Читать книгу Непрекрасная Элена - Оксана Демченко, Оксана Борисовна Демченко - Страница 10

– Стоило ли приходить на сей раз, – вздохнул Старик.

– Мы не пришли, нас приволокли на аркане. Стоило ли? Старик, это был мой вопрос! – Сим сердито развел руками. – А ваш ответ… я ждал что-то вроде: «Нет, я не думаю так». Вы умеете вразумлять меня, склонного спешить.

– Ты молод, тебе можно и поспешить, – мягко улыбнулся Старик.

Упомяни в степи старика, не добавив имени или указания на род и кочевье – и любой подумает о нем, сочтет прозвище – именем. Сложно понять по внешности возраст Старика. Его почти все помнят седым. Но даже теперь он выглядит не особенно сутулым. Как все воины, с годами он стал сух и жилист, его кожа покрылась шрамами, и их, пожалуй, больше, чем морщин. Трудно понять, каков был прежде цвет этой кожи – но сейчас она темная, очень темная, солнце многих лет палило её, стужа зим жгла… Волосы старика густые, довольно длинные. Обычно они сплетены в две косицы и отброшены за спину. Одежда непримечательна: добротные кожаные штаны, сильно поношенные мягкие сапоги, рубаха тонкой шерсти и безрукавка поверх. Без вышивки: Старик не желает причислить себя к какому-то роду, тем возвышая его, даже и случайно.

Старик пережил тех, кто мог помнить его юность, происхождение и урожденное имя. Ушли во тьму нездешнюю и друзья, и враги… Живо лишь огромное уважение степи, постепенно, к немалому раздражению Старика, перерастающее в поклонение. О Старике поют у костров: он нес бремя сына дикого поля более полувека и после вернул себе разум человека, а далее смог взрастить мудрость. Взрослого Старика помнят атаманом, пожилого – шатровым большого рода. Поют, как он однажды ушел со стоянки благополучного кочевья, сказав:

Слишком много вас сбилось под руку мою,

слишком жирен и сыт ваш род.

На закон опираетесь, как на клюку…

Степи годен такой народ?

Поседевший Старик стал советником «руки тьмы» всей степи… и сгинул из военного лагеря так же неожиданно. Конечно, об этом его решении тоже сложили песнь.

Последние лет пять Старик кочует сам по себе, никого не зовет в спутники, не бывает на сборных советах. Впрочем, любому не возбраняется поклониться и сесть у костра Старика… А вот остаться гостем более, чем на одну ночевку, если вне шатра не бушует буря, почти невозможно! Но упрямцы снова и снова пробуют, стоянка Старика всегда многолюдна. Едва ли не каждый пацан в степи мечтает стать его учеником. Это сложнее, чем добыть звезду с неба: достоверно известно, что в потрепанном шатре Старика в любое время дня и ночи рады лишь двоим. Признанный ученик Старика – Ганс. Прозвище этого великана Штейн. Именно так, на германике, и вся степь знает смысл и перевод – каменный, то есть и упрямый, и верный слову, и несокрушимый. Второй гость Старика не ученик, а собеседник, он – отчий атаман степи Сим. Его прозвище выговаривают обыкновенно на альраби – Рубач. Конечно, такое прозвище не случайно возникло, оно сполна отражает норов Сима. Не рубачами в степи зовут валгов-одинцов и огромных вепрядей, не уступающих дорогу никому и никогда.

Степь уже не первый год шепчется: чем Штейн и Рубач смогли заинтересовать Старика? Вряд ли дело в их силе. Приходили иные сильные, ушли ни с чем… Может, важен ум? Так Ганс до смешного простодушен. Упрямство? Так кое-кто по тридцать дней у шатра на коленях выстаивал, и все зря.

Сейчас Старик, закончив ворчливо препираться с Симом, откинулся на подушки и начал созерцать. Говорят, такова награда для слепцов, чья душа полна до краев и велика, как небо. Редчайший дар! Старику отсюда, из шатра, отчетливо видны стены города Самах.

Старик покачал головой и отвернулся от города. Поднялся на локтях, снова сел ровно. Принялся перебирать бляшки, рассыпанные на толстой коже степного варана. Эта шкура, натянутая на круглое основание, в дни праздников превращается в звучный бубном. В пути, сберегает огонек новорожденного костра в ветреную погоду, ведь сама она не горит. На стоянках барабан используют, как столик. Вот как прямо теперь: под обод подложили несколько чурочек, приподняли его на удобный уровень. Старику не приходится тянуться и тревожить больную спину, чтобы проверить, как легли бляшки.

– Вы не думаете так, – повторил Сим и поклонился. Он сидел напротив Старика и жадно всматривался в бляшки. – Вы неизменно добры к тем, кто покидает стены городов. Но я…

Многие в степи полагают: Сим похож на Старика в молодости. Атаман в лучшем возрасте, сила играет, но даже теперь он не стал горой мышц. В нем чуется сухая, скрытая мощь, еще более страшная, ведь сполна она пробуждается редко и внезапно. У Сима цепкий взгляд человека умного и несуетливого. Ближние уверены, что их атаман уже отчасти постиг созерцание. Что он начинает взращивать решение задолго до того, как прочие заметят зреющую беду. Не раз бывало: самые зоркие люди кочевья еще не рассмотрели тучу на горизонте, а атаман уже ровным голосом отдает распоряжения. Без крика, без нелепой, принятой в городах, показухи. Да и одет Сим похоже со Стариком. Все на нем – удобно разношенное, добротное. Вот только на его безрукавке есть вышивка: Сим очень ценит свою семью, и это тоже известно степи.

Насколько потемнеет кожа Сима к старости – кто скажет? Пока она довольно светлая: скорее медь, чем бронза. Приметных шрамов немного. Сим не избегает стычек и не разворачивает скакуна, завидя беду, но и глупо под удар не подставляется, если его не вывести из себя… Шрамы атамана для его ближних понятны. У левого виска – детский, полученный в зимнем буране. На шее недавний: заспорили два шатровых, а он пришел разнимать, покуда большой крови не пролилось. Малая кровь выявилась сразу, вместо приветственного слова в Сима кинули нож… а что атаман учудил в ответ, о том как раз теперь вне шатра какой-то недоросль норовит сложить песнь. Еще есть крупный шрам на правой руке, чуть ниже локтя. Говорят, нанесен саблей предков, проклятой на смерть. Зря старались завистники: Сим жив… Сидит, трет давно заросшую рану и приметно морщится. Пожалуй, лишь Старик понимает эту кривую улыбку, хоть он и слеп. Атаман намеренно оживляет давнюю боль, просит подтолкнуть к нужному решению в нынешнем непростом деле.

– Снова подозреваю: он поклоном спихивает с себя долги, – буркнул Старик и продолжил досадливо перечислять, обращаясь к единственному слушателю косвенно, не по имени а именно так – «он»: – Он не верит в тех, кто идет за ним. Не рад, что люди верят в него… Всё потому, что он до сих пор не унял свой страх. А страх бывает разный. За себя – совсем пустой, за тех, кто за спиной – ну, тут оправданий больше… за семью и весь род людской, – Старик поморщился. – А, чем я лучше? И мне страшно, Сим.

Сим – отчий атаман, знающий свое право принимать решения без оглядки на кого-либо в степи – снова поклонился, коснулся лбом пола. И тихонько рассмеялся.

– Хочу спросить. Вы каждый год бываете под стенами городов. Во исполнение закона приходите, из упорства или тут что-то большее? Я прежде был зол на закон. Скучно под стенами, особенно весной, когда степь цветет. Но прежде я жил проще.

– Кто пробует взлететь, однажды может и справиться. Но даже самому упрямому птенцу нужна хоть ничтожная, а поддержка… пусть она – ветер в лицо или дружеский взгляд в спину. Было время, и я презирал закон. Зачем приходить? Все равно не успеть всюду и не спасти тех, кому мы нужны. Зачем отвечать за слабых, исковерканных? Они, покинув город, рано или поздно сдаются, ищут для себя новые стены. Они красиво говорят о воле, но выбирают сытость. В них страх смерти гораздо больше страха утраты себя. И даже так, они всё реже выходят за ворота, хотя никто не связывает им руки и не ломает ноги, чтобы удержать в городе. Мне ли не знать…

Старик собрал бляшки в горсть, бросил, ударил ладонью, создал звук – резкий, как пощечина. Кожа варана заколебалась, бляшки несколько раз подпрыгнули и замерли. Старик повел над ними рукой, улыбнулся без радости.

– Что ж делать… Если вижу, могу ли скрыться от знания за слепотой?

– В тот день я тоже ходил к воротам, смотрел и слушал. С вами говорил особенный человек города. Он зовется Стратег. С ним трудно, руки болят, так бы и… – пожаловался атаман, глядя на свою крепкую ладонь, медленно сжимаемую в кулак. – Он лжет людям, которые идут за ним. Боится нас, желает нам погибели. Зачем? Красным муравьям не нужен его мир, тесный и запертый изнутри. Там дышать нечем.

– Там сытно и тепло даже зимой, там много знаний в книгах и живых умах, – Старик развеселился. – Как-то ночью мне явились картинки из детства. Я родился в стенах Каффы, главного города союза Оссы. Я, пожалуй, дальний и косвенный предок Стратега, ведь в городах многие связаны кровью. Во сне мне был дан запах города, но тоска не шевельнулась. Она была во мне прежде, но вся высохла, рассыпалась в труху. Когда взрослеешь, жить в городе так же нелепо, как искать отдых и защиту в младенческой колыбельке.

– Вы ушли… взрослым? – жадно уточнил Сим.

– Мне было пять, брату пятнадцать. Мы ушли, когда поняли: нас собираются ломать, чтоб жили тише и задавали меньше вопросов. Брат был сильнее душою, но я выжил, а он… Ты такой же бешеный. Такой же взрослый станешь со временем. Люди хорошо смотрят тебе в спину. – Старик погладил бляшки. – Брат полюбил бы степь, если бы выжил. Но у нас была одна куртка на двоих… Никто не ждал нас, никто не встретил сразу, пока можно было отогреть обоих.

– Что говорят руны? – атаман заметил огорчение Старика, резко поклонился, намеренно впечатал лоб в бубен. – У меня звучный лоб. Сильный признак крепости ума?

– Утешаешь… Руны – трухлявые деревяшки. Говорит душа. Моя болит, кровью сочится. Всё, что мы с тобой не сказали вслух, верно. Выбор безнадежен и предрешен. Закон степи в нынешнем случае даёт простое решение, ничего не решающее. Отступив от закона нам… тебе придется взяться за гибельное дело. Ловушка на атамана Сима готова. Ты – дичь, смерть голодна и клыкаста, а приманка в ловушке не особенно ценная. Зачем брать её? Я знаю свой ответ. Но сейчас твое время.

– Многие не прочь украсить шкурой Рубача свою стену тщеславия. Пусть строят ловушки, их право. Я тоже люблю охоту. Но люди за спиной… я шел к городу и думал, что моя душа выдержит груз простого решения. – Сим досадливо добавил: – Не уважаю покорных. Он или она идут сюда подневольно.

– Кто знает, чья в том воля и выгода? Ты? Я? А, конечно: Стратег. У него спросишь? Если б ты склонился к простому решению, не вздыхал бы тут. Я бы не сравнивал тебя с братом.

– И все же, есть закон. Я умею чуять и сразу пойму, кто он или она. Тем более поймет Эт! По закону дальнейшее…

– Да, всё просто. Ты Рубач, чем тебе нехороша простота?

– Да всем! – рыкнул атаман.

Старик закинул голову и уставился незрячими бельмами в небо над шатром. По его губам скользнула улыбка. «Кто бы ни вздумал подслушать разговор, ничего бы не вызнал», – мельком отметил атаман.

Душа Сима ликовала: оказывается, он похож на брата самого Старика! В степи кровь значит много, но близость душ – больше. Атаман, и тем более отчий, властен принять любое решение. С кем ему советоваться? Разве со Стариком, слепым настолько, чтобы видеть незримое. Равным по силе души – и неизмеримо более мудрым. Кто знает, сколько зим он пережил, как много жизней спас… и оборвал.

Сим опять склонился. Выбросил из головы лишние мысли, сосредоточился на почтении и покое. Он не искал советов, не перекладывал решение на чужие плечи. Он пришел к тому, кто умеет слушать. И сейчас отдавал Старику уважение.

– Я позволил тебе выговориться и не молчал в ответ, – созвучно мыслям атамана откликнулся Старик. Снова ощупал руны. – Я рад побурчать, когда слушают… мне можно сомневаться как угодно долго, таково право старых. Но тебе – рано. Не разочаровывай меня, впустую тратя себя на вздохи. Плохая привычка.

Сим, готовый задать новый вопрос, зарычал сквозь зубы и снова стукнулся лбом о натянутую кожу бубна. Выпрямился, в два движения убил незримого врага: обманным ударом в горло и настоящим, сразу же – в бок, под ребра. Спрятал мелькнувший на миг нож, хищно усмехнулся. Его слух разобрал шум вне шатра. Старик, конечно же, давно знал о суете приготовления переговоров. Но именно теперь скорчил спесивую и глупую рожу. Сим фыркнул и кое-как удержался от громкого смеха.

– Те, из города, натянули ткань и всё прочее тоже изготовили, – молоденький дозорный сунулся под полог входа. – Ух, важные! Старик, они вопят, что нашли клинок, и что выпала нам честь, что отдают без… безвы… ща, ну ща… безвозмездно!

– Выучил, – усмехнулся Старик. Помолчал и повернулся к атаману. – Ну, сразу пойдешь один? Или мне надо соврать, что спина разболелась, чтобы не стать костылем для твоих решений?

– А то не болит, – упрекнул Сим. – Понять бы, что у вас числится ложью. Глуп я, ох глуп…

Сим гибко, без видимого усилия, поднялся из неудобного положения, хотя долго сидел со скрещенными ногами, неподвижно. Распрямляясь, атаман винтом прокрутился на левой ноге, и, пронеся правую над бубном, метко пнул черную бляшку. Он не умел читать руны, он сразу различил знак смерти, который улегся в середину узора событий…

Бляшка, поддетая носком сапога, улетела в угол и беззвучно затерялась в ворохе мехов и подушек.

– Ну да, ну да, вмиг отвёл беду, – прокряхтел Старик. – Пацан.

– Я пошёл.

Старик проводил любимчика поворотом головы. Он окончательно ослеп год назад, но это мало изменило его привычки. Ближние знали: слух у Старика тоньше, чем у летучей мыши, а упрямство его тяжелее горы… И, если он решил не брать поводыря, то справится. Видит же он руны – душой, когда зрячие могут рассмотреть лишь потертые бляшки, в большинстве утратившие рисунок, неотличимые.

– Не доросли… недоросли, – пробурчал Сим, обзывая в первую голову себя.

Атаман покинул шатер и двинулся к месту переговоров. Он старался не срываться в бег. Люди города слабы и ревнивы, потому много внимания уделяют пустякам. Кто главный – тот важный и медлительный, верят они. Для мира степи это непонятно. Решать и подтверждать главенство через ритуалы и манеру поведения для атамана – бессмысленно, за него говорят подлинные дела.

Каждую весну и осень выживание людей степи зависит от шатровых, Старика, отчих атаманов. И, конечно, от сыновей дикого поля. Пусть кто угодно из перечисленных блажит, рядится в лохмотья, кричит с пеной у рта или молчит, в рот воды набрав, уходит в пески познать мудрость, вмерзает в лед на вершине горы… да какая разница? Лишь бы он справился с главным делом, и степь осталась населенной… Место первого в походе – оно не добывается словами. Люди города много раз спрашивали, как Стратег недавно: как вы избираете вожака? Им отвечали неизменно и без обмана: он яркий. Для города это, похоже, пустой ответ. В городе яркими называют слова, одежды, украшения…

Сим вздохнул, повел плечами. Ломать предрассудки горожан – не его задача.

Атаман сощурился, издали изучил этих самых горожан, влезших в чужую игру, не понимая её смысла. Наверняка горожане верят, что клинок – ритуальный. Хотя на самом деле для степи важен лишь один вопрос: кто и зачем доставил сюда оружие шатрового того самого кочевья, что погибло десять лет назад? У Сима есть догадки, у Старика тоже, и схожие.

Нет лишь доказательств. Потому Сим всматривается, жадно ищет косвенные признаки. Вон Стратег – чужак в этом городе, ложный вожак, весь в тени. Он скован, напряжен… и тайно наслаждается властью. Есть и еще что-то… затуманенность взгляда? Скрытая, но неустранимая мысль? Стратег вскидывает голову, поводит плечами – словно укушен в спину. Нет, не мысль зудит. Что-то тянется из темного поля, треплет и подтачивает душу.

Атаман сел на приготовленное место – всего-то камень, накрытый мехом. Долго и безразлично взирал на Стратега, выполняя правила городской игры важных людей.

– Слушаю, – наконец, Сим произнес всего одно слово.

– Клинок – причина вашего внезапного возврата под стены Самаха?

– Нет простого ответа, нет желания объяснять сложный, – Сим покачал головой. – Вы привыкли стоять на стене. Свысока смотрите на степь, всё внизу вам мелко, плоско… Знаете старую игру в шахматы?

Стратег осторожно кивнул. Даже сквозь плотную ткань полога, разделяющего переговорщиков, было заметно, как напряглось лицо Стратега: дикарь говорил странное, подобных слов от него никто не ждал.

– Есть ли у пешки право обсуждать партию? – продолжил Сим. – Мы собраны здесь чужим хотением. Игрок скрыт. Он – тот, кто… пошёл с клинка.

– Клинок – тоже пешка? – быстро спросил Стратег. – По вашей логике, им пожертвовали?

– Клинок просто вещь. Так скажу: мне легче убить вас, чем подать вам руку. Но даже вам я не желаю участи пешки. Знаю, вы не ответите, кто дал вам клинок. Нет сомнения, к вещи вы добавите человека. И я, атаман Сим, должен слепо принять то и другое? Хотя я в степи – не пешка.

– У нас нет темных мыслей! Мы желаем начать сближение и общение с людьми степи, вернув вам ценность. Мы полагаем, что готовность породниться – это обычное…

– Пусть прибудут. Клинок и человек. Это женщина, верно?

Атаман поморщился, наблюдая согласный кивок Стратега. Теперь он не сомневался в правоте своей первой оценки: да, человек по ту сторону разделительного полога словно бы пьян, его жесты намеренно отчетливы. Пытаться что-то втолковать ему дважды бесполезно: он не единомышленник, он временно необъективен.

– Пусть приведут.

После ответа Стратега потянулось ожидание. Тихое, вязкое, всем в равной мере неудобное. Сим выглядел безмятежным, и ждал… обреченно.

За спиной атамана стояли двое. Люди города вряд ли понимали, кто они таковы. Мысленно причисляли к охране. Тем более смуглый воин слева, огромный как гора, лениво поигрывал кнутом. А вот правый – гибкий, светловолосый и до того молодой, что усы не пробиваются – оставался безмятежным. Он пришёл как всегда без оружия, разве что крутил в пальцах травинку. Он казался людям города неопасным, даже неуместным… эдакий степной дурачок!

На «правого» горожане не глядели, настороженно изучая «левого»… Откуда им знать, что травинкой юноша способен убить в любое мгновение, не сходя с места. И хуже – атаман ощутил не глядя, по звуку дыхания – сейчас светловолосый чуял тьму, незримую прочим… и медленно зверел. Значит, смерть, как говорится, зависла в полувздохе от него – от взрослого, состоявшегося сына дикого поля.

– Эт, друг, – позвал атаман и добавил тише, – дыши ровно. Прошу.

Сперва ничего не изменилось. Но постепенно слова пробились к сознанию. Юноша раскрыл ладонь, поднес к лицу. Сдул травинку. Атаман покосился на друга: вроде, отпускает его. Ресницы вздрагивают. Подбородок пошел вниз – выдох, Эт расслабился.

Сим снова уделил внимание людям города. Слепые они, совсем слепые! В трех шагах от них находится опытный, в полной силе, сын дикого поля – но горожане не способны понять, что удостоились права наблюдать величайшее чудо. Для них Эт – нелепый пацан. На него изредка бросают брезгливые взгляды… Одет в лохмотья, бос. Волосы, совсем побелевшие за лето, полностью закрывают узкое бледное лицо, они легкие и летят по ветру, как ковыль… Глаз Эта не видно. Кажется, он спит, чуть покачиваясь.

Вдруг Эт напрягся. Втянул ноздрями. Атаман проследил взгляд друга – и скрипнул зубами. Клинок несла девочка. Она приближалась… словно призрак из кошмарного прошлого выплывал в явь. Девочке лет двенадцать, она тонкая, лицо заострённое книзу, волосы цвета линялой осенней травы. И даже родинка – у левого виска, то же место, та же форма лапки кроля!

Больше нет сомнений: клинок лишь вещь, девочка – настоящая ловушка. Закон, как и говорил Старик, предписывает простое решение по такому ясному делу. Мгновенное!

Люди Стратега разом побледнели: «левый» страж гулко вздохнул, потянулся к ножу, размером и весом похожему на саблю… и замер, заметив едва уловимое отрицательное движение головы атамана.

– Мое решение, Штейн, – молвил Сим.

– Закон простой, – вроде бы упрекнул любимчик Старика, но в голосе не было раздражения. – Хотя… твое решение, Рубач.

Сим прикрыл глаза и ощутил мгновенное облегчение. Верно, закон степи сегодня останется неисполненным, душа не готова принять тяжесть простого решения. Пусть догадки верны, пусть Эт распознал тьму без ошибки и стал жутко, окончательно безмятежен.

– Мы принимаем клинок и ребенка, – атаман протянул вперед руку и посмотрел в свою пустую ладонь, без оружия, даже не сжатую в кулак. – Мы уходим мирно, допустив вопреки очевидному, что вы не таите умысла.

– Крайне странные слова, о каком умысле идёт речь? Мы по первому вашему слову отдали заветный клинок, – Стратег начал готовить почву для торга.

– Мы не просили ни о чем, не было первого слова. Но я скажу теперь. В городе кто-то умер.

Атаман прищурился, почти не тратя себя на общение с горожанином, сейчас куда важнее не упустить перемен в друге Эте! А перемены – копятся, все сильнее настораживают: Эт нюхает ветер, перекатывает в пальцах новую травинку.

– Воистину, город – место вне мира, – Сим повернулся лицом к Эту и теперь говорил, в основном, чтобы тот мог слышать голос, спокойный и уверенный. И смотрел, чтобы Эт ощущал тепло знакомого взгляда. – Мне не постичь, зачем вам, горожанам, вмешиваться в… Не важно. Скажу напоследок одно: закон степи велит нам принять любых людей, покидающих город. Мы даем таким одежду и учим наречию, если надо. Помогаем пережить первую зиму. Дальнейшее зависит от них.

– То есть, если я выйду из ворот, – удивился Стратег, – или вот он…

– Любой, кроме тёмных ведьм и «куколок». Кто они, не стану уточнять, слишком долго и сложно. – Атаман оживился, прямо глянул на Стретега. – Вы, люди города, забыли своё право выйти, чтобы жить в большом мире? Как нелепо. Тогда разговор исчерпан. Мы сворачиваем шатры. Уходите, скоро будет много пыли.

Атаман встал и сразу отвернулся от горожан. Прошёл вдоль ограждающей занавеси, пахнущей мертво и душно. Девочка стояла у края ткани, на временной и очень условной границе двух миров – города и степи. Её жизнь и смерть сейчас определяли два закона степи, противоречащие друг другу.

Девочка вышла из города и значит, имела право на помощь в первую зиму.

Девочка была опознана атаманом и Этом как темная ведьма или куколка – значит, подлежала немедленной казни. Опознание неоспоримо: даже отказавшись поверить себе, Сим не мог усомниться в чутье Эта. Друг прямо сейчас видел тьму, эта тьма погасила все блики в его взоре, сделала глаза бездонными.

Итак: помощь до весны или казнь на месте? Сим улыбнулся… и без колебаний сделал окончательный выбор – выбор отчего атамана.

Всякий закон степи прогнется и сломается, пожелай того отчий. Но, ломая закон, атаман примет на себя последствия.

Сим положил руку на середину потертых ножен, прощупал рельефный знак рода, погибшего десять лет назад. Клинок был тот самый. Сим помнил ножны. Впервые он увидел клинок очень давно, задолго до той беды… И сейчас остро, болезненно вспомнил себя – мальчишку неполных семи. Мир казался прост… В ту весну два кочевья сошлись, был праздник. Сим-ребенок встретил в большем кочевье Дэни – парнишку своих лет, как-то сразу назвал другом, прирос душою… Вместе они пробрались в шатер совета. С замиранием сердца сняли с подставки клинок, созданные еще во времена предков.

Как давно это было, словно в иной жизни! Оружие предков казалось чем-то безмерно важным, а ножны – очень красивыми… Весь мир был простым, и люди его были единым целым – красными муравьями великой степи. Пальцы Сима-мальчишки были короткие, тонкие. Они едва могли обхватить ножны. Друг Дэни понимал слова и сам говорил, а еще он много улыбался. Еще бы, Дэни жил в счастливой полной семье, которую ждало скоро пополнение…

Да, в тот год младшая сестра Дэни еще не родилась. Но позже Сим видел ее. Уж он-то помнил все, он сознавал с болью и гневом, как похожа на умершую девочку нынешняя подделка! Лицо, глаза, родинка, цвет волос… Кто все продумал, кто безошибочно встроил ловушку и снабдил приманкой?

Если бы сестра Дэни выжила, е теперь было бы двенадцать. Почти как и девочке, что вышла из города и вынесла тот самый клинок.

Сим, отчий атаман степи, сжал пальцы на ножнах. Прошлое дрогнуло… и развеялось. Обхватить кленок теперь слишком просто. Вес клинка почти не ощущается в большой ладони.

Атаман потянул клинок на себя. Девочка всем телом качнулась вперед, сделала шаг. Она цеплялась за ножны так отчаянно, что костяшки пальцев стали даже не белые, а сине-жёлтые… В светлых крупных глазах застыл ледяной, глубинный ужас. Ничего, кроме пытки и смерти девочка не ждала. И все же она шагнула, не воспротивилась. Не закричала. Не попросила о пощаде даже взглядом.

«Пойди пойми, откуда она явилась, как с ней обращались до появления в городе и позже, в ограде его стен», – подумал Сим и, не отпуская ножны, уложил свободную руку на костлявое детское плечо.

– Идём, тебе открыта вся степь, – негромко произнес Сим на родном для себя тартаре. – Здесь, на стоянке Старика, говорят в основном на трех наречиях и мешают их по всякому, нет правил и ограничений. Тебе что роднее: славь, тартар или альраби? Наш мир – круговерть… Мой отец из срединной степи и всю жизнь по-черному ругается на тартаре. Вот он, – Сим глянул на огромного воина, – каменный Ганс. Он каждый день ругается на германике, хотя севера не видел ни разу в жизни. Явился со своей кошмарной мамашей из огненных песков дальнего юга.

Сим знал: Ганс любому новому человеку кажется простым и страшным. И мать его, до беспамятства свирепеющая в бою, одним взглядом вгоняющая в пот великих воинов – тоже кажется при первой встрече дикой и глупой. Лишь чуткие не попадаются в ловушку очевидного и получают право второй раз говорить с этой семьей, по-дружески сесть у их костра и разделить пищу…

Сим продолжал плавно выговаривать слова, выстилать ими тропку первого знакомства с девочкой.

– Предки веками жили в одном месте, называли его родиной. Говорили на одном наречии и были внешне подобные друг другу. Занятно. Почти как теперь в городах. Умом я верю в истории о предках, но только умом. – Сим улыбнулся. – Ты похожа на северянку с опушки леса. Я прав?

Девочка молчала, судорожно цеплялась за ножны. Она вряд ли сознавала, что с ней говорят и тем более – что от неё могут ждут ответов. Она переставляла ноги, и это отнимало все силы, всё мужество. Но постепенно девочка привыкла к теплу руки на плече и к мягкому говору в ухо. Моргнула, сглотнула – и попробовала слушать. Когда атаман довёл её до шатра, девочка решилась, отпустила ножны. Чуть не упала, но за спиной вплотную стоял тот самый, недавно упомянутый, Ганс.

– Сходу за жратвой, – прогудел Ганс в светлую макушку, смотал кнут и удалился.

– На охоту, – прошелестел Эт и прянул прочь.

– Прошу, не уходи, друг, – атаман нацелил взгляд в гибкую спину. Беловолосый дернулся и замер. Он, ощущал взгляд Сима, понимал лучше слов. Атаман поспешил добавить слова, удержать друга: – Прошу… кому, кроме тебя и меня, ценен клинок? В нем твоя память. Ты один из всего кочевья выжил.

Эт выдохнул, плечи сгорбились. Он замер в неустойчивой на вид позе, затем округлил спину, поднырнул под край полога. Намеренно создавая звук каждым шагом, прошелестел по шатру. Эт уважал Старика и старался для него, слепого, даже стукнул пальцами по столику-бубну – вроде как назвался.

Атаман глубоко вздохнул и чуть расслабился. Спиной отодвинул край полога, попятился в шатер. Он продолжал придерживать девочку за плечи, направлять, пока не усадил её напротив Старика. Сразу устроился рядом и стукнул по бубну, подражая манере Эта.

– Новый человек из города здесь, старик.

– Рад, два года мы попусту ходили к стенам, и лишь в нынешнее лето не потеряно зазря… Какое имя назовешь, дитя? – спросил Старик.

– Арина, – глядя в свои сжатые замком руки, шепнула девочка.

– Тебя никто не обидит, ты под рукой Сима, отчего атамана, – продолжил Старик. – У нас принято говорить, что думаешь. Особенно такое поведение полезно новому человеку. Все смотрят на тебя. Имя занятное… Помнишь его или так велено?

– Ничего не помню, – в отчаянии шепнула девочка. – Если спорю, она смотрит на меня… и тьма душит. Я давно не спорю. Кажется, всегда… Не буду врать. Меня привели в город вчера. Их было пятеро. Мужчина, имя Идри. Женщина, имя Сулаф. Юноша, имя не называл. Еще две женщины, обе молчали, их совсем не знаю. Откуда мы пришли, не помню. Давно ли я живу с ними, не помню. Кто они? Не помню… Вы убьете меня? Наверное, во мне зло. Та женщина не умеет делать хорошего. Я устала. Даже хорошо, если убьете.

– Жратва! – рявкнули издали.

Девочка вздрогнула. Повернула бледное лицо и замерла, моргая и стараясь не заплакать. Сквозь слезы вряд ли она видела, как в щель меж полотнищами втискивается огромный Ганс, нагруженный корзинами и мешками. Как он принимается расставлять и раскладывать доставленное, как режет и рвет припасы, чавкает и принюхивается.

– Когда ты ела, Арина? – спросил Старик.

– Не помню, – сникла девочка. – В городе обещали накормить. Не дали даже воды.

Эт резко втянул воздух и уставился вдаль, сквозь полотняную стену шатра. Глаза его – атаман знал по опыту – сделались таковы, что в них нельзя смотреть: там бездна, подобная водной толще горного озера Хиль.

Зачарованное озеро омывает уступ под той самой пещерой, куда стремится уйти Эт. Невозвратно уйти, окончательно…

– Эт, я здесь, – тихо молвил атаман и положил руку на запястье друга. – Посиди еще с нами, Старик тебе рад.

Эт вздохнул и прикрыл глаза. Сим тоже опустил веки… но озеро Хиль все еще оставалось где-то рядом, смущало и подтачивало рассудок. Много легенд о том озере, и самые невероятные – правдивы. Не раз случалось: человек мельком смотрел на воду… затем шел к берегу, наклонялся, всматривался в омут Хиль, гнулся ниже, ниже… и падал в ледяную воду. Камнем уходил на дно. Воды Хиль прозрачны на всю глубину – но тело в них пропадало… навсегда, бесследно.

– Эт, – атаман снова окликнул друга. – Эт, я друг тебе, я знаю твою душу. На самом деле ты не стремишься туда. Озеро тянет всех. Не верь в его ложный покой. Тем холодно, а покой – он теплый. Как руки и души живых людей.

Девочка искоса, боязливо поглядела на беловолосого. Вздрогнула, осознала прозрачную бездну незримого отсюда озера.

– Эт, где твоя фляга? – громко спросил Старик.

Беловолосый сник. Нащупал на поясе крохотную фляжку светлого металла со сложной чеканкой по всей поверхности. Отпил глоточек и заткнул пробку. По лицу прошла судорога, подбородок уткнулся в грудь… когда Эт снова выпрямился, его взгляд сделался обычным, почти человеческим.

– Я принял решение, – сообщил Сим, продолжая глядеть на друга. – Эт, ты помнишь? Когда мы были детьми, моя бабушка сказала, что в особенных случаях следует выйти в путь, чтобы затем найти его цель. Сейчас совсем особенный случай, нам пора в путь. Я иду, я ведь атаман. Ты тоже идешь, это клинок твоей семьи. Арина идёт – она принесла клинок. Только мы в деле.

– Злыдень Сим прав, но жесток, – ладонь Ганса прогрохотала по шкуре варана. Басовитый голос слился с гудением бубна, в речи мешались славь и германика. – Я б пошёл, погулял по степи. Но я назвался сыном Старика. Он не спорит, вот чудо! – Ганс положил ладонь на плечо Арины поверх руки атамана. – Арина, айда выбирать тебе скакуна. Понимаешь? Меня понимаешь?

– Мало… понимаю. Чуть, – медленно выговорила девочка на западном наречии. Выпрямилась, повернулась к Симу. – Кто я здесь? Кто мне хозяин?

– Мы – красные муравьи, так прозвали нас живущие вне степи, и мы сперва привыкли, а затем согласились со своим именем. Мы сами себе хозяева, но в то же время принадлежим степи. Простой муравей следует приказам шатрового своего кочевья, уважает советы стариков и власть людей боя, когда приходит их время. Но даже шатровые, тьма воинов и старики не оспорят слово отчего атамана, если он сказал такое слово в полный голос. Я и есть отчий атаман, я уже сказал свое слово. Понятно? Далее… Ты простой муравей. Но даже тебе, покуда шатры не уложены во вьюки, дозволено спорить с кем угодно. В походе моя воля станет полной, – негромко сообщил атаман.

– Поняла, – Арина поклонилась. – Могу спросить, вы хотели меня… убить? За что?

– Десять зим назад погибло кочевье Эта. Его двухлетняя сестра пропала, мы не нашли тело. У тебя такая же родинка, как у неё. Лицом ты похожа сразу на мать и сестру Эта, могу подтвердить. Ты назвалась их именем. Арина, пока не ожила твоя память, нет тебе воли выбирать путь. Будь близ меня и как можно дальше от Эта. Ты пахнешь иначе, чем его сестра. Он в смятении. Понятно?

– Да. Как мне вернуть память?

– Не знаю. Разве попросить помощи у северного чернолеса, есть такие особенные мудрецы в народе лесников. Чернолесы умеют то, что для людей степи чуждо. Говорят, в корнях леса спит вековая память, и они имеют дар будить корни леса… и корни людских душ. Но идти на север далеко, да и кровь на опушке еще свежа, многовато её было пролито. Мне трудно просить чернолеса об услуге. – Сим досадливо поморщился. – Эт, я выбрал путь для нас троих, не оспоришь?

– На охоту, – негромко сказал Эт и выскользнул из шатра.

– Он понял твой выбор, но ему тошно от мысли о ранней зиме, – Старик снова стал щупать бляшки, добавил задумчиво: – Решение принято. Как душа твоя, легка?

– Вполне, – Сим улыбнулся мягче, теплее. – Спасибо, Старик.

– Айда! – взревел Ганс и поволок девочку вон из шатра.

Пожалуй, в самое время: она окончательно перестала понимать рассуждения людей степи, все говорили быстро и, в точности как предупреждал атаман, сплетали слова и фразы разных наречий в невообразимо пестрый узор беседы.

Старик проводил Ганса поворотом головы и некоторое время сидел, вслушивался: рокочущий бас удалялся, удалялся…

– Ты прав, – наконец, молвил Старик. – Когда нет решения, худшая ошибка – стоять и сомневаться. Иди. Куда и зачем, поймешь позже. Я, так и быть, погуляю в широком поле, присмотрю за степью… За своего друга Эта не бойся, его душа ещё не иссохла. Он знает твою дружбу. А теперь верни бляшку.

– Какую? Эту, что ли, – атаман сразу нашел в ворохе меха черную руну, которую недавно сам же и пнул с глаз долой.

– Думаешь, смерть в ней? Думаешь, стоит смахнуть смерть с поля, и дело сладится? Зря. Дважды зря. Предсказания… труха, – Старик позволил бляшке скатиться с ладони. – Смерь завершает одно и начинает иное. Ты атаман, тебе еще есть, куда расти. Эт – сын дикого поля, и ему есть, куда расти. Ты не желаешь глянуть в смерть, он не умеет смотреть в жизнь. Как бы вам друг у друга перенять… – Старик вздохнул, оборвал фразу, нащупал одеяло, потянул на ноги. – Наглец Ганс! Назвался сыном, перекричал меня. Жалеет? Знает, не в радость мне зимовать без тебя. Опять сам с собою зачну играть в шахматы. Скука в том, скука…

Сим последний раз тронул черную бляшку, улыбнулся. Поклонился Старику и засобирался на выход, мысленно решая, что сказать каждому из ближних, чтобы удержать всех в лагере Старика… где им не угрожает беда.

– У девочки глаз темный, чую, – молвил Старик в спину.

– Сам взгляд ясный, с искрой. Но дно… – атаман поморщился, – заиленное. Дар в ней есть, и пока скрытый. Я умею чуять. Она и ведьма, и куколка, то и другое сразу, я так рассмотрел. И все равно я попробую.

– Так разве пробуют, Рубач? – вздохнул Старик, выделяя слово «пробуют». – Уж себе-то не лги, ты рубишь с плеча. Вот бы дожить и глянуть, как ты однажды научишься пробовать. Я стар, я был в пещере над озером Хиль и кое-что помню о себе прежнем. Но даже мне не видно, родник она или болото.

– Родник на болоте, – грустно улыбнулся атаман. – Спасибо, что отпускаешь. В степи многие скажут, Сим блажит… Пусть, зато сам Старик понял меня.

– Люди… люди. Они говорят без умолку. Сам-то веришь, что Эт отогреется? О нем даже я ничего не пообещаю. Кто утопил душу в озере Хиль, тот не возвращается к людям… нет ему путеводной звезды без семьи, без домашнего света. Но ты ему друг, верь в него. Иных-то корней нет у его души, как еще держится, в перекати-поле не обращается?

– Уйдет он, для меня будет хуже, чем самому умереть. Я один помню Дэни… человеком. Я мечтаю однажды услышать от него осознанное слово. Не про охоту.

Дневник наблюдателя. Живучесть цивилизации

Для меня интересен процесс распада основных структур цивилизации прошлого. Я наблюдал крушение в условиях, где отсутствовал внешний враг – реальный или вымышленный, где не было так называемой линии фронта, а равно и безопасного тыла.

Если человечество, отдельные его страны и институты управления, имели планы локализации и преодоления кризиса, могу констатировать: эти планы не сработали. Досадно. До кроп-инцидента человечество подвергалось глобальным ударам разного рода. Могло подготовиться, извлечь уроки из ошибок, выстроить стратегию выживания. Могло ли? Поздно задавать такой вопрос.

Темпы деградации и разрушения были неодинаковы по странам и регионам. Этому способствовали как объективные, так и субъективные факторы. Перейду к ним позже. Прежде укажу: срок регионализации, нарушения связи и координации любых процессов в масштабе планеты оказался ничтожным и не превысил месяца. В тот же период уместился процесс утраты полноценного контроля над своей территорией в большинстве стран. Причин вижу несколько.

Кроп-фактор проявил наибольшую активность в густозаселенных регионах. Они же являлись в той или иной мере центрами управления для цивилизации. Когда в мегаполисах не удалось остановить панику и наладить системы снабжения, всё стало по сути безнадежно.

Кроп-фактор не имел единого эпицентра и не поддавался локализации. Хуже: на кроп бурно реагировали люди, подверженные наибольшему стрессу. В условиях кризиса стресс для управленцев был неизбежен, они оказывались в группе максимального риска деградации генома.

Нельзя не упомянуть ту легкость, с которой элита самоустранилась и постаралась обеспечить спасение себе, а не цивилизации в целом. Управление из бункеров и им подобных «безопасных» закрытых зон внесло изрядную долю неэффективности в процесс, и без того не идеальный.

Повлияли существенно еще два фактора, которые хочу выделить.

Это, во-первых, продукты и антропогенные воздействия, которые резко увеличивали вероятность «взлома» даже относительно стабильного генома. Укажу особо так называемые ГМО-продукты – имея грубые генные заплатки, они проще разрушались под влиянием «пустой воды». Кроме того, их воистину убийственная роль была двоякой: неспособное дать второй урожай зерно-«терминатор», распространенное на огромных посевных территориях, сделало для целых стран голод не просто скорой угрозой, но реальностью уже второго-третьего года кризиса. Некоторые виды излучений оказались не менее надежными отмычками для генокода, увы. Так, в первые десять дней кроп-катастрофы, когда еще действовали системы планетарной коммуникации, было распространено предупреждение по поводу риска использования томографов и «иных приборов сходного принципа действия».

Во-вторых, свою роль сыграла и степень загрязнения среды обитания. Ряд регионов Азии вымер в считанные дни. Это было воистину ужасающее в своей полноте уничтожение жизни. У меня есть записи дронов, паривших над промзонами. Но даже я, лишь отчасти человек, предпочитаю не просматривать их. Хотя понимаю: коллективную могилу люди вырыли себе сами. Концентрация производств с чудовищными по токсичности выбросами на ничтожной площади – это безумие планетарного масштаба, к тому же циничное. Так на уровне стран и регионов «золотой миллиард» перераспределял яды под видом «внедрения зеленых технологий». Где-то в Европе развивались продажи эко-продукции и зеленого транспорта, а в Азии выделялся яд. Земли уродовались необратимо на этапе добычи «зеленого» сырья, на этапе обработки, и при рециркуляции и утилизации.

Теперь о позитивном факторе. Это культура и вера. Культуру оценить сложно, мне нехватает данных, термин сам по себе неоднозначен. Вера в рассмотрении проще из-за более массового и системного подбора сведений в моих архивах. Готов отметить: высокой живучестью обладали сплоченные и относительно небольшие по численности сообщества верующих. Я не говорю о сектантах и фанатиках, эти превратились в желе быстро и массово. Я говорю о редких островках того, что люди прежней цивилизации называли духовностью. Все основные религии того мира, древнейшие и наиболее развитые, показали схожие результаты. Вера снижала стресс и меняла отношение к смерти. Взаимопомощь позволяла коллективно выживать и делить скудные запасы так, чтобы минимизировать потери. Наконец – это я не могу доказать фактами, но склонен принять как аксиому – вера в сочетании с общением и пребыванием в так называемых «святых местах» стабилизировала геном. Разница в показателях смертности в разы по первому году кроп-кризиса не позволяет сомневаться в сказанном.

Вернусь к распаду цивилизации.

Международное разделение труда – вот первый из айсбергов, протаранивших «Титаник» человечества. Ни один продукт, даже весьма простой, не производился целиком из местного сырья, с пониманием рецептур, принципов. Фактически ни одна технология высокого уровня не была открытой. Ни один станок, ни одна производственная линия не могли быть поддержаны и переналажены за счет местных ресурсов и инженеров. То, что делало продукт дешевым, что позволяло ему эффективно производиться и доставляться в рынке, оказалось смертельным и негодным в условиях кроп-кризиса.

Децентрализация ресурсов, частная собственность – внекризисные факторы успеха. Еще Вторая мировая война показала: диктатуры, отвратительные в своих методах, эффективны именно в кризисном формате.

Хочу дать этому тезису более мягкое и общее звучание. Уровень самоорганизации социума, готовность коллективно бороться с катастрофой, жертвуя чем-то личным – вот что было важно в первый год. И потому территории Китая и Кореи, пострадавшие жесточайшим образом из-за уровня загрязнения, скученности населения и дефицита ресурсов – воды в особенности – вопреки всему не вымерли тотально.

Фактор дефицита воды критически повлиял на выживаемость арабского мира, северной Африки, Австралии и, отчасти, Америки.

Ну и, завершая эту, несистемную в общем-то запись, скажу об уникальной территории. Тектонически стабильная, расположенная достаточно высоко над уровнем моря, неплохо обеспеченная водой и довольно мало загрязненная из-за низкой плотности заселения – Россия. Вернее, её климатически перспективная зона, исключая вечную мерзлоту и южные полупустынные области.

Россия стала землей обетованной, туда устремились очень многие в поисках спасения, когда еще было возможно пользоваться транспортом. При великом переселении отчасти позитивно, отчасти негативно, тут нет единого ответа – сработали местные структуры власти. Прибывающих принимали и размещали, фильтруя крайне грубо и произвольно. Добиться объяснений по поводу отказа в праве остаться было невозможно. Уровень милитаризации в стране в считанные недели достиг максимума. И все же в целом территория приняла в первичный кроп-период до трети выжившего и активного, готового к быстрой миграции, населения Европы. А затем берег накрыла волна, чуть позже в небе повисли тучи пепла – и то, что принято теперь в городах называть цивилизацией предков, прекратило свое существование.

Я очень плохо знаю ситуацию первого полувека после кроп-катастрофы. Тогда Алекс еще не структурировал себя и не накопил ресурсы, не выработал мнение относительно своего права и долга. Не было у меня и систем общепланетарного наблюдения. Могу лишь сказать: то было время экстремально холодных и длинных зим, изоляции выживших в локальных колониях и всеобщего стремительного одичания. То было время бурного и никем не контролируемого изменения биосистемы под влиянием «пустой воды» и наполнения этой самой воды обновленной информацией.

Я бы сказал, будучи информационной системой, так: в течение полувека на планете прошла перезагрузка.