Читать книгу Короли и капуста (сборник) - О. Генри - Страница 8

Новое правительство Анчурии с энтузиазмом приступило и к своим обязанностям и к своим правам. Самым первым решением правительства было отправить в Коралио агента с категорическим приказом вернуть, если это только возможно, денежные средства, похищенные из казначейства злополучным Мирафлоресом.

С этой важной миссией из столицы был отправлен полковник Эмилио Фалькон, личный секретарь нового президента Лосады. Должность личного секретаря тропического президента – это очень ответственная должность. Он должен быть и дипломатом, и шпионом, и повелителем людей, и телохранителем своего повелителя, а еще он должен вынюхивать заговоры и зарождающиеся революции. Часто именно секретарь, уютно устроившись в тени президентского трона, определяет политику страны, и поэтому президенты выбирают себе секретаря во сто раз тщательней, чем даже спутницу жизни.

Полковник Фалькон, вежливый и учтивый джентльмен, обладавший истинно кастильской любезностью и обходительностью, прибыл в Коралио с заданием отыскать давно остывший след пропавших денег. Здесь на месте он обратился за помощью к военным властям, которые получили инструкции всячески содействовать ему в расследовании.

Полковник Фалькон устроил свой штаб в одной из комнат Casa Morena. Здесь в течение недели он проводил свои неофициальные заседания – как если бы он был в одном лице и следователь, и судья, и прокурор. Он вызывал «для беседы» всех тех, чьи свидетельства могли бы пролить хоть какой-то свет на финансовую трагедию, которая сопровождала другую, хотя и не столь значительную, трагедию – смерть бывшего президента.

Двое или трое из тех, с кем полковник таким образом побеседовал (в том числе и парикмахер Эстебан), заявили, что они опознали бренное тело президента перед тем, как оно было предано земле.

– Истинно вам говорю, – рассказывал Эстебан полномочному представителю правительства, – это был он, президент. Подумайте: как могу я брить человека и не видеть его лицо?! Он послал за мной, и я брил его в маленькой хибарке. У него была борода, очень черная и большая. Видел ли я президента когда-нибудь раньше? Почему нет? Я видел его один раз в Солитасе – он прибыл туда на пароходе и ехал в карете. Когда я побрил его, он дал мне золотую монету и велел помалкивать. Но я – либерал, и я предан своей стране, и я рассказал обо всем сеньору Гудвину.

– Нам известно, – ровным голосом продолжал полковник Фалькон, – что покойный президент имел при себе кожаный американский саквояж с большой суммой денег. Вы видели этот саквояж?

– De veras[73], нет, – ответил Эстебан. – Света в этой хибарке было очень мало – всего один маленький светильник. Когда я брил президента, я едва мог рассмотреть его лицо. Может, там и была эта вещь, но я ее не видел. Нет. Также в комнате была молодая женщина – сеньорита очень большой красоты – о, да! – это я смог заметить даже в тусклом свете этого маленького светильника. Но денег или какой-то сумки с деньгами – ничего такого я не видел, сеньор.

Comandante и другие официальные лица дали следующие показания. Их разбудил шум пистолетного выстрела в гостинице де лос Экстранхерос. Они подняли тревогу и поспешили туда, чтобы защитить мир и достоинство республики, и там обнаружили человека – он лежал мертвый, а в руке его был зажат пистолет. Около него горько рыдала молодая женщина. Сеньор Гудвин также был в комнате, когда они вошли. Но ничего похожего на саквояж с деньгами они не видели.

Мадам Тимотеа Ортис, хозяйка гостиницы, в которой и завершилась игра «лиса на охоте», подробно рассказала о том, как двое ночных гостей прибыли в ее дом.

– В мой дом они пришли, – сказала она, – один сеньор, не совсем еще старый, и одна сеньорита, достаточно красивая. Они не захотели ни поесть, ни попить – не захотели даже моего aguardiente – а ведь он лучший в городе! В свои комнаты они поднялись – numero nuevo и numero diez[74]. Позже прибыл сеньор Гудвин, и он тоже поднялся наверх, чтобы поговорить с ними. Потом я услышала страшный грохот, совсем как выстрел из пушки, и они сказали, что pobre presidente[75] застрелил себя. Está bueno. Я не видела ни денег, ни той вещи, которую вы называете сакваяш, и которая, вы говорите, у него была. Полковник Фалькон очень скоро пришел к вполне разумному заключению, что если кто-нибудь в Коралио и может дать ему подсказку относительно того, куда исчезли деньги, то этот человек – Фрэнк Гудвин. Однако для того, чтобы получить информацию от американца, благоразумный секретарь избрал совсем иной подход. Гудвин был влиятельным человеком и другом нового правительства, так что в вопросах, которые затрагивали его личную честность или храбрость, нужно было быть предельно осторожным. Даже личный секретарь Его Превосходительства не решался вызвать этого бананового короля на допрос, как обычного гражданина Анчурии. Поэтому он послал Гудвину цветистое послание, с каждого слова в котором так и капал мед. В этом письме он просил Гудвина оказать ему честь и встретиться с ним, когда и где мистеру Гудвину будет удобно. В ответ Гудвин отправил полковнику приглашение на обед в своем доме.

Незадолго до назначенного времени американец отправился в Casa Morena, чтобы лично встретить и проводить своего гостя. При их встрече он приветствовал полковника искренне и дружелюбно. К этому времени жара уже спала, и они неторопливо направились к дому Гудвина, который находился за городом.

Когда они прибыли, Гудвин попросил полковника несколько минут подождать и оставил его в огромной прохладной зале, где паркет был выложен так искусно и отполирован так тщательно, что любой американский миллионер мог бы только позавидовать. Он пересек патио[76], укрытый от солнца искусно устроенными тентами и продуманно рассаженными растениями, и вошел в длинную комнату в противоположном крыле дома, окна которой выходили на море. Жалюзи на окнах были широко раскрыты, и океанский бриз, как невидимый поток прохлады и здоровья, наполнял собой комнату. Жена Гудвина сидела у окна и рисовала акварельный эскиз предвечернего морского пейзажа.

Эта женщина выглядела вполне довольной жизнью, да что там довольной – по-настоящему счастливой. Будь поэт вдохновлен описать ее внешность посредством сравнения, ее серые с белым глаза он сравнил бы с цветком ипомеи[77]. Этот проницательный рифмоплет не стал бы сравнивать ее ни с одной из олимпийских богинь, слухи о красоте которых передаются из поколения в поколение, отчего их очарование давно уже стало классическим и холодным. Нет, место ее было не на Олимпе, а в раю. Если вы можете представить себе Еву, которая после изгнания из райского сада смогла обмануть ангелов с огненными мечами и спокойно вернулась в Эдем, вот это будет она. «Она была и женщиной земной и ангелом небесным» – вот, пожалуй, наиболее точное описание миссис Гудвин.

Когда ее муж вошел в комнату, она подняла глаза, и ее полуоткрытые губы дрогнули в улыбке, а веки часто-часто заморгали – как (о, прости нас Поэзия!) хвостик преданной собаки, увидевшей своего хозяина. Именно так она всегда встречала своего супруга, даже если они встречались двадцать раз на дню. Правда, сейчас еще и легкая тень беспокойства скользнула по ее лицу, как будто ветви плакучей ивы заволновались от порыва ветра. Если бы те из обывателей, которые имели привычку за бокалом вина пересказывать друг другу занимательные истории о сумасбродной карьере донны Изабеллы Гилберт, могли видеть жену Фрэнка Гудвина сегодня, в почтенной ауре счастливой супружеской жизни, то они или вообще отказались бы верить всем этим россказням, или согласились бы навсегда забыть все слышанные ими ранее красочные описания жизни той женщины, ради которой их бывший президент навсегда утратил и свою страну, и свою честь.

– Я привел к обеду гостя, – сказал Гудвин. – Это некий полковник Фалькон из Сан-Матео. Он прибыл по государственному делу. Я не думаю, что тебе особенно хочется его видеть, так что я скажу, что у тебя сильно болит голова – очень удобный предлог: всем известно, что у женщин часто случаются головные боли, а проверить этого никак нельзя.

– Он приехал, чтобы узнать о пропавших деньгах, не так ли? – спросила миссис Гудвин, продолжая работу над эскизом.

– Ты удивительно догадлива! – признал Гудвин. – Он три дня проводил свое расследование среди туземцев. Я следующий в его списке свидетелей, но поскольку полковник стесняется тащить к себе на допрос одного из подданных дяди Сэма[78], то он согласился придать этому делу вид светского мероприятия. Я буду угощать его вином и обедом, а он будет меня допрашивать. Очень просто.

– Он нашел кого-нибудь, кто видел саквояж с деньгами?

– Ни одной живой души. Даже Мадам Ортис, глаза которой могут заметить налогового чиновника за целую милю, не помнит, был багаж или нет.

Миссис Гудвин отложила кисть в сторону и вздохнула.

– Мне так жаль, Фрэнк, – сказала она, – что у тебя столько неприятностей из-за этих денег. Но мы же не можем сказать им, как все было, не так ли?

– Никак не можем, иначе мы только навредим себе, – сказал Гудвин, улыбнувшись и безучастно пожав плечами, – этот жест он перенял у местных жителей. – Хоть я и американо, но они бы в полчаса засадили меня в свою калабоса, если бы узнали, как мы приспособили этот саквояж. Нет. Нужно сделать вид, что мы ничего не знаем о деньгах – не больше, чем другие жители Коралио.

– Как ты думаешь, этот человек, которого они послали, он подозревает тебя? – спросила она, слегка нахмурив брови.

– Лучше бы ему от этого воздержаться, – небрежно сказал американец. – Очень удачно, что кроме меня самого никто не видел этого саквояжа. Поскольку я находился там в тот самый момент, когда был произведен выстрел, неудивительно, что они захотели более детально изучить мою роль в этом деле. Но нет никаких причин для беспокойства. В списке моих дел добавился обед с этим полковником – что ж, ничего страшного! – он получит на десерт порцию хорошего американского блефа, на том, я думаю, дело и кончится.

Миссис Гудвин встала и подошла к окну. Фрэнк последовал за ней и стал рядом. Она прильнула к нему, и так безмятежно стояла под защитой его силы – она всегда опиралась на него с той самой темной ночи, когда впервые стал он той неприступной башней, где нашла она себе убежище. И несколько минут они так стояли.

Сразу за окном начинались густые заросли тропических ветвей, лиан и листьев, однако поверх этих зарослей открывалась величественная перспектива, и если смотреть прямо, можно было видеть окрестности Коралио и берег мангрового болота. И даже могилу и деревянное надгробье, на котором было начертано имя несчастного президента Мирафлореса. В дождливую погоду из этого окна, а когда небеса улыбались – с зеленых тенистых склонов близлежащих холмов, жена Гудвина часто и подолгу смотрела на эту могилу с нежностью и печалью, впрочем, это едва ли омрачало ее семейное счастье.

– Я так любила его, Фрэнк! – сказала она. – Даже после этого ужасного бегства и после всего. А теперь ты так добр ко мне и сделал меня такой счастливой. Эта история превратилась в такую странную загадку. А если они узнают, что мы взяли эти деньги, ты думаешь, они заставят тебя отдать их правительству?

– Они наверняка попытаются это сделать, – ответил Гудвин. – Ты права, это настоящая загадка. И пусть она останется загадкой для Фалькона и всех его соотечественников, пока решение не найдется само собой. Ты и я, мы знаем больше всех остальных, но и нам известна только половина разгадки. Мы не должны ни словом обмолвиться о том, что деньги были отправлены за границу. Пусть они придут к выводу, что президент спрятал деньги в горах во время поездки сюда, или что он нашел способ отправить их за границу еще прежде, чем достиг Коралио. Я не думаю, что Фалькон меня подозревает. У него есть приказ провести тщательное расследование, и он его проводит, но только он ничего не найдет.

И так они говорили друг с другом. Случись кому-нибудь увидеть их сейчас или услышать их разговор о пропавших анчурийских финансах, в деле наверняка возникла бы еще одна загадка. Поскольку лица их выражали в этот момент (если только выражениям лиц можно верить) не волнение или страх, но лишь саксонскую честность, гордость и благородные мысли. Твердый взгляд Гудвина и резкие черты его лица являли собою сейчас наглядное выражение его внутренней доброты, благородства и храбрости… и это так не вязалось с теми словами, которые он говорил.

Что же касается его супруги, то одно лишь выражение ее лица лучше всякого адвоката защитило бы ее, даже несмотря на то, что сам разговор являлся, кажется, совершенно неопровержимой уликой. Благородство было в ее облике, невиновность была в ее взгляде. Ее привязанность не имела ничего общего с тем, безусловно, трогательным чувством, которое сплошь и рядом вдохновляет женщин принять на себя часть вины своих возлюбленных во имя своей великой любви. Нет, здесь налицо было какое-то явное несоответствие между увиденным и услышанным.

Обед для Гудвина и его гостя был сервирован в прохладном патио, под сенью листвы и цветов. Американец попросил достопочтенного секретаря извинить отсутствие миссис Гудвин, у которой, как он сказал, очень сильно болела голова и был легкий жар.

После обеда, согласно обычаю, последовали кофе и сигары. Полковник Фалькон с истинно кастильской деликатностью ждал, пока хозяин дома сам заговорит о том деле, для обсуждения которого они, собственно, и встретились. Ждать ему пришлось недолго. Как только они зажгли свои сигары, американец сам перевел разговор на интересовавший полковника вопрос, поинтересовавшись у «глубокоуважаемого секретаря», принесло ли результаты проведенное им расследование и нашел ли он какие-нибудь следы потерянных денежных средств.

– Я еще не нашел никого, – признал полковник Фалькон, – кто хоть бы краем глаза видел этот саквояж или деньги. Но я продолжаю расследование. В столице нами было совершенно точно установлено, что президент Мирафлорес отбыл из Сан-Матео с принадлежащими правительству ста тысячами долларов и в компании сеньориты Изабеллы Гилберт, певицы. И официальная позиция правительства, и мнения всех министров сходятся в том, – с улыбкой подвел итог полковник Фалькон, – что тонкий вкус нашего бывшего президента не позволил бы ему выбросить по дороге ни одно из этих двух столь милых его сердцу сокровищ, хотя бы даже они и затрудняли его передвижение.

– Я полагаю, что вы хотели бы услышать, что я знаю об этом деле, – сказал Гудвин, переходя прямо к сути вопроса. – Это не займет много времени.

Той ночью я, как и многие другие либеральные патриоты, патрулировал Коралио и окрестности, чтобы задержать президента, случись ему появиться здесь, – о его побеге мне сообщил шифрованной телеграммой Боб Энглхарт, как вы знаете, это один из лидеров нашей партии. Около десяти часов вечера я увидел мужчину и женщину, которые быстро шли по улице. Они вошли в гостиницу де лос Экстранхерос и заняли комнаты. Я поднялся за ними наверх, оставив Эстебана, которого я как раз только что встретил на улице, следить за домом снаружи. Парикмахер уже рассказал мне о том, как этим вечером он сбрил с президентского лица роскошную бороду, поэтому я не был удивлен, когда, войдя в комнаты, застал президента без бороды. Когда я сказал, что арестую его именем народа, он вытащил пистолет и застрелился. Уже через несколько минут на место происшествия прибыли военные, полиция и многочисленные зеваки. Так что я полагаю, что вас уже подробно проинформировали обо всех последующих событиях.

Гудвин замолчал. Секретарь Лосады сохранял на своем лице выражение сосредоточенного внимания, как будто ожидая продолжения.

– А теперь, – продолжил свою речь американец, пристально глядя полковнику в глаза и делая ударение на каждом слове, – вы очень меня обяжете, если будете внимательно слушать то, что я должен сейчас добавить. Я не видел никакого саквояжа или иного багажа, или денег, принадлежащих республике Анчурии. Если президент Мирафлорес скрылся с какими-либо денежными средствами, которые принадлежали казначейству этой страны, или ему самому, или кому-нибудь еще, я никогда не видел никаких следов этих средств ни в гостинице, ни в каком-либо другом месте, ни тогда, ни в любое другое время. Содержатся ли в этом заявлении ответы на все вопросы, которые вы хотели бы мне задать?

Полковник Фалькон поклонился, описав своей сигарой замысловатую кривую. Его обязанность была исполнена. Подвергать слова Гудвина сомнению полковник был не вправе, так как Гудвин был верным сторонником правительства и пользовался полным доверием нового президента. Честность Гудвина была тем капиталом, который позволил ему сколотить в Анчурии немалое состояние, точно так же, как честность Меллинджера, секретаря покойного Мирафлореса, позволила тому создать свое прибыльное «предприятие».

– Благодарю вас, сеньор Гудвин, – сказал Фалькон, – за вашу откровенность. Вашего слова для президента будет достаточно. Однако, сеньор Гудвин, я получил приказ тянуть за каждую ниточку, которая только появится в этом деле. Есть еще один вопрос, которого я пока не касался. У наших французских друзей, сеньор, есть такая поговорка – «Cherchez la femme»[79], и они прибегают к этому способу всегда, когда загадка есть, а разгадки нет. Но здесь нам и искать не нужно. Женщина, которая сопровождала покойного президента, должна, разумеется…

– Здесь я должен прервать вас, – вмешался Гудвин. – Это правда, что когда я вошел в гостиницу с целью арестовать президента Мирафлореса, я обнаружил там женщину. Но я должен просить вас не забывать, что теперь эта женщина – моя жена. Я говорю сейчас и от ее имени. Она ничего не знает ни о судьбе саквояжа, который вы ищете, ни о деньгах. Скажите Его Превосходительству, что я гарантирую ее невиновность. Думаю, мне не нужно говорить вам, полковник Фалькон, что я не хочу, чтобы вы ее допрашивали или беспокоили.

Полковник Фалькон еще раз поклонился.

– Рог supuesto[80], конечно же нет! – вскричал он. И чтобы показать, что дознание окончено, он добавил: – А теперь, сеньор Гудвин, позвольте просить вас показать мне тот прекрасный вид на море с вашей galleria[81], о котором вы рассказывали. Я очень люблю море.

Ближе к вечеру Гудвин проводил своего гостя обратно в город. На углу Калье Гранде они попрощались. Когда американец уже возвращался домой, некий Блайз-Вельзевул радостно кинулся к нему от дверей пульперии. О внешнем облике Блайза следует сказать, что сейчас (как, впрочем, и всегда) выражение его лица было не менее важным, чем у старшего королевского лакея, однако одежда его была далеко не первой свежести – по правде сказать, он выглядел, как настоящее огородное пугало.

Блайза переименовали в Вельзевула в знак признания того, как глубоко было его падение. Давным-давно, в далеком потерянном раю он пел и ликовал с ангелами земными. Но Судьба зашвырнула его в эти тропики и зажгла в груди его огонь, который если когда и угасал, то очень редко и очень ненадолго. В Коралио его называли бродягой, но на самом деле он был бескомпромиссным идеалистом, который пытался изменить к лучшему унылую жизненную реальность при помощи бренди и рома. Подобно тому, как настоящий Вельзевул мог упрямо и цепко сжимать в руках свою арфу или флейту, когда падал он, низвергнутый, с небес на землю, так и его тезка цеплялся за свои очки с золотой оправой как за единственную память о своем утраченном имуществе. Очки важно и значительно сидели у него на носу, в то время как сам он бродяжничал и выклянчивал подачки у своих друзей. Каким-то непостижимым образом ему всегда удавалось поддерживать свое красное от пьянства лицо в гладко выбритом состоянии. Жил он тем, что ловко и изящно занимал деньги у кого только мог, впрочем, его потребности были довольно скромными: поддерживать свое тело в достаточно пьяном состоянии и обеспечивать указанному телу хоть какое-то укрытие от дождя и ночной росы.

– Хэллоу, Гудвин! – весело окликнул его отверженный. – Я как раз надеялся встретить вас. Я хотел обсудить с вами одно важное дельце. Где бы мы могли поговорить? Вы, конечно, знаете, что к нам в город приехал один малый, который ищет деньги, которые потерял старик Мирафлорес.

– Да, – сказал Гудвин, – я только что говорил с ним. Пойдемте в бар Эспады. Я могу уделить вам десять минут.

Они вошли в пульперию и заняли небольшой столик в дальнем углу, удобно устроившись на мягких кожаных табуретах.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Гудвин.

– И чем быстрее, тем лучше, – сказал Блайз. – С самого утра меня мучит жажда. Эй, muchacho[82], el aguardiente рогасá[83].

– О каком деле вы хотели со мной поговорить? – спросил Гудвин, когда официант поставил перед ними выпивку и удалился.

– Да будь оно проклято, это дело, – растягивал слова Блайз, – босс, зачем вы портите такой счастливый момент разговорами о каких-то делах? Я хотел с вами поговорить – это верно, но сейчас есть кое-что поважнее. – Одним огромным глотком он выпил свой бренди и стал с тоской смотреть в пустой стакан.

– Еще по одной? – предложил Гудвин.

– Скажу вам как джентльмен джентльмену, – произнес падший ангел, – мне не очень нравится, как вы в своей речи используете числительное «один». Это не слишком-то деликатно. Но конкретная идея, которую олицетворяет это слово, вовсе не является для меня чем-то неприятным.

Стаканы были наполнены снова. Блайз блаженно потягивал бренди и уже начал понемногу входить в свое обычное состояние восторженного идеалиста.

– Через пару минут мне уже нужно будет идти, – прозрачно намекнул Гудвин. – Вы хотели поговорить о каком-то деле?

Блайз ответил не сразу.

– А ведь старик Лосада постарается, – заметил он после продолжительной паузы, – у того, кто умыкнул этот портфель с кучей казенных денег, земля будет гореть под ногами. Как вы думаете?

– Это точно, – согласился Гудвин, спокойно и неторопливо вставая. – Ну, я уже пойду домой, старина. Меня ждет миссис Гудвин. Вы же не собирались сказать мне что-то особенно важное? Или собирались?

– Да нет, это все, – сказал Блайз. – Ну, разве что, если вам не трудно, закажите мне еще один бренди, когда будете проходить мимо бара. Старик Эспада закрыл мою кредитную линию. И вы же, как добрый самаритянин, заплатите за все, хорошо?

– Хорошо, – сказал Гудвин. – Buenas noches[84]. Блайз-Вельзевул еще долго сидел, глядя на опустевшие стаканы и протирая стекла своих очков носовым платком сомнительной чистоты.

– Я думал, что смогу сделать это… но я не смог, – пробормотал он себе под нос через некоторое время. – Джентльмен не может шантажировать человека, с которым он пьет.