Читать книгу Москва литературная №1/2022. Литературно-художественное издание - О. Г. Шишкина - Страница 3

У каждого народа, как и у каждого человека, свой путь к Богу, но неверно предполагать, что история наших предков началась лишь с Крещения Руси.

Древние славяне заселяли обширные пространства Европы, и состояли из многочисленных племён, где главенствовали воители, отличавшиеся ратными подвигами и храбростью в бою. Люди, жизнь которых постоянно сопряжена с опасностью, ценят мужество, верность долгу и слову. Любой спор тех прирождённых воинов разрешался в поединках, где победитель – всегда прав, ибо человек подчинён высшим силам – божествам. Потому и боевая удаль у славян почиталась непреложным законом, и постулат «око за око, зуб за зуб» – нравственным правилом язычника. Если же мужчина не хотел мстить за нанесённое ему оскорбление, то покрывал себя презрением и неизменным позором.

У славян была своя самобытная культура, общественные законы и правила, действия которых почиталось священными и неколебимыми. Язычники поклонялись множеству богов и духов. По их воззрению эти незримые сущности пришли на землю задолго до человека и затворились во всех природных явлениях и предметах. Они обладали могуществом, и людям необходимо было ладить с ними, пытаясь расположить в свою пользу. Древние славяне считали, что без благосклонности духов нельзя ждать ни ратных побед, ни житейской удачи. И любая беда – это следствие гнева божеств, которых необходимо ублажать особым поклонением и жертвоприношениями.

Несмотря на то, что в бою северные и новгородские славяне оставались непримиримыми, в мирной жизни они были радушны, жизнерадостны и настолько гостеприимны, что, хозяин, гость которого был чем-либо обижен, подвергался не только общественному порицанию, но и наказанию. Самыми уважаемыми людьми у новгородских славян почитались старики. В мелкие споры они не вмешивались, а слово своё говорили лишь там, где обсуждались жизненно важные дела и выносились решения. Тогда их СЛОВО становилось ЗАКОНОМ. Старика никто не мог судить – даже за преступление. Но если он совершал недостойный поступок, с ним переставали кланяться при встрече. И это являлось столь тяжким наказанием, что пожилому человеку не оставалась ничего иного, как, скрывшись от посторонних глаз, расстаться с жизнью. Тайное самоубийство он должен был совершить жертвенным ножом и в одиночестве. И только такой поступок считался искупительным.

Слово «славяне», имея тот же корень, что и «слава», подвигало людей соизмерять свои поступки с этим понятием. «Жить по правде», «поступать по правде», «судить и рядить по правде» – было краеугольным «камнем» их отношений. Празднословие в обществе считалось пороком, а умение кратко и метко говорить – достоинством. Известно, что, заключая договор, славяне скрепляли его не клятвой, а уверением: «Если я не сдержу моего слова, да будет мне стыдно!»

Но несогласованность в управлении и защите жизненных пространств вела к разладу, ибо каждый правитель хотел действовать по-своему. И от этой недоговорённости славянам вскоре стало трудно защищать рубежи своих земель, отражать атаки завоевателей.

Жертвенник Чернобога

Некогда на землю, где жили славяне, пришли готы. Кто не скрылся в лесах, был убит, но не стал, словно вол пахать чужие теперь поля. Однако и в лесной глуши им не было покоя: пришельцы выслеживали их и безжалостно истребляли…

Солнце шло на покой, когда смолкли топоры, и мертвым лесом поднялись над поляной деревянные кресты. Рубахи старальщиков давно уже прилипли к спинам, и они радовались, что работа подошла к концу. Теперь дело стало за палачами. Их труд был уважаем среди готов. приносил немалую прибыль и даже передавался по наследству от отца к сыну.

Пленных вывели на поляну, и казалось, что их ждет последнее несчастье, но и этой надежде не суждено было сбыться. Как только подошли они к крестам, затрещали кусты, и бешеный табун лошадей понесся мимо места казни. Славяне увидели, что к длинным конским хвостам были привязаны их дочери и жены. Пыль еще не улеглась, когда принялись за мужчин…

Распяли пленников быстро, но победителям захотелось затеять «игру» – метание копий. Коренастый, медлительный воин поднял руку и резко гикнул. Все повернулись к нему и ждали объявления условий. Даже конь замер под ним и не переступал с ноги на ногу. Только временами по коже его пробегала судорога. Прищурясь, гот указал на белокурого юношу, распятого рядом со стариком. Старик был слаб, и глаза его были готовы отвернуться от этого мира. Всадник заторопился.

– Когда сыновья умирают первыми – это еще одна победа, – сказал он и бросил свое копье. Оружие точно попало в «цель» и так глубоко, как требовали «правила». Метальщик успел подскочить к «мишени» и вырвать древко до того, как под тяжестью своей оно коснется земли.

Следующим вызвался тот, кто даже среди своих слыл злобным. Родясь косым и обладая нечеловеческой ловкостью, он всю жизнь мстил всем за свое уродство. Взяв в обе руки по копью, он выбрал «цель» и, вскрикнув «хей!», метнул копья в сторону человека, который, не мигая, смотрел на него с креста. Свист воздуха потонул в ликующих одобрениях, ибо метальщик попал одновременно в оба глаза распятой жертвы… Только когда тела пленников превратились в бесформенные груды мяса, ратники повернули своих коней вспять. Поляна опустела. И тогда деревья, что подчинялись одним лишь ветрам, подняли свои ветви, призывая небо в свидетели свершившегося зла.

В это время по тайным тропам в лесу сошлись уцелевшие славяне. Вести разносятся быстрее света, и все знали, что случилась беда. Но что произошло – никто не знал, потому слово теперь было за жрецом.

Облаченный в темно-синий балахон, в рысьей шапке, надвинутой до самых ресниц, по краю которой мерцали вышитые серебряной нитью грибы и тайные знаки, он сидел перед огнем и, пришептывая, варил что-то в глиняном горшке. Вдруг он распрямился, поднес питье к лицу и, вслушиваясь в клокочущее варево, выпил содержимое, не обжигаясь, до самого дна… Мир для него остановился, время повернуло вспять, и перед мысленным взором прошло все то, что случилось на поляне… Когда жаркая мошкара огня вновь стала разлетаться от места, где недавно томился волшебный напиток, он уже ведал тайну прошедшего дня и знал место, где искать погибших.

Луна еще не сдвинулась с места, как на быстрину реки вслед за жреческим челноком вышли ладьи. Когда миновали последний поворот, и взорам гребцов открылась поляна казни вдруг ниспала такая тишина, что даже плеск весел угас в реке. Славяне без шума прошли по прибрежным камням. Белая луна освещала объятые трупами кресты, и они множились от собственных теней. Первым вышел на берег жрец, за ним – остальные, и всё также в тишине каждый принялся за свою тяжкую работу.

Тела были сняты и положены на погребальное ложе костра, как на жертвенник Чернобога – божества злоключений и бед. Его небольшой железный истукан с исполненным ярости лицом и поднятым в руке копьем, врыли в землю, повернув в сторону, куда ушли готы. Перед грозным божеством никто не испытывал любви, один лишь страх. Затем оживили огнем хворост и, чтобы проводить своих сородичей на Небо так, как подобает мужчинам, стали обрезать волосы, бросать их в пламя и, раздирая ногтями лица, оплакали погибших не слезами, а собственной кровью. Жрец, размахивая руками, закружил вокруг костра, то пронзительно крича птицей, то падал на землю, вслушиваясь в нее. Его волхование удалось: в тенях ночи и погребальной пляске огня все отчетливо увидели золотой шлем крылатой Магуры – облачной дочери Громовержца. Если она являлась над полем брани, то кропила поверженных живой водой. И сейчас даже на живые лица пало несколько крупных священных капель, хотя небо над головой светилось звездами.

Теперь, оставшиеся в живых могли не беспокоиться за своих близких. Перед ними раскрылись небесные чертоги, где среди неземного блаженства они станут ждать встречи со своей спасительницей и теми, кто придет к ним с земли.

Полночи огонь выбрасывал во все стороны снопы искр и густые столбы дыма. Наконец костер превратился в золу. Тогда славяне сокрыли землей, что от него осталось. И когда все было закончено, ладьи отошли от берега. В этот час туман начал подниматься над водой и тут же их поглотил…

Грозное божество

Пять раз в тот день возжигался огонь в Святилище – жгли дуб и говорили хвалы Перуну: «Мы никогда не требовали то, что необходимо нам для жизни, но вознося славу, сподобились того, что Перун ковал нам мечи на врагов!» К вечеру старейшины велели выкатить народу бочки питной сурьи, браги и кваса. Тут же на кострах жарились туши быков, и каждый мог есть и пить во славу Перуна, чья рука управляла не только небесными молниями, но и громом военных сражений. Никто не спал в ту ночь, потому что наутро было объявлено главное торжество – принесение человеческой жертвы. Ещё то и дело в свист дудок вплетался смех и громкие голоса, когда у холма, где стоял идол, начались приготовления.

Вчера дружина Храбра вернулась с победой, и каждый, получив свою долю добычи, теперь готов был отдать то, что причиталось грозному божеству. К ступням его недвижных ног еще накануне сложили добытые в битвах топоры, секиры и щиты. Свой же щит каждый воин водрузил на собственных воротах, и он почитался у славян священным.

С тяжелым сердцем шел Храбр к дому Ислава. Он хотел исполнить волю друга – выставить его щит на столбе крыльца, откуда теперь уже его никто не снимет… Закончив свою работу, он столкнулся с чародеем Бессоной. Густо обросший волосами человек этот ни зимой, ни летом не снимал облоухой рысьей шапки и внезапно возникал в самых разных местах. Его побаивались, потому что он не старел, и каждый знал его таким, как сейчас – похожим на неслышно ступающего зверя. Глядя ему во след, Храбр вспомнил, как верил в детстве, что этот служитель духов способен рождать на свет разных животных. И когда все собирались вокруг костра, а Бессона начинал бить в свои громотушки и кружить вокруг жертвенного огня, Храбр завороженно ждал, что из-под его длинных, затканных магическими знаками одежд, полетят птицы. Теперь он понял, что Бессона неспроста явился в дом Ислава и говорил с его женой Сурой, и не сомневался, какая будет у Перуна жертва. Советам чародея никто не противился, потому что он имел власть над временем и мог видеть начало и конец всех вещей.

В это время на перуновом холме небесный воитель недремлющим оком взирал на приготовления. В дни мира он тешился тем, что, разбивая молотом облачные скалы, высекал пламя молний, а куда пустит огненную стрелу, там случался пожар. Если же он метился в землю, то позже на том месте можно было найти каменную стрелку. И дом, где ее сберегут, считался огражденным от молний. Перед идолом Перуна беспрестанно горело пламя. И было плохим предзнаменованием, если оно гасло. Тогда огонь вновь высекали из кремня, который хранился в руке идола. И все замирали, глядя на истукана, потому что не знали, отчего так красны его глаза: то ли от гнева, что не уберегли святыню, то ли от новой игры огня.

В дни войн Перун покровительствовал военным дружинам, и после походов ему приносили особые дары. Не было еще случая, чтобы людским жертвам он предпочел плоды и зерно. Вот и теперь костер был собран, и березовые поленья венчало, пока еще пустое ложе, но в головах его уже стояли магические фигурки, вырезанные из ветвей священного дуба. Никто, кроме жреца, не смел даже подходить к этому дереву, чтобы случайно не наступить на опавшие желуди, потому что все, что ни произрастало в его кроне – принадлежало грозному божеству. Фигурки эти мог вырезать только жрец, а если бы кто из смертных пренебрег запретом, его неминуемо ждала постыдная кара.

Когда диск солнца показался над лесом, и огненная дорожка по верхам деревьев докатилась до серебряной головы идола, молнии заблистали драгоценными камнями в его руках, и взгляд стал совершенно живым. Тут к бездыханному еще костру приблизилась жертвенная процессия. Впереди вели белоснежного коня с раскрашенными копытами, убранными цветами гривой и хвостом. Этот конь был священным, и выводили его только для того, чтобы по ржанью узнать, будет ли угодна жертва божеству. За конем шествовал перунов жрец в белом балахоне, с дубовым венком на голове. Вслед за ним шла супруга Ислава, облаченная в белотканую рубаху, которая волочилась по земле и была перехвачена поясом, расшитым, словно волосами Перуна, золотом и серебром. Когда все подошли к холму, конь взвился на дыбы и, будто призывая кого-то, громко заржал. Жрец и чародей одновременно опустили головы на грудь, что означало: жертва угодна.

Суру подвели к дубу, и жрец поднес ей чашу с настоем жертвенной травы. Как только она его выпила, ей показалось, что небо стремительно приближается, жрец склонился над ней, а дружина так сбилась оружием, что звон его поглотил все звуки…

Пятная кровью свое облачение, жрец возложил тело Суры на ложе, и тут же пламя, взлетев лизнуло ей руку, закружило вокруг огненную пыль. Толпа вскрикнула и, как один человек, замолкла – дым, словно взбитая перина, укрыл костер. Тогда чародей загудел в свою трубу, и порыв ветра отодвинул завесу, открывая душе путь к Ирьему саду – той небесной роще, что находится по другую сторону облаков, там, где души людей живут как птицы, а вокруг всегда светит солнце, и уже некуда спешить. Толпа ожила, глядя на пламя, которое когда-нибудь каждого возьмет с собой. И людям казалось, что они видят тень, которая махнула им рукой, устремившись по дымной дороге вверх, к своему ясному теперь счастью…

В ночь на Купалу

Милава гадала на травах. Около полночи она вышла на луг и ощупью нарвала траву, что попала ей под руку. Потом вернулась домой и, не разглядывая, положила под подушку. Если утром там окажется больше двенадцати разнотравий, то к зиме состоится её свадьба со Святко…

Всё смолкло вокруг, но она никак не могла уснуть. К этой ночи растения, набрав силу, готовы для приготовления снадобий и ворожбы, и, чтобы отвратить от дома несчастья, старые люди сейчас жгли в укромных местах колючий шиповник, крапиву и жесткие листья осоки. Самые же лихие, сняв с себя рубахи, до утренней зари будут рыть в лесной глуши целебные коренья.

Завтра, в ночь на Купалу, Святко тоже отправится в лес, чтобы добыть волшебный цветок папоротника, который расцветает раз в году на один миг и тут же бывает похищен нечистыми духами. Но если человек сумеет обхитрить эту злую силу, то будет неслыханно богат, ибо станет ведать, не только где сокрыты богатые клады, но и как их достать. Известно, что чужие сокровища оберегаются сонмом духов, с которыми без волшебной силы никак не сладить, и вместо выкопанных драгоценностей в руках человека могут оказаться лишь черепки разбитого горшка или горсть разноцветных камешков. Но волшебная сила цветка в том и заключалась, что внушала искателю и слово, и заговор, и действо, которые были сильней злых чар. Ведуны говорили, что каждый клад имеет свою душу и нередко сам выходит из земли мерцающим огоньком, но может тот час же принять самый нелепый вид. До сих пор в селении помнили нищенку и петуха, не дававшего ей прохода. Старуха, наконец, не вытерпела, стукнула его клюкой, а он взял да и рассыпался вмиг самоцветами, золотом да серебром…

Милава вспомнила ещё Семага, что жил когда-то на краю села. Все посмеивались над ним, что не ищет он богатства. А Семага лишь усмехался в ответ:

– Коли стою я того, то богатство само ко мне придёт.

Как-то парни вздумали подшутить и закинули ночью ему в дом дохлую скотину. Взялся Семага утром её выкидывать, а шкура лопнула, и раскатились по земляному полу его халупы несметные сокровища.

Летняя ночь коротка, и небо стало заметно светлеть. Милава подождала пока все предметы стали ясно различимы, и, сбросив подушку, принялась разбирать собранные ночью травы. В ее руках оказалось пятнадцать разных растений…

Весь день поселяне готовились к ночному торжеству: в домах не осталось ни одного не убранного закоулка, ни одной грязной тряпицы. Играющих детей тоже не было видно в этот день. А когда вечерняя заря догорела, Милава с охапкой цветов вошла в дом. В её избе стоял смешанный запах увядающей листвы, смолы, коры и ещё не совсем просохшей влаги. Банные веники, сломленные в этот день, весь год обладают чудодейственной силой, но для этого надо вплести в них ветку берёзы, смородины, можжевельника, ольхи, липы, черёмухи, калины, ивы, рябины и цветы тех трав, что распустились к этой ночи. Милава рассыпала свои букеты по столу и, выбрав крепкие стебли Иван-да-марьи, притулила их к притолоке. Теперь, если надумает недобрый человек приблизиться к дому, то желтый цветок громко заговорит с фиолетовым, и вор сразу свернёт в сторону, полагая, что в доме люди.

Огни в селении были затушены, однако никто не ложился спать. Тихо открывались двери, и люди в белых рубахах, как призраки, растворялись в ночи. То тут, то там хрустела ветка, раздавались шорохи, но нигде не было слышно человеческих голосов. В этот час между собой говорили лишь животные да травы, а деревья, путая людей, могли незаметно переходить с места на место. Все устремились к реке, где их ждало главное торжество и священнодейство – добыча Чистого Огня, после чего каждый мог вопросить духов о своём будущем и вразумиться ответом.

Одев выбеленную на долгих росах рубаху, Милава заторопилась и, распуская волосы, выскользнула на крыльцо… На берегу широким кругом чернели собранные костры. Посреди них сидели старейшины, уже готовые приступить к священнодействию. Во всей округе не было ни одной искры старого огня, и от того, как родится новый, зависело будущее благоденствие года. Только от этого Чистого огня свет и тепло домашних очагов будет почитаться священным. Он не должен угасать до следующего дня Купалы. И по колебанию его пламени можно будет предсказать и человеческую судьбу, и осенний урожай. Если перед живым огнём произнести заговор, то любая нечисть станет обходить тот дом. Тепло и свет любого очага будет свят, и если бы какой-то чужак решился огонь затушить, то стал бы смертным врагом всей семьи, ибо потухшее в доме пламя – верный признак близкого несчастья и бедствий…

Наконец самый старый и белый как лунь человек, воздев руки к небу, разомкнул уста:

– Ключ к моим словам, – произнёс он, – в небесной высоте, и никому, кроме меня, не отпереть этот замок. Огненный язык бога-громовика, сослужи службу великую, подари огненное пламя!

И, погрузив длинное деревянное сверло в отверстие дубового бруса, он принялся вращать его. Все замерли, мысленно призывая божественный огонь сойти на землю. В этот миг даже облако, коснувшись края луны, придержало свой бег…

И вот уже невидимая искра укрепилась на сухой былинке, её ловко приняли на смоляную спицу, затем перекинули на солому, от которой занялся валежник ближнего костра, и огни заплясали из рук в руки, оживляя людей и их голоса.

Скоро у костра, который разгорелся первым, собрались те, кто уповал на чудо его очищающей силы. Проговорив заговоры, люди сосредоточенно ждали знака, когда можно будет закончить ворожбу. И как только хищное до поживы пламя распалось на двенадцать языков, в него полетели одежда и обувь страждущих и больных. В другом – сжигали домашний хлам. И если огонь вдруг расцвечивался цветами радуги, люди ликовали, ибо те, кто палил свой старый скарб, знали, что так истребляются духи беды. Вокруг третьего костра столпилась молодёжь и, набросав можжевеловых веток, загадывали желания: если перепрыгнуть пламя так, чтобы оно не коснулось ног, то задуманное непременно сбудется. Хотя огонь заметно потянулся вверх, желания придавали силу, и, подобрав подолы, девушки и парни словно летали над ним, только искры разметались им вслед.

Незаметно подошло время чтить легкокрылого Купалу. В этот час ночи бог Лета и земных плодов витал над поверхностью рек, ожидая приношений, из которых Утренняя Заря сплетёт крепкую разноцветную нить, чтобы соткать ему новую одежду.

Жрец отделился от толпы и, вступив в воду, трижды возопил:

– Трава зелёная – знак божества! Мы должны её собирать и в мерцающем небе бога воспевать! За заботу о нас благодарить и жертву ему творить!

Эхом отозвались людские голоса, и вниз по течению неспешно поплыл Чистый огонь на деревянных плотиках, охапки свежей травы и цветов, венки и плоды в плошках.

Когда дары совсем исчезли из вида, так, что даже нельзя было заметить отблеска огней на водах, все вернулись к кострам. Их пламя необходимо кормить до утра, чтобы угасло оно только с первыми лучами солнца. Тогда год впереди будет для всех мирным, ведь Чистый огонь, поднявшись по солнечному свету на Небо, станет оберегать людей не только в их земных домах, но и разгонит ненастье в заоблачной дали. Снопы искр снова освещали молодежь, которая, украшая себя цветочными гирляндами, водила хороводы и пела песни…

А Святко в то время пытал своё счастье. Как только затемнелось, он отправился в лес, загодя присмотрев, где растёт папоротник. Он знал, что цветок этот трудно даётся человеку, и злобная нечисть так пугает смельчаков, что нередко их потом находят в лесу мёртвыми. Придя на место, Святко расстелил под листьями папоротника чистую скатерть, поскорее очертил вокруг себя круг и сел так, чтобы не спускать глаз с чудесного растения.

– Ну, теперь мне не страшна никакая нежить! – храбрился он. – Главное, что бы ни случилось, не покидать круг до восхода солнца.

Стоило ему только расположиться, как свист и ветер прошли по лесу с одной стороны на другую и обратно. Что-то зашуршало, завыло вокруг него, но он сидел, не поднимая глаз. Сквозь гам и крики иногда пробивались и ласковые голоса, которые манили его за черту, обещая и без цветка показать, где хранится клад. Но Святко был неколебим, и чтобы отвлечься, стал думать о тайнах сокровищ.

Исстари люди, опасаясь разбойников, вверяли свои богатства земле. Но случалось, что хозяин за сокровищем не возвращался, а где оно зарыто, никто из посторонних не знал. Вот такие-то клады и помогал добыть волшебный цветок папоротника. Бывало, богачи хоронили своё достояние вместе с зароком «на столько-то голов». Это означало, что сокровища достанутся только тому, кто окажется уже сверх названного числа. То есть, если закопает человек клад «на тридцать голов», то тридцати кладоискателям он принесёт смерть и в руки не дастся. И только тридцать первого ждёт сказочная награда, но цветок папоротника снимал и это заклятие…

Святко почувствовал, что тайное время близко и за несколько мгновений до перелома ночи увидел, как из куста показалась цветочная стрелка со светящейся почкой. Двигалась она, словно речная волна, колыхаясь и увеличиваясь. Ровно в полночь почка лопнула, и огненный цветок с треском осветил тьму. И в этот миг ему привиделось, что вокруг замер не лес, а чудища с разинутыми ртами. Святко опомнился и, набросив на родившееся чудо скатерть, сорвал цветок. Тут нечисть взвыла так яростно, что, оглушённый, он чуть не выронил из рук свою добычу. Тогда, чтобы подбодриться, он тоже закричал:

– Прочь, злыднее племя! Не слушаю вас, прочь!

И крепко зажмурил глаза. Он знал, что теперь надо дождаться только утра. С первым криком петуха вся тьма духов смолкнет и, потеряв свою колдовскую силу, отлетит прочь. Поэтому он изо всех сил старался ни на что не смотреть и ни о чём не думать. И это ему удалось: он потерял счёт времени, а когда приоткрыл глаза, вокруг было совершенно светло. Святко заторопился и даже не заметил, что было не только светло, но и совершенно тихо, а в утреннем лесу должны перекликаться птицы… Прижав к себе скатерть с волшебным цветком, он выскочил из круга, но не успел сделать и трёх шагов, как ночь обрушилась на него, а драгоценная ноша из рук исчезла…

На реке в это время девушки водили хоровод, и одна из них с завязанными глазами раздавала подругам венки, сплетённые из самых разных растений. Свежие и пышные предсказывали будущее счастье и достаток. Увядшие – предупреждали о возможных невзгодах. Много девушек уже вышло из круга, когда в руках у Милавы оказался её заветный венок. Боясь взглянуть на него, она отошла в сторону и увидела, что сплетён он из золотистых метёлок зверобоя – цветов замужества и любви. Но жёлтые корзинки купав яснее слов сказали ей, что Святко не принесёт волшебный папоротник, ведь стоит только сорвать купаву, как она тут же клонит долу свою солнечную головку. И её привядшие цветы большого богатства Милаве не сулили.