Орсо, правит страх, запомни это. Страх, и ничего более. Не можешь внушить его – не лезь, голову откусят, как цыпленку, и честью не подавятся.

Подросток сдвинул брови, лицо вспыхнуло пятнами румянца:

– Почему страх, капитан? А как же сила, власть, любовь… ну, та же честь, в конце концов?

– Все это лишь разные лица страха! – прогремел Сантьяго, – сила и власть – это умение внушить кому-то страх, любовь – это страх потери и одиночества, честь – страх оказаться хуже, чем самому хочется о себе думать. Всем и всеми движет страх. И сейчас я докажу тебе это. Ступай и извинись перед маркитантом. Или отправляйся на конюшню, я велю капралу всыпать тебе в назидание дюжину плетей. Вот тебе страх против страха, боль против унижения. Выбирай. А теперь пошел вон.

Орсо вздернул подбородок, но промолчал, поклонился и вышел из шатра.

Глубокой ночью часовой, обходящий лагерь, увидел у поленниц подручного кузнеца. Камиза на тщедушной спине была разрисована кровавыми полосами, а в руке была суковатая хворостина, которой мальчуган неуклюже пытался фехтовать…

…Утром Орсо вновь стоял перед капитаном Сантьяго, и на сей раз тот рассматривал его с любопытством.

– Я вчера так и не послал распоряжения капралу. Почему он тебя выпорол? – поинтересовался командир.

– Я передал ему, что наказан за драку, – спокойно пояснил Орсо, – вы велели выбирать. Я выбрал.

Сантьяго помолчал, а потом вдруг расхохотался:

– Ты сумасшедший. И я рад, что ты есть, постреленок. В этой чертовой армии все слишком рационально, безумцы здесь нужны, словно глоток свежего воздуха. Только безумец – опасное ремесло. И в доказательство моей готовности поддержать благое безумие я засуну тебя в терцию и прикажу кому-нибудь из рядовых научить тебя держать в руках клинок, чтоб в следующий раз ты сумел искусней проявить свою блажь. Кузнец из тебя все равно паршивый. Ступай.

Этот разговор, где издевка шла рука об руку с жалостью, стал первым шагом босых ног неказистого оборванца по длинной и полной превратностей тропе, которая ныне стелилась под сапогами грозного полковника Орсо.

Надев обтрепанную куртку с косыми крестами пехотинца, нескладный подручный кузнеца в одночасье заявил миру, что теперь он солдат, и никогда больше не оступал от своего решения. Он неутомимо тренировался в фехтовании и рукопашном бою, не давая себе ни отдыха, ни поблажек, из-за чего часто бывал избит до беспамятства, а через сутки уже снова выходил, прихрамывая, на плац. Он выжимал до отказа каждую мышцу своего тощего тела, стремясь с каждым разом добиться от него большего. Он никому больше не спускал насмешек, неизменно лез в драку при любой провокации и снова нередко бывал свирепо изувечен. Однако задиристые повадки, смелость и упорство сделали свое дело – с Орсо начали считаться.

Уже через два года заморыша Орсо было не узнать. Он мастерски владел оружием, поражая проворством и непредсказуемостью. Он выходил на поединок с любым противником, не чинясь ничьим превосходством. Он искал лучших, не стыдился поражений и от каждого перенимал все новые и новые приемы. Он был бесстрашен до безрассудства и при этом почти пугающе хладнокровен. Он проявил незаурядную изобретательность в разведывательных вылазках и в восемнадцать лет уже командовал небольшим отрядом.

Годы шли, и Орсо повышали в чине. Его давно уже никто не называл ни заморышем, ни подранком, но и имени его никто не знал. Он так и оставался просто Орсо для всех, от высшего командования и до девиц легкого поведения, порой оказывавшихся в его постели. Семьи он не завел, приятелей почти не имел, а единственной его подлинной страстью оставалась война.

Орсо был уже широко известен и имел репутацию человека деловой и безжалостной хватки, всегда избегая лишней крови, но не чинясь потерями, которые считал необходимыми. Однако ряд громких подвигов наградил его сомнительным подарком: пристальным вниманием властей, заинтересовавшихся отважным и предприимчивым авантюристом.

Многие и прежде вставали на скользкий путь высокого фавора, все быстрее мчась по нему до рокового поворота, где ломали ногу или в худшем случае сразу шею. Но мало кто смолоду умеет учиться на чужих невзгодах. Не умел этого и Орсо. Всего за несколько лет с блеском выполнив около десятка деликатнейших поручений, он утроил свое влияние в испанской армии, обзавелся немалыми деньгами и множеством врагов.

Я не знаю, где и когда достиг Орсо того самого рокового виража. Знаю лишь, что пришла ночь, когда за ним явился отряд королевских латников с приказом об аресте… и не нашел его дома. Орсо исчез, дезертировав из армии и растворившись в европейском многонациональном котле. И мне ничего не известно о нескольких годах его жизни.

Однако приблизительно за двенадцать лет до описываемых мною событий Орсо вдруг снова возник на белом свете, как и в первый раз, вынырнув ниоткуда, на сей раз в Италии. Более того, он возродился из пепла своего забвения, облеченный новой силой и властью.

Теперь он назывался полковником Орсо и имел полномочия кондотьера. Он подчинялся только герцогине Фонци, был совершенно одинок, каменно-холоден и внушал подчиненным почти суеверный страх. И никто по-прежнему не знал, что жило и дышало за суровым полковничьим фасадом. Но сам Орсо ни в ком не нуждался, а потому едва ли кто-нибудь часто задавался подобными вопросами.