Читать книгу Кто боится смерти - Ннеди Окорафор - Страница 5

Да, одиннадцатый год моей жизни был тяжелым. Мое тело стало рано развиваться, и к этому возрасту у меня уже была грудь, месячные и женственная фигура. К тому же приходилось отбиваться от глупых мужчин и мальчишек, которые пялились и хватали меня. Затем наступил тот дождливый день, когда я таинственным образом очутилась голышом на дереве ироко, и мама была так потрясена, что решила рассказать мне отвратительную историю моего происхождения. Через неделю наступило время моего обряда одиннадцатого года. Жизнь редко оставляла меня в покое.

Традиции обряда одиннадцатого года уже две тысячи лет. Его проводят в первый день сезона дождей. Мама считала, что это примитивная и бесполезная практика. Она не хотела, чтобы я через это проходила. В ее деревне обычай обряда одиннадцатого года запретили за много лет до ее рождения. И я выросла с уверенностью, что обрезание коснется других девочек – тех, кто родился в Джвахире.

Пройдя через обряд одиннадцатого года, девочка становится достойной того, чтобы с ней говорили как со взрослой. Мальчики заслуживают эту честь только к тринадцати. Годы между одиннадцатью и шестнадцатью – самые счастливые для девушек, ведь тогда они одновременно и дети, и взрослые. Из обряда никто не делал тайны. В школьном книжном доме была масса книг, рассказывающих про весь процесс. Но никого не заставляли и не поощряли их читать.

Так что мы, девочки, знали, что у нас между ног отрежут кусочек плоти, и что это обрезание не изменит нас в буквальном смысле и не сделает лучше. Но мы не знали, за что этот кусочек плоти отвечает. А так как это была древняя практика, никто и не помнил, зачем это делается. И с традицией не спорили – дожидались срока и выполняли что нужно.

Я не хотела. Все это делали без обезболивания. Такой был ритуал. В прошлом году я видела двух свежеобрезанных девочек и помнила, как они ходили. И мне не нравилась идея отрезать что-то от себя. Я даже волосы стричь не любила, поэтому носила длинные косы. И я уж точно не желала ничего делать по традиции. Не такое у меня было прошлое.

Но, сидя на полу и глядя в пустоту, я поняла, что на прошлой неделе, когда я очутилась на том дереве, что-то во мне изменилось. Что бы это ни было, оно меня подкосило – чуть-чуть, только я это заметила. В маминых словах я услышала не только историю своего зачатия. Она ничего не сказала о надежде, которую на меня возлагала. Надежде, что я отомщу за ее страдания. И подробностями изнасилования она тоже не делилась. Все это было между слов. У меня было много вопросов, на которые не получить ответов. Но что делать с моим обрядом одиннадцатого года, я знала. В тот год нас, одиннадцатилетних девочек, было всего четыре. Мальчиков было пятнадцать. Три другие девочки, несомненно, расскажут всем, если меня не будет на обряде. В Джвахире остаться необрезанной после одиннадцати лет означало навлечь неудачу и позор на всю семью. Неважно, что ты родилась в другом месте. От девочки, растущей в Джвахире, ждали этого.

Я бесчестила маму своим существованием. Я оскандалила Папу, придя в его жизнь. Раньше он был уважаемым и достойным вдовцом, а теперь люди со смехом говорили, что его приворожила женщина океке с проклятого Запада, женщина, которой воспользовался какой-то нуру. Родители хлебнули со мной позора.

К тому же мне было одиннадцать, и я еще надеялась. Верила, что смогу стать нормальной. Что меня можно сделать нормальной. Обряд одиннадцатого года – древняя и уважаемая традиция. Это мощный обряд. Он должен положить конец всем странностям, что со мной происходят. На следующий день перед школой я пришла домой к Аде – жрице, исполнявшей обряд одиннадцатого года.

– С добрым утром, Ада-эм, – почтительно сказала я, когда она открыла дверь.

Она ответила мне хмурым взглядом. Она была, может быть, на десять или двадцать лет старше мамы. Почти одного роста со мной. Длинное зеленое платье было элегантным, а короткая прическа афро – идеальной формы. От нее пахло благовониями.

– Что тебе, эву?

Я вздрогнула от этого слова.

– Простите, – я шагнула назад. – Я вам мешаю?

– Это я решу, – скала она, скрестив руки на узкой груди. – Входи.

Я вошла, мельком подумав, что опоздаю в школу. «Я по правде на это решилась», – думала я.

Ее дом из песчаного кирпича выглядел маленьким снаружи и внутри был таким же. Но каким-то образом он вместил фреску гигантской визуальной силы. Расплескавшаяся по стенам роспись не была закончена, но комната уже выглядела так, словно располагалась на дне одной из Семи рек. Возле двери был нарисован большой человек-рыба с поразительно живым лицом. Его древние глаза наполняла первобытная мудрость.

Я читала в книгах о больших водоемах. Но никогда не видела их на картинках, не говоря уже об огромной красочной росписи. «Такого просто не бывает», – думала я. Столько воды. А в ней – серебристые насекомые, черепахи с плоскими зелеными лапами и панцирями, водоросли, золотые, черные и красные… рыбки. Я смотрела и смотрела вокруг. В комнате пахло свежей краской. И руки у Аду были в краске. Я ее прервала.

– Нравится? – спросила она.

– Никогда ничего подобного не видела, – тихо произнесла я, не отрывая глаз.

– Мой любимый ответ, – ей явно было приятно.

Я села, и она села напротив меня в ожидании.

– Я… я хочу включить себя в список, Ада-эм, – я закусила губу.

Все, сказанного не воротишь, особенно сказанного этой женщине.

Она кивнула.

– Я гадала, когда ты придешь.

Ада знала, чем живет каждый человек в Джвахире. Она отвечала за соблюдение положенных обрядов в случае смертей, рождений, праздников менархе, праздников в честь того, что у мальчика ломается голос, обряда одиннадцатого года, обряда тринадцатого года – всех жизненных вех. Она устроила свадьбу моих родителей, и каждый раз, как она приходила, я от нее пряталась. Я надеялась, что она меня не помнит.

– Я впишу твое имя. Список представят Осугбо.

– Спасибо.

– Приходи сюда через неделю в два часа ночи. Надень старое платье. Приходи одна, – она меня оглядела. – Расплети волосы, расчеши и снова заплети нетуго.

Неделю спустя в два часа пополуночи я выскользнула из окна моей спальни.

Придя к дому Ады, я увидела, что дверь открыта. Я медленно вошла. В гостиной горели свечи, а мебель вынесли. Фреска Ады, почти законченная, в свете свечей выглядела как никогда живой.

Три другие девочки уже пришли. Я быстро присоединилась к ним. Они посмотрели на меня удивленно и с некоторым облегчением. Еще один человек разделит с ними страх. Мы ни о чем не говорили, даже не поздоровались, но стояли вместе. Рядом с Адой были пять других женщин. В их числе – моя внучатая тетка Абео Огундиму. Меня она никогда не любила. Знай она, что я пришла без разрешения Папы, ее племянника, не миновать бы мне беды. Четырех остальных женщин я не знала, но одна из них была очень старой, само ее присутствие вызывало трепет. Я дрожала, чувствуя себя виноватой – я вдруг утратила уверенность, что мне стоит здесь быть. На столике в центре комнаты я увидела марлю, бутылки с алкоголем, йод, четыре скальпеля и еще какие-то неизвестные мне предметы. Желудок свело, меня тошнотой. Через минуту Ада начала:

– Мы – женщины обряда одиннадцатого года. Вшестером мы стоим на страже границы между девичеством и женской зрелостью. Только с нашей помощью вы можете свободно перейти ее. Я – Ада, Старшая.

– Я – Госпожа Абади, городская целительница, – сказала невысокая женщина рядом с ней. Ее руки были плотно прижаты к струящемуся желтому платью.

– Я – Очи Нака, – сказала следующая. У нее была очень темная кожа и пышная фигура, подчеркнутая шикарным фиолетовым платьем. – Портниха на базаре.

– Я – Зуни Ван, – под ее свободным недлинным синим платьем были штаны – редкость для джвахирских женщин. – Архитектор.

– Я Абео Огундиму, – сказала моя внучатая тетка и усмехнулась. – Мать пятнадцати детей.

Женщины засмеялись. Все мы засмеялись. Пятнадцать детей – та еще работка.

– А я – Нана Мудрая, – сказала вызывающая благоговение старуха, оглядев каждую из нас единственным зрячим глазом. Горб на спине навсегда наклонил ее вперед. Моя старая тетка по сравнению с этой женщиной была молодой. Голос Наны Мудрой звучал чисто и сухо. – Теперь скажите, как вас зовут, чтобы всем познакомиться.

– Луйю Чики, – сказала девочка рядом со мной.

– Дити Гойтсемедиме.

– Бинта Кейта.

– Оньесонву Убейд-Огундиму.

– Эта, – Нана Мудрая показала на меня пальцем.

Я перестала дышать.

– Выйди вперед, – сказала Ада.

Я слишком долго готовила себя к этому дню. Всю неделю почти не ела и не спала – боялась боли и крови. Наконец-то смогла с этим всем смириться. А теперь у меня на пути встанет эта старуха.

Нана Мудрая осмотрела меня сверху донизу. Не спеша обошла кругом, глядя снизу вверх, как черепаха из панциря. Покряхтела.

– Расплети волосы.

Только у меня длины волос хватало для косы. В Джвахире женщины носили короткие стильные стрижки – еще одно отличие от маминой деревни.

– Это ее день. Не надо ее ничем связывать.

От облегчения кровь прилила к лицу. Пока я расплетала косу, Ада спросила:

– Кто из вас до сих пор нетронут?

Руку подняла только я. Девочка по имени Луйю хихикнула, но осеклась, когда Ада заговорила снова.

– Кто, Дити?

Дити издала неловкий смешок.

– Одноклассник, – тихо проговорила она.

– Его зовут?

– Фанази.

– Было соитие?

Я тихо ахнула. Это невообразимо. Мы же такие маленькие. Дити помотала головой и сказала:

– Нет.

Ада продолжила.

– Кто, Луйю?

Луйю ответила только дерзким взглядом, а Ада так быстро шагнула к ней, что я не сомневалась – она сейчас ударит ее по лицу. Луйю не шелохнулась. Она с вызовом выставила подбородок. Меня это впечатлило. Я обратила внимание на одежду Луйю, сшитую из дорогой ткани. Она была яркая, ни разу не стиранная. Луйю из богатой семьи и явно не считает, что обязана отчитываться хоть бы и перед Адой.

– Я не знаю его имени, – наконец сказала она.

– Ничто не покинет этих стен, – сказала Ада, но я почувствовала в ее голосе угрозу. Наверное, Луйю тоже.

– Вокике.

– Было соитие?

Луйю молчала. Потом посмотрела на человека-рыбу на стене и сказала:

– Да.

У меня отвисла челюсть.

– Как часто?

– Много раз.

– Зачем?

Луйю насупилась.

– Не знаю.

Ада бросила на нее суровый взгляд.

– Отныне ты будешь воздерживаться до замужества. Отныне ты должна соображать, что к чему.

Она перешла к Бинте, которая все это время плакала.

– Кто?

Бинта ссутулилась еще сильнее и заплакала горше.

– Бинта, кто он? – снова спросила Ада.

Затем она обернулась к пяти другим женщинам, и те обступили Бинту так тесно, что Луйю, Дити и мне пришлось вытягивать шеи, чтобы ее увидеть. Она была самой маленькой из четырех.

– Здесь ты в безопасности, – сказала Ада.

Другие женщины стали гладить Бинту по плечам, щекам, шее и тихо напевать:

– Здесь тебя никто не тронет, здесь безопасно.

Нана Мудрая коснулась ее щеки.

– Отныне все присутствующие в этой комнате будут повязаны, – сказала она своим сухим голосом. – Ты, Дити, Оньесонву и Луйю будете защищать друг друга, даже когда выйдете замуж. И мы, Старшие, будем защищать вас всех. Но нашу связь сегодня может скрепить только правда.

– Кто? – спросила Ада в третий раз.

Бинта опустилась на пол и прижалась лбом к бедру одной из женщин.

– Мой отец.

Луйю, Дити и я ахнули. Другие женщины, казалось, совсем не удивились.

– Было ли соитие? – спросила Нана Мудрая, и ее лицо посуровело.

– Да, – прошептала Бинта.

Кто-то из женщин выругался, прищелкнул языком и что-то гневно пробормотал. Я закрыла глаза и потерла виски. Боль Бинты была и маминой болью.

– Как часто? – спросила Нана Мудрая.

– Много раз, – сказала Бинта громче, а затем выпалила: – Я… я… я хочу его убить, – тут она зажала рот руками. – Простите! – сказала она сквозь ладони.

Нана Мудрая отвела ее руки.

– Здесь ты в безопасности, – она с отвращением покачала головой. – Теперь мы наконец можем хоть что-то с этим сделать.

На самом деле эти женщины уже давно знали о поведении отца Бинты. Но не могли вмешаться, пока Бинта не прошла обряд одиннадцатого года. Бинта яростно замотала головой.

– Нет. Его заберут, и тогда…

Женщины зашипели и зацокали языками.

– Не волнуйся, – сказала Нана Мудрая. – Мы защитим тебя и твое благополучие.

– Мама не станет…

– Ш-ш-ш, – сказала Нана Мудрая. – Хотя ты пока ребенок, но отныне ты будешь также и взрослой. Твое слово будет кое-то значить.

Ада и Нана Мудрая едва взглянули в мою сторону. Ко мне вопросов не было.

– Отныне, – обратилась Ада ко всем нам, – вы станете и детьми, и взрослыми. Будете и бессильны, и сильны. Вас не будут замечать. Вас будут слышать. Согласны ли вы?

– Да, – ответили мы.

– Вы не должны кричать, – сказала целительница.

– Вы не должны лягаться, – сказала портниха.

– У вас будет течь кровь, – сказала архитектор.

– Великая Ани, – сказала моя тетка.

– Вы уже сделали первый шаг во взрослую жизнь – ушли ночью из дома в одиночку, – сказала Ада. – Каждой из вас дадут мешочек с травами, марлю, йод и ароматную соль. Вы вернетесь домой одни. Через три ночи вам нужно будет принять ванну.

Нам велели раздеться и завернуться в красную ткань. Наши платья унесут и сожгут. Нам дадут новые белые рубашки и покрывала – символы взрослой жизни. Дома мы должны носить рапы – символ нашего детства.

Бинта пошла первой – ее обряд надо было провести срочно. Затем Луйю, Дити и потом я. На полу расстелили красную ткань. Лежа на ней с красной подушкой под головой, Бинта снова заплакала. Включили свет, и предстоящее показалось нам гораздо страшнее. «Что я делаю? – думала я, глядя на Бинту. – Это безумие! Я не обязана это делать! Надо выбежать в дверь, добежать до дома, лечь в кровать и притвориться, что этого никогда не было». Я шагнула к двери. Я знала, что она не заперта. Обряд был добровольным. Девочек уже давно не принуждали к нему. Я сделала еще шаг. Никто не заметил. Все смотрели на Бинту.

В комнате было тепло, а снаружи была обычная ночь. Мои родители спали, словно это была обычная ночь. Но Бинта лежала на красной тряпке, и ее ноги держали целительница и архитектор. Ада продезинфицировала скальпель и затем нагрела в огне. Дала ему остыть. Целители обычно оперируют лазерными скальпелями. Они делают очень точные разрезы, а если надо, ими можно сразу прижечь. Интересно, почему Ада взяла простой скальпель?

– Задержи дыхание, – сказала Ада. – Не кричи.

Не успела Бинта как следует вдохнуть, Ада воткнула в нее скальпель. В маленький бугорок розовой плоти возле йейе. Скальпель рассек его, брызнула кровь. У меня в животе екнуло. Бинта не закричала, но закусила губу так сильно, что из уголка рта потекла кровь. Она дернулась, но женщины ее удержали.

Целительница прижала к ране лед, завернутый в марлю. На несколько мгновений все застыли, кроме Бинты, которая тяжело дышала. Потом кто-то из женщин помог ей встать и отвел на другую половину комнаты. Бинта села, разведя ноги и удерживая марлю на месте. Лицо у нее было ошарашенное. Настала очередь Луйю.

– Я не могу, – залепетала Луйю. – Я не смогу!

Все же она позволила целительнице и архитектору прижать себя к полу. Портниха и моя тетка для верности взяли ее за руки, а Ада продезинфицировала новый скальпель. Луйю не кричала, но издала пронзительный писк. Она боролась с болью, из глаз лились слезы. Настала очередь Дити.

Дити медленно легла и сделала глубокий вдох. И тихо сказала что-то, что я не расслышала. Как только Ада коснулась скальпелем ее плоти, Дити вскочила на ноги, по ее бедрам потекла кровь. С искаженным от ужаса лицом она молча попыталась вырваться и убежать. Видимо, такая реакция была знакома женщинам, потому что они без слов схватили ее и быстро уложили на пол. Ада быстро и чисто закончила разрез.

Настала моя очередь. Я едва могла открыть глаза. Боль, которую испытывали девочки, роилась вокруг меня, как осы и кусачие мухи. Вонзалась как шипы кактусов.

– Иди, Оньесонву, – сказала Ада.

Я была зверем в ловушке. Ловушкой были не эти женщины, не дом и не традиция. А сама жизнь. Словно я тысячи лет прожила вольным духом, а потом в одночасье меня что-то схватило – что-то жестокое, злобное и мстительное – и запихнуло в тело, в котором я с тех пор нахожусь. Отдана на его милость, подчинена его законам. Затем я подумала о матери. Она ради меня сохранила рассудок. Ради меня выжила. Я сделаю это ради нее.

Я легла на ткань, стараясь не замечать, как три девочки разглядывают мое тело, тело эву. Треснуть бы их всех. Я не заслужила, чтобы меня так изучали в самый жуткий момент. Целительница и архитектор взяли меня за ноги. Портниха и тетка держали за руки. Ада взяла скальпель.

– Спокойно, – сказала мне на ухо Нана Мудрая.

Я почувствовала, как Ада раздвинула губы моей йейе.

– Задержи дыхание, – сказала она. – Не кричи.

Я не успела вдохнуть как следует – она сделала разрез. Боль была как взрыв. Я чувствовала ее каждой частью своего тела и едва не потеряла сознание. Затем закричала. Я не знала, что умею издавать такой звук. Я едва чувствовала, что женщины меня держат. Удивилась, что они не бросили меня и не разбежались. Все еще крича, я поняла, что все куда-то делось. Вокруг меня все стало голубым, желтым, а по большей части зеленым.

Я задохнулась бы от ужаса, если бы у меня был рот. Я кричала бы, билась, царапалась, плевалась. Я не знала, что думать, видимо, я умерла… опять. Со мной больше ничего не происходило, и я успокоилась. Оглядела себя. Я стала голубой дымкой, похожей на туман после долгого сильного ливня. Теперь я могла разглядеть других. Кто-то был красным, кто-то зеленым, кто-то золотым. Предметы обрели четкость, и я смогла разглядеть и комнату. Девочек и женщин. У каждой была своя цветная дымка. На свое лежащее тело мне смотреть не хотелось.

И тут я увидела нечто. Красное, овальное, с белым овалом в центре, как гигантский глаз джинна. Оно сипело и шипело, белая часть расширялась, подбираясь ближе. И оно внушало смертельный ужас. «Скорей бежать! – подумала я. – Скорее! Оно меня видит!» Но я не знала, как бежать. Чем? У меня не было тела. Красное было горьким ядом. Белое жгло как самое злое солнце. Я снова начала кричать и плакать. А затем открыла глаза и увидела чашку с водой. Все заулыбались.

– Слава Ани, – сказала Ада.

Я ощутила боль и вскочила, готовая бежать. Надо было убегать. От того глаза. Я тогда была так сбита с толку, что решила, будто боль исходит от того, что я видела.

– Не шевелись, – сказала целительница.

Она прижимала мне между ног лед в марле, и я не знала, от чего мне больнее – от раны или от холода. Я обшаривала комнату глазами. Когда взгляд падал на что-нибудь красное или белое, сердце замирало, а руки сжимались в кулаки.

Через пару минут я стала расслабляться. Сказала себе, что это боль вызвала кошмар. Позволила рту открыться. Воздух высушил мне нижнюю губу. Теперь я ана м-боби. Я больше не позорю родителей – по крайней мере не тем, что в одиннадцать лет остаюсь необрезанной. Но облегчение длилось не больше минуты. Это был вовсе не кошмар. Я знала это. И сейчас случилось что-то ужасно плохое, хотя я и не знала что.

– Когда она тебя порезала, ты просто уснула, – сказала Луйю, лежа на спине.

Она смотрела на меня с большим уважением. Я нахмурилась.

– Да, и стала вся прозрачная! – добавила Дити.

Она, казалось, совсем оправилась от собственного шока.

– Ч-что? – сказала я.

– Чшшш! – сердито прошипела Луйю.

– Но стала ведь! – зашептала Дити.

Мне хотелось царапать пол ногтями. Что все это значит? От меня пахло тревогой. Я поняла, что чувствую и другой запах. Тот, что впервые почувствовала во время истории с деревом.

– Ей надо поговорить с Аро, – сказала Ада Нане Мудрой.

Нана Мудрая что-то хмуро пробурчала, и Ада поспешно отвела глаза.

– Кто это? – спросила я.

Никто не ответил. Никто из женщин не смотрел на меня.

– Кто такой Ара? – спросила я, обращаясь к Дити, Луйю и Бинте.

Все три пожали плечами.

– Без понятия, – сказала Луйю.

Когда никто так и не объяснил, кто такой Ара, я выбросила его из головы. Мне было о чем волноваться. Например, о том месте, полном света и цвета. Об овальном глазе. О кровоточащей ране у меня между ног. И о том, как рассказать родителям, что я сделала.

Мы вчетвером полчаса пролежали бок о бок. Было больно. Каждой из нас дали тонкую золотую цепочку на талию, теперь ее надо было носить не снимая. Старшие, задрав одежду, показали нам животы с цепочками.

– Их освятили в воде седьмой из Семи рек, – сказала Ада. – Они надолго нас переживут.

Каждой также дали камешек, чтобы держать под языком. Они назывались талембе этану. Эту традицию мама одобряла, хотя ее смысл тоже был давно забыт. У нее был маленький гладкий оранжевый камешек. У каждой группы океке разные камни. Нам дали алмазы, о которых я раньше и не слышала. Похожие на гладкие овальные льдинки. Мой легко поместился под язык. Вынимать его надо было только за едой и на время сна. И поначалу следить, чтобы не проглотить его – это считалось плохой приметой. Я подумала вскользь – странно, что мама не проглотила свой камень, когда меня зачинали.

– Потом ваш рот с ним подружится, – сказала Нана Мудрая.

Мы вчетвером оделись, подложив в трусы марлю и обернув головы белыми покрывалами. Ушли вместе.

– Мы молодцы, – сказала Бинта по дороге.

Слова звучали слегка невнятно из-за опухшей прокушенной губы. Мы шли медленно – каждый шаг отдавался болью.

– Да. Никто не кричал, – отозвалась Луйю. Я помрачнела. Я-то точно кричала. – Мама сказала, что в ее группе пять из восьми девочек кричали.

– Оньесонву так понравилось, что она уснула, – сказала Дити с улыбкой.

– Кажется, я кричала, – сказала я, потирая лоб.

– Нет, ты сразу вырубилась, – сказала Дити, – а потом…

– Дити, заткнись. Мы о таком не говорим! – прошипела Луйю.

Мы помолчали и еще больше замедлили шаги. Рядом заухала сова, мимо нас проехал человек на верблюде.

– Мы никому не скажем, правда? – спросила Луйю, глядя на Бинту и Дити. Обе кивнули. Она повернулась ко мне с любопытством: – Так что случилось?

Я никого из них не знала как следует. Но Дити точно любит сплетничать. Луйю тоже, хоть и притворяется, что нет. Бинта была тихая, но в ней я тоже сомневалась. Я им не доверяла.

– Я как будто заснула, – соврала я. – А что… что вы увидели?

– Ты правда заснула, – сказала Луйю.

– Ты была как стеклянная, – Дити широко раскрыла глаза. – Я видела сквозь тебя.

– Всего несколько секунд. Все опешили, но тебя не выпустили, – сказала Бинта.

Она потрогала губу и сморщилась. Я плотнее закрыла лицо покрывалом.

– Тебя кто-то проклял? – спросила Луйю. – Может, из-за того, что ты…

– Не знаю, – быстро ответила я.

Выйдя на дорогу, мы разошлись, каждая в свою сторону. Проскользнуть домой оказалось довольно просто. Устраиваясь в постели, я не могла отделаться от ощущения, что за мной наблюдают.

Наутро, откинув одеяло, я увидела, что кровь просочилась сквозь марлю на постель. Месячные у меня начались год назад, так что это меня не очень беспокоило. Но от потери крови кружилась голова. Я завернулась в рапу и медленно прошла в кухню. Родители смеялись над какими-то Папиными словами.

– С добрым утром, Оньесонву, – сказал Папа, все еще хихикая.

Мамина улыбка погасла, как только она увидела мое лицо.

– Что случилось? – спросила она своим шепотом.

– Все… все хорошо, – сказала я, двигаться не хотелось. – Просто…

Я чувствовала, что по ноге течет кровь. Нужно сменить повязку. И выпить ивового отвара от боли. «И что-нибудь от тошноты», – подумала я, и меня тут же вырвало прямо на пол. Родители бросились ко мне и усадили в кресло. Кровь они увидели, когда я села. Мама молча вышла из комнаты. Папа рукой вытер мне губы. Мама вернулась с полотенцем.

– Оньесонву, у тебя месячные? – спросила она, вытирая мне ногу.

В верхней части бедра я удержала ее руку.

– Нет, мам, – я посмотрела ей в глаза. – Это другое.

Папа помрачнел. Мама напряженно смотрела на меня. Я приготовилась к худшему. Мама медленно встала. Я не посмела увернуться от ее удара наотмашь по лицу, и мой алмаз чуть не вылетел изо рта.

– Эй, эй, жена! – вскричал Папа, хватая ее за руку. – Стой! Ей же больно.

– Зачем? – спросила она меня, а затем повернулась к Папе, который все еще держал ее за руки, не давая снова ударить меня. – Она это сделала ночью. Пошла и сделала обрезание.

Папа посмотрел на меня с ужасом, но еще в его взгляде было, как мне показалось, благоговение. Такой же взгляд у него был, когда он нашел меня в ветвях того дерева.

– Мама, я сделала это ради тебя!

Она попыталась вырвать руки, чтобы снова дать пощечину, но не смогла освободиться и крикнула:

– Не смей винить меня! Дура, идиотка!

– Я не виню… – я почувствовала, что кровь сочится сильнее. – Мама, Папа, я вас позорю, – сказала я и заплакала. – Мое существование – это позор! Мама, я тебя мучаю… с самого дня зачатия.

– Нет, нет, – сказала мама, яростно мотая головой. – Я тебе не для этого рассказала. Видишь, Фадиль? Видишь, почему я ей не говорила?

Папа все еще держал ее за руки, но теперь он, кажется, сам за них держался.

– Здесь каждой девочке это делают, – сказала я. – Папа, ты кузнец, тебя все любят. Мама, ты его жена. Вас обоих уважают. А я эву, – я помолчала. – Если этого не сделать, было бы еще больше позора.

– Оньесонву! – сказал Папа. – Мне наплевать, что думают люди! Как же ты этого до сих пор не поняла? А? Надо было прийти к нам. Такое нельзя делать от неуверенности в себе!

Сердце мое болело, но я все же считала, что сделала правильный выбор. Может, он и принимал нас с мамой такими, какие мы есть, но мы ведь живем не в пустыне.

– В моей деревне женщин так не режут, – прошипела мама. – Какое варварство…

Она отвернулась. Все уже сделано. Она сжала руки:

– Моя собственная дочь!

Она потерла лоб, словно пыталась разгладить морщинку. Взяла меня за руку:

– Вставай.

В тот день я не пошла в школу. Вместо этого мама помогла мне промыть и перевязать рану. Заварила обезболивающий чай с ивовыми листьями и мякотью сладкого кактуса. Весь день я пролежала в постели с книжкой. Мама осталась дома, чтобы сидеть у моей постели, что меня несколько смутило. Мне не хотелось, чтобы она видела, что я читаю. На следующий день после того, как мама рассказала историю моего зачатия, я пошла в книжный дом. К своему удивлению я нашла то, что искала, – учебник языка нуру, языка моего кровного отца. Я сама осваивала основы. Узнав об этом, мама пришла бы в ярость. А так как она сидела у моей постели, я прятала эту книгу внутри другой.

Она весь день неподвижно просидела в кресле, вставая только перекусить и облегчиться. Один раз вышла в сад для беседы с Ани. Я думала о том, что же она сказала Всемогущей и Всеведущей Богине. И какие отношения у нее могли остаться с Ани после всего, что с ней было.

Потом мама вернулась, и я, читая свою книжку про язык нуру и перекатывая во рту камешек, принялась гадать, о чем она думает, сидя там, в кресле, и глядя в стену.