Читать книгу Непрекрасная Элена - Оксана Демченко, Оксана Борисовна Демченко - Страница 5

Сад провонял романтикой, как шуба – лавандой.

Эх, выбраться бы в степь, вдохнуть вольный ветер и, щурясь на солнышко, сорвать стебелек лаванды… это был бы настоящий аромат. В нем бы сплетались радость бега, горечь одиночества, праздник дикости, ещё кроп-его-знает-что… и сбоку хвостик.

О чем это я? Вот же додумалась-домечталась. Жизнь вне стен города непосильно тяжела и удручающе коротка. Там яды, чудища, кошмарная природа и дикари, которые страшнее потопа с ураганом вместе взятых. Увы… Нет туда дороги – за стены.

Для меня, живущей в безопасном кольце стен города, лаванда – дикость совсем иного сорта. За лето я трижды ходила в хранилище шуб и, вдыхая въевшуюся в мех лаванду, перевешивала их, дико ненавидя вес зимних вещей, духоту хранилища, прожорливость моли и могущество всезнающих наставников. Абы кого не пошлют трясти шубы! Это наказание. В нем слиты скучная рутина и тягостное напоминание о краткости лета и могуществе холодов…

Я проверяю шубы регулярно, и это – при моем примерном поведении и ценнейшем генном статусе «зеро». Я добровольно ненавижу лаванду и моль, спасая от заслуженной кары глазохлопку Мари. А кого мне еще спасать? Сестра умеет выглядеть жалко. Она играет мною, как пожелает. Ну и пусть. Ей – можно. Только ей. Но сейчас, увы…

Вечер. Духота пополам со свежестью, слоями – и их колышет ветерок, как шторы с бледным узором заката. Лаванда сплетает запах с кошачьей мятой и скошенной травой. Так хорошо… Но я предпочла бы до седьмого пота перебирать побитые молью шубы, лишь бы не сидеть здесь, под пыточным фонарем луны.

Мари умная, как следует женщине: она знает, в чем сила луны и как украсить вечер беззаботной радостью. Мари умеет болтать и хихикать, и это ее ни к чему не обязывает, но прочих – порабощает…

Я – не Мари. Я умная по-идиотски, как ни разу не следует женщине. Никому не следует! Увы, под блеклой луной именно я торчу на скамейке незабитым гвоздем… и жду, когда ж меня со всей дури вгонят в жизнь, аж по шляпку. Чтоб не высовывалась, не портила функциональности бытия.

– Ты слышала, что те, внешние, – Ларкс, изливатель помойного монолога в мои усталые уши, дернул рукой, словно стряхнул грязь, – называют жизнь в городах райской? На первичном профилировании я был в службе мониторинга внешних пространств. Уж довелось вживую насмотреться. Степняки реально дикие. Обожают татуировки. У женщин обычное дело – рисунок на запястье, тут. Узор болезней своих и родительских, символ брака, дети. Вся история жизни. Вот так обозначают…

Он добрался до моей руки и принялся водить пальцами по запястью. Зашевелил губами, склоняясь… ещё немного, и пустит слюни.

Гляжу в его макушку. Волосы густые, чуть вьющиеся. Ради шика они пострижены подлиннее – до лопаток. Плечи у Ларкса широкие, хорошо развёрнутые. Он сейчас так близко, что я кожей чую его тепло и запах. Мари бы вдохнула… и отрубила мозг. А я думаю, ненавидя себя: отчего в его волосах не заводится моль? Мысли у Ларкса несвежие, слежавшиеся. Он бубнит – о себе, о себе… уже второй час – лишь о себе. Будь он шубой, оказался бы негоден к носке. Невыносим… Да будь он шубой, моль бы сбежала, не выдержав пытки трёпом.

Как же гадко и затхло воняет лавандой. Задыхаюсь. Хотя с чего бы? Скамейка установлена посреди парка. При нынешней плотности населения мира, которую стоит называть не плотностью, а вакуумом, создавать парки – идиотизм. Традиционный идиотизм людей города, которые цепляются за прошлое, как моль за шубу. Мы жаждем понять, что знали предки, и жить, как жили они. Мы хотим сберечь смысл слова «город»… Поэтому в любом городе есть парк. У нас в Пуше парк венчает красивейший холм. Отсюда виден пологий спуск к реке.

Блеск воды сокрыт ночью и туманом, но я чую запах влаги в дыхании ветра. Вижу там, близ берега, редкие цепочки огоньков – это окна домов внешнего периметра. За домами – посевные поля до самой стены. О них я знаю, но рассмотреть их не могу. И самой стены не вижу.

Стена в Пуше – так себе, метров пять высотой. Дома внешнего периметра, если разобраться, тоже стена. Они построены по лабиринтному проекту, чтобы можно было, отступая, отстреливаться из окон и задерживать врага, пока мирное население спешит к убежищу. Звучит сильно… и нелепо! Нападения дикарей на нашей памяти не приключались. Подобные угрозы, может, вообще придуманы воспаленным сознанием проектировщиков систем безопасности по заказу неуравновешенных поклонников оружия. Таких, как Ларкс.

Наша настоящая стена – там, у меня за спиной. Она окольцовывает вход в убежище. Если станет совсем плохо, выжившие спустятся в подземелье, будут обороняться и ждать, пока соседние города протянут руку помощи… И почему я не верю, что протянут, глядя на Ларкса? Хм… Я необъективна.

Лучшие дома Пуша сосредоточены возле парка. Через парк проложены дорожки к учебным корпусам и производствам. Ближе к убежищу – всепогодные фермы. Получается, фермы ценнее людей? Хм. Я опять необъективна, это вопрос почв, воды и розы ветров. Но я злюсь и выдумываю гадости. Такой сегодня вечер. Красивый – и насквозь фальшивый…

Луна висит на ветке сосны, в оправе лучей-иголочек. Протяни ладонь, сложив лодочкой – и покажется, что обнимаешь луну… Увы, не могу даже попробовать. На руку сопит Ларкс. При этом со знанием дела, незаметно – так он думает – щупает мой пульс. Зря старается. Я с ужина настроилась: до полуночи будет шестьдесят в минуту, хоть проверяй секундомер. Ларкс не проверяет, так зачем ему мой пульс?

– Дикие знают силу истинных людей, им хватает мозгов не лезть в нашу жизнь, – вещает инициатор свидания. – К стенам городов альянса Ганзы они приходят, кланяются, просят о помощи, предлагают убогий обмен. Мы диктуем условия. Смешная штука – торг с дикарями. По мне так и несложно, если умеючи. А я…

«А он»… Дальше снова труха, а не мысли.

Молчу. Думаю. Имя ему – Ларкс, а вернее Кларкус Юрген, второй сын главного хранителя науки города Троммель. Род Юргенов огромен, разные отпрыски и ответвления семейки втиснулись в городские советы и торговые альянсы по крайней мере двадцати известных мне поселений. Юргены – Ларкс, его отец и кузен – прибыли в Пуш из Гамба, а туда они явились прямиком из Троммеля. Оба указанные поселения входят в Ганзейский альянс. Ганза пробует развивать знания в физике и механике, там мощные производства и силовые установки. Гамб – крупный город, там превосходно зимнее отопление, огромные купола с круглогодичным выращиванием фруктовых садов. В Гамбе много такого, о чем мы и не мечтаем. Для Ларкса мой родной Пуш – глухомань. Хотя мы храним знания по медицине, в том числе наиболее полный свод анатомии и хирургии. Не только их, но это – закрытая тема… я знаю подробности случайно, а вернее, из-за своего тонкого слуха.

Что общеизвестно о Пуше? У нас и только у нас в обозримом мире уцелели технологии и само серийное производство диагностов – приборов, позволяющих строить и ранжировать личные генные карты. Дополнительно наши диагносты делают ряд анализов крови и ткани живых, исследуют минералы и растения. Использование диагностов снижает риск эпидемий или локализует их на стадии инкубационного периода при должной… Стоп. Понесло меня. Курс теории я сдала в двенадцать лет, а Мари – месяц назад. Пора бы повторно забыть подробности и оставить в мозгу лишь то, что ценно.

Вернусь к теме: Пуш снабжает диагностами известные нам города, это все знают и ценят. Пожалуй, из-за нашей полезности род Ларкса и приперся с поездом подарков и прицепом самомнения. Мы хапнули дары и размечтались о свежих яблоках посреди зимы… Пока мы охали и облизывались, папаша Юрген не тупил: явившись гостем, обрел временный статус младшего хранителя. И теперь, вот уже третий месяц подряд, систематизирует наши архивы общего доступа. Ладно бы только их! Он сует нос всюду.

Вдох. Выдох. Я берегу терпение цельным, не перетёртым в пыль. Я не корчу рожи, я думаю молча. И, вот беда, – непрестанно… Ларкс старше меня на пять лет. Он из уважаемой семьи, без срывов прошёл три стажировки. Может и выбирать работу, и менять по желанию. Миновав еще одно профилирование, попадёт в лист резерва хранителей и однажды заделается таким же важным мужиком, как его папаша. К чему я это? А вот к чему: по внешности Ларкс – сплошная девичья мечта… Какого ж битого кропа «мечта» сопит на мою руку? Поводов я не давала. Внешность у меня посредственная. Я довольно рослая, и вся из себя – стиральная доска дубовой прочности. Так Мари шутит. Я не обижаюсь. И другим не позволяю обижаться на Мари. К моим советам городская мелкота прислушивается. Разозлить меня трудно, скорее я кого-то доведу. Подстраивать мне гадости бесполезно. Я упертая, когда решаю дела без участия старших. Зато при них я – тихоня. Еще я живучая, синяки сходят почти мгновенно, раны затягиваются, как на… а на ком? Предки бы упомянули собаку, но псов в Пуше нет. Впрочем, когда за два часа бесследно пропадает рана до кости, собаки предков нервно тявкают от зависти…

Кропова «зеро» -живучесть! Из-за неё Ларкс и сопит. Глупо делать вид, что это не лестно. Глупо, даже Мари не поверит. Остается делать вид, что мне… терпимо.

«Терплю» – главное слово моей жизни. Еще есть самое главное, оно хуже: «благодарна». Эти два слова уничтожают меня изнутри, потому что на них покоится мой главный страх. Тот, которым я раздавлена давно и, наверное, безнадежно… Из-за тайного страха город для меня – клетка. Особенно теперь.

Я не умею радоваться, пользоваться и ценить. Рядом – жених на зависть, моё дело – хищно хапнуть шанс и млеть. А я сижу ледяная и думаю: что за подстава? Почему Ларкс делает вид, что влюблен, отчего он неискренне мил, зачем считает мой пульс?

Особенно меня царапнуло вот что. Ларкс явился на свидание первым и пристально смотрел исподлобья, как я бреду к дурацкой скамейке. Я издали заметила, у него в глазах нечто мелькнуло… Оно еще раз проявилось, когда я кивнула, здороваясь. С тех пор Ларкс не смотрит на меня. Лишь бормочет, не слушая ответов и поддакивания. Что в этом странно? По-моему, так всё… Но я терплю. Молчу. Давно терплю и молчу.

Наше кропово свидание началось засветло. Но, краем глаза оценив скамеечную пытку, солнышко враз подцепило простуду, забагровело и рухнуло в тучевую койку. Как я позавидовала светилу! Мне-то не сослаться на простуду. У меня исключительные физические денные и стабильнейшая психика. Значит, я обречена на долгое свидание.

Это затея старших: свести молодых и не давить на них, всё само наладится. Чем дальше я от «здесь и сейчас» – от скамейки, лаванды и плоской луны – тем охотнее верю в сказанное. Но я – здесь! Теорию кропнуло практикой. Ерзаю по скамейке, цепенею от жути: что, терпеть отныне и навсегда? Этого болтуна или другого. Здесь или в Ганзе…

И пожаловаться некому. Разве – Мари? Но она третьего дня вздыхала по Ларксу аж до отрыва пуговки на кофте. Мари – моя сводная сестра и единственная, кого я числю семьей. Хотя… кроме неё есть как бы старший брат, как бы мама и как бы папа. «Как бы» – потому что в Пуше сберегается технология суррогатного материнства. Это наша глубочайшая тайна, вернее часть её, известная всем. Генный материал, от которого меня «отщипнули» – элитный. Очень старый и сверхстабильный, он заморожен в подземном хранилище, где до сих пор действует созданная предками холодильная установка, и не только она. Хранилище – сплошная тайна: расположение, технологии и алгоритмы работы, накопленные образцы, их состояние.

Не тайна то, что в Пуше поощряют семьи, где растет генный материал «зеро».

Кто я для семьи, я узнала в пять лет, когда попросила у мамы куклу. Я не капризничала, просто в ужасе осознала: мне не дарят ничего внепланового. Мама в ответ сказала: «Хотя ты чужая, я ращу тебя наравне с Мари, будь благодарна. Сын умер, а ты здорова, как зараза». Дословно помню: «Здорова, как зараза»…

Постепенно я стала благодарна и научилась терпеть. Привыкла примечать пружинки жизни города, не самые тайные, но всё же. В Пуше генная стабильность – это, в терминах предков, стартовый капитал. Я с самого начала… как говорилось там, в докроповом мире? Ах, да: я – мамина инвестиция. Я родилась, как и ожидали, бездефектной. Дала семье право переехать из тесных комнатух внешнего дома-лабиринта сюда, в зону комфорта. Я гостила у знакомых на окраине. Там сыро и темно. Окна прищуренные. Стены в трещинах. Зимой сразу и холодно, и душно. А мы впятером занимаем этаж с видом на парк, и теплоснабжение по первому уровню.

– В вашем городе всё убого, – продолжил «жених», и я вздрогнула, отвлекаясь от своих мыслей. Ох же ж, Ларкс открыл новую тему? Ладно, ознакомимся: – Наречия! В Ганзе используют балтик и германику. Здесь – полудикие славь и тартар… или как их там?

Молчу. Молчу же! У Ларкса непристойный для его образования акцент на слави, и он смеет бубнить о дикости мне, хотя я знаю семь наречий, это минимум для города на трассе дальних поездов… Но я молчу. Если взорвусь и выскажу Ларксу все, что думаю, придётся опять трясти шубы, наставник еще с утра предупредил. Вот мухомор замшелый! Если б не моя привычка терпеть и молчать…

В двухстах километрах на север от нас, если верить картам и слухам, есть лесной поселок староверов. Они, вроде бы, еще до кропа звали себя так. Они верят в бога и его волей объясняют всю муть мира. К нам приходят редко, раз в два-три года, стоят у ворот, кричат… проповедуют. Смешные и страшные. Уходят, не взяв лекарств. У них есть присказка на все случаи: «Такова божья воля». Наставник насмешливо пробурчал именно эти слова, когда внес имя Ларкса в список моих женихов.

До того, как начал формироваться треклятый список, я была всего-то инвестицией суррогатной матери. Теперь у города в целом появились виды на подросшую и обеспеченную идеальной генной картой Элену, то есть на меня.

– В этом деле я тоже преуспел…

Сил больше нет. Он преуспел. Уже не помню, в чем. И не знаю, когда закончится пытка свиданием. Луна – слабачка, отгородилась от Ларксовой болтовни тучей. В парке сразу похолодало. Запахло осенью. Ужас, как не люблю прелый дух! Матвей недавно пошутил: мол, наше лето – на один чих. Он по весне простыл и провалялся в горячке все лето. Только-только начал восстанавливаться.

Почему, ну почему, мир устроен так гадко: Ларкс здоров и сопит мне в запястье, а Матвей, друг детства, по уши в меня влюбленный лет с пяти, принимает это свидание с чужаком как норму? У Матвея никудышный генный статус, иммунный еще хуже. Хотя… мы были бы дружной семьей. Пусть я не влюблена в Матвея, но с ним могу и разговаривать, и молчать. Сейчас особенно остро понимаю, как же это много!

– В лесах к северу полно мейтаров, они совсем вытеснили медведей. Я пристрелил одного, дома висит шкура.

Пауза. Ларкс дал мне шанс взвизгнуть: «С ума сойти! Какой ты смелый». Ха… Я с наслаждением упустила шанс. Ларкс покривился и продолжил сказ про мейтаров. Первые честные слова за вечер. Хотел бы солгать, заявил бы, что удушил голыми руками мейтара-вожака… пробрался в логово и приручил детеныша. Про мейтаров я читала в архиве, там три пересказа с рассказов тех, кто якобы слышал что-то от очевидцев. Даже такого дальнего перепева хватает, чтобы ощутить страх. Мейтары, насколько я понимаю, стойкий и дающий потомство гибрид йетара и медведя. Наверное и не гибрид уже, а новый вид.

– Мейтары крупнее медведей? – я вдруг поддержала беседу. И зачем ляпнула? – Медведей я не видела ни разу, так что «крупнее» для меня пустое слово.

– Что? А, ну вообще-то да, раза в полтора, – Ларкс удивился, что его перебили. – Я стрелял из тяжёлого спиннера. Разрывными. Жаль, шкура подпорчена…

– А йетаров видел? – я задала настоящий вопрос. – В старых книгах сказано, будто они тоже гибрид, и вроде бы человека с каким-то загадочным полузверем.

– Йетаров я не видел, и никто не видел, это глупые сказки, – отмахнулся Ларкс и вернулся к выигрышной теме. – Но я охотился на скальных волкодлаков. Стая подошла к городу в зиму и пробовала взять стену… было жарко. А что, любишь охоту?

– Стажируюсь в диагностике, – потеряв интерес, буркнула я и принялась на ходу придумывать причину для недавнего своего вопроса. – У нас с учителем спор, сравнимы ли генные карты йетара и человека, если мы отчасти родственны. И, если да, какой будет осредненный индекс вариативности. Наставник сказал, что, наверное, «зетта-сто-негатив»… интригующе было такое услышать.

– Что за бред! Вариативность… тьфу. Люди должны оставаться людьми. Вот я человек, и я горжусь этим. Я живу в городе и готов отстоять мой город в борьбе. Стена не пропускает к нам грязь, стена – главное, что делает нас людьми.

– Стена и спиннер.

Он не понял горечи моих слов, рассмеялся… и вернулся к утомительно-подробному обзору охоты на волкодлаков. Не знаю, чей они гибрид. Вряд ли кто-то вообще знает и помнит… Вроде, их прародитель – тварь гипнотичная и ядовитая, но пугливая. До кроп-события вымирала из-за урбанизации её ареала обитания, но люди оказали ей скорую кроп-помощь в скрещивании с массовым видом. А затем вооружились спиннерами и стали учить свеженький гибрид: зверей! Ох, о чем думаю? Я на сто процентов необъективна. Жалею волкодлаков только потому, что на них охотился Ларкс… ведь теперь он охотится на меня.

Когда уже будет выполнен план по охмурению? Ларкс глядит в ночь пустыми глазами и пребывает в убеждении, что я с ним рядом млею. А я – молчу. Зря, хватит уже, иначе завтра меня, не спросясь, объявят согласной на брак.

– Какие холодные пальцы, – говорю с нарочитым недоумением. Ларкс вздрагивает, убирает руку. Но я крепко вцепилась в его запястье. Я хирург по профилированию, а сейчас играю в диагноста: – Анемия? Хм… и что с пульсом? Тахикардит?

Еще занятнее реакция: Ларкс отдернул руку, сунул в карман! И вторую убрал за спину. Еще бы, с пульсом у него не все здорово. Зато мне полегчало. «Тахикардит» – таким было ругательство трехлетней Мари, она только одно длинное слово и выговаривала. Смешно звучало, а ей уже тогда нравилось веселить людей.

Стоп. С пульсом у Ларкса беда: частый, со сбоями, и такие даёт не влюбленность, а слабое сердце… Будь Ларкс генным «альфой», как значится в его карте, анемия и прочее подобное исключалось бы априори. Но в самом системном обществе есть особые случаи. Скажу, как врач, пусть психография не мой профиль: личностная ущербность у Ларкса отчетливо выражена. Явно видны попытки самовозвышения через смакование убожества дикарей. А бравада про спиннер и стену! Типичная при аберрациях типа «бета-пассив»… этот набор дефектов генного кода в Пуше считается опасным. Вдобавок он наследуется, усиливаясь. Код «бета-пассив» с нарушениями в критических узлах – достаточное основание для принудительной стерилизации. Но Ларкс – мой жених!

Меня с детства беспокоило то, как в подвинутом на медицине Пуше люди трясутся над генными картами. Позволяют бездушным символам ограничивать живых людей. Есть, конечно, тупиковые ситуации. Я понимаю, как важно в замкнутом социуме блокировать критические отклонения по психике и мутациям. В остальном гены – данность, а будущее человек создает и разрушает сам… так я думаю. И ещё: в Пуше не рай, а «высокоорганизованный уклад жизни при удовлетворении базовых потребностей и добровольном, сознательном участии в улучшении системы». Когда мысленно повторяю эту цитату из «Базиса города Пуш», у меня ноют зубы. Хотя у меня здоровые зубы.

Уровень бездефектности «зеро» – редкая аномалия нормальности. Мой генный материал улучшает любой иной, когда соединяется с ним. Значит, Элена-жена повышает статус своего мужа и его потомков. Этим город и торгует, сводя меня с отпрыском Юргенов. Чтобы подсластить пилюлю, мне пытаются вдолбить: нет принуждения к браку! Я в выигрыше, получаю шанс продвинуться. Я должна быть… благодарна.

У Мари статус «бета-три-негатив». Она свободна в выборе, её гены не представляют ценности. Ее выдадут за любого по ее же выбору, лишь проверят жениха на близкородственность и наследные недуги.

– Дикари непрестанно режут друг друга. Обычно кочевники против оседлых. Я делал исследование по влиянию образа жизни на генные дефекты и…

– Ты – «бета-пассив»? «Пассивы» болезненно любопытствуют, много лгут и преклонятся перед насилием как методом. Пассивы регулярно пристреливают спиннеры, еще они верят в стену, как в защиту… Бессонница донимает?

– Эй, я делюсь мыслями. Почему мне приходится одному поддерживать беседу? Ты вообще…

– Я вообще не участвую, именно. Подобное случается, когда нет общих интересов. Я уже осознала, что мы совершенно разные. Давай закончим пародию на свидание.

Киваю, встаю. Ларкс резко смолкает, хватает меня за руку – это рефлекторное действие. Вот он успокоил себя, и теперь я могу наблюдать реакцию рассудка: Ларкс откинулся на спинку скамьи, отвернулся. Досаду прячет? Я определённо права, он – «бета-пассив». Стоп! Папаша Юрген усадил дефектное чадо на скамейку с невестой-«зеро», чтобы получить перспективных внуков? Или у него иная цель?

Вдох… и не могу выдохнуть! Догадка перекрыла горло: а может, дети у Ларкса уже были? Он старше на пять лет, почему не женат? Даже так, неофициальные дети должны быть при его статусе и популярности у девиц. А если есть дети… то – что?

Если его прежние дети нежизнеспособны, то я не ценность, а последний шанс! Для меня дело плохо. Совсем плохо.

– Какую музыку ты любишь, Элена? Я вот – старую классику. Моцарт…

Ну-ну. Кто-то из моих приятелей был болтлив. Деда Пётра, не родной мне, но любимейший и близкий душе, вслух твердит про Моцарта. Откуда бы доносчику знать, что молча деда ставит Шопена гораздо выше? Я-то умею молчать с дедой, но прочие, посторонние, не умеют. И не надо, на то они и посторонние. А, сейчас не важно.

Оборачиваюсь, всем видом показываю интерес, стучу пальцами по спинке скамейки. Дышу, продолжаю стучать… Говорить не могу! Язык прикусила, не то разину рот и ляпну: «Первенец у тебя о скольких головах уродился, Ларкс»?

Надо успокоиться. Пульс? Шестьдесят пять, медленно растет. Сейчас подровняю. Обязана! Показать слабость Ларксу? Лучше постучу и сделаю вид, что это не тремор, просто я неточно веду ритм… Вдох. Выдох. Я оклемалась.

Ха… Теперь вижу, Ларкс в истерике, молчит и потеет. Пора добить. Я смогу: медленно, внятно называю свой стук восьмой симфонией. Молчит! Во взгляде читаю мнение обо мне: сволочь. Почти жаль Ларкса. Он даже соврать не смог, не кивнул со знанием дела.

Сажусь обратно на скамейку, ноги еле держат. Пульс всё еще высоковат, корректирую… Надо обдумать подозрения, убрав домыслы. Но по спине дерёт холодом! Вдруг Ларкс – не «бета»? Вдруг он «дельта» с критическими выбросами по приоритетным параметрам? Вдруг…

Бессознательно колупаю ногтем правого указательного пальца корку на подушечке левого… Ловлю себя на этом, сжимаю кулаки. Уже лет семь я каждодневно, едва проснувшись, наношу на подушечки пальцев «жидкие сталлы». У меня есть причины. Веские. Но сегодня предусмотрительность – во вред! Сталлы, они же напалечники, они же клей для порезов, не мешают мне прослушивать пульс больных. Но прочее отделяют…

Стоп. О прочем никому не надо знать. Полный стоп, мне дурно от домыслов.

Ларкс украдкой вытер пот, отдышался и снова затянул нуднятину. На сей раз – о том, как он стажировался в дальних поездах. Кстати, звучит чуть интереснее. Он говорит о дороге, разных землях и встречах. Наверняка эту тему, как и музыкальную, рекомендовали старшие. Нет сомнений, наш разговор прорабатывали заранее.

– Там напоролись на реальных выродков. Хуже зверья! Даже думать мерзко: не люди, а с нами имеют общее. Мы сходу смяли их. Единственно верное решение, их надо…

– Смени тему, – попросила я. – Хватит о дикарях.

Если бы я говорила со стеной, было бы больше толку. В старейших домах Ганзы вроде бы еще целы докроповые стены. По слухам, они принимают команды и подстраиваются. А вот люди… Ларкс не слышит меня, говорит и говорит. Потому что так ему велели: в крайнем случае застращать.

Зря, ничего нового. В Пуше есть учебная программа «жизнь за стенами». На первом занятии наши охотники и гости из дальних поездов рассказывают пятилетним детям, что во внешнем мире нет сытости, безопасности и закона. Позже еще добавляют сведений, и еще. Мол, генный мусор и откровенный шлак вне стен копится и наслаивается. Медицина примитивна и недоступна для большинства. Настоящие дикие – даже полузвери – конкурируют с истинными людьми и зачастую оказываются успешнее. Они жестоки, приспособлены к ядам… Вне города здоровую молодую особь со статусом «зеро» продали бы хозяину крупной территории. До того убедились бы, что она «чиста», то есть не имела партнеров и не могла чем-то заразиться от них. И рожала бы она, то есть я, пока не снабдила бы хозяина сильным наследником мужского пола. И тогда её, то есть меня, передали бы ублюдку низкого статуса. У предков было такое же правило: подержанное имущество дешевеет…

В городах иначе: сытость и безопасность, права и свободы. Но у меня беда со зрением. Вижу, что я и здесь – вещь.

Я не помешана на высокой любви и понимаю: при любом способе поиска второй половинки на сотни проблемных семей приходится лишь одна теплая, настоящая. В прочих партнеры проявляют терпение, кормят амбиции, конфликтуют, ведут раздельную жизнь, защищаются от быта, ныряя с головой в работу – и так далее…

Но я безнадежная дура! Я понадеялась найти того, кто станет хоть иногда слушать меня. С кем можно помолчать… Я уже нашла, вот только у Матвея легких осталось – на две весны. А прочим юношам Пуша – здоровым – нет интереса греть ледышку у меня в груди. Им довольно куска мяса вокруг ледышки. Я ведь элитное мясо сорта «зеро».

В Пуше население – тысяч пятьдесят, очень мало. Мы тесно живем, боимся эпидемий и бытового мусора. Мы вынуждены думать о близкородственных браках, мы обязаны отслеживать инфекции и наследственные недуги, мы не имеем права капризами ставить под удар всё население или его часть.

Только я не капризничала с пяти лет – ужасно долго! И меня, кажется, вот-вот всерьёз заклинит. Хоть бы Ларкс смолк! Для меня нет темы хуже, чем мутации.

– Сейчас много где выход за стену почти безопасен, мы хорошо вооружены, а еще мы умнее, – увы, Ларкс не унимается. – А прежде мы были вынуждены выявлять мутантов внутри городов и уничтожать их во имя…

– У меня, – перебиваю грубо, – все в порядке с историей мира. Я знаю, что кроп-фактор был впервые выявлен шесть с половиной сотен лет назад. Как врач, я подробно изучала нашу версию дальнейшего. Сплошной пафос, природная дикость против героизма людей.

– Н-нашу версию? – Ларкс запнулся.

– Никогда, ни у какого события, тем более планетарно огромного, не бывает одной версии, правильной для всех. Уже поздно, Ларкс. Я прощаюсь… насовсем. Для меня очевидно, что разговор не сложился. Я приняла решение, однозначное: нашему браку не бывать. Советую не вынуждать меня произносить вслух при свидетелях причину отказа. Ведь, – я нагнулась и шепнула в его ухо: – я сказала бы, что ты генетически гораздо ниже уровня «бета». Поосторожнее с темой мутантов. О себе говоришь, ага?

Киваю. Отодвигаюсь… На запястье защелкивается капкан пальцев.

– Сдурела? Ш-швайн-зо… заткнись, сучка, – Ларкс побурел от прилива крови, голос зазвучал хрипло, отчетливо зло. – Аллес! Всё решено, я-аа? Что ты возомнила? Да стал бы я тратить…

Он смолк и посмотрел на меня прямо, впервые за вечер. Глаза бешеные. Зрачки отчетливо, ритмично пульсируют. Радужка едва заметно меняет оттенки, их я ловлю в поверхностном отблеске: от обычного карего тон вдруг вспыхивает до рыже-золотистого, остывает в пепельно-серый. Что за симптом? Не видела прежде. Не помню по книгам. Хм… И вот что важно: так не смотрят в глаза людям, если надо прятать проявление мутации!

– Глупости. Ничего не решено, – сдираю его пальцы с запястья. Там остались синяки. – Я врач, пусть и начинающий. Как врач, я хочу иметь здоровых детей.

– Слушай. Меня слушай, да! Моя семья даст тебе положение, – он цепляется за руку, лезет обниматься, рывком вздергивает мой подбородок и смотрит в глаза, пристально и холодно. Говорит раздельно, медленно: – Верь… Всё будет… всё, что желаешь. Мы нужны друг другу. Мы подходим друг другу! Я дам тебе то…

Противно до тошноты. И – страшно. По спине дерет мороз, нос забит лавандовой вонью. Словно я прямо теперь перетряхиваю шубы. Словно задыхаюсь в тесном хранилище сезонной одежды, где всегда пыльно.

– Уймись, Ларкс. – Язык едва ворочается. Но, пока говорю, мне делается легче. Контролирую пульс. Проверяю всё прочее, что мне посильно, в том числе температуру тела и потоотделение. – Пуш не твой город. Я не твоя вещь. Как ты сказал? Сучка… я слышала. А сам? Думаешь, я не знаю, чем сопровождаются критические генные отклонения? Зачем теряешь время? Сразу бы прислал кузена. Я так понимаю, он и есть «альфа», и в семейном секретном плане. Он – генный папа твоих нарождённых здоровых детишек, да?

Вдох. Выдох. Все, я пришла в себя и наконец уже молчу, как умная… Даже запоздало прикусила язык. Стыдно… страшно. Как это я допустила срыв? Не следует говорить подобные слова недоумкам с испорченной психикой. Ларкс целиком – самолюбие. Уроды как он умеют возвращать обиду только болью. Зря я сорвалась. Зря…

Отворачиваюсь, ругаю себя яростно и запоздало… иду прочь. Как мне страшно! Как страшно! Мое хваленое терпение с треском лопнуло. И я это допустила… Хотя я взрослая настолько, чтобы понимать, как сцеплены колесики в приводе нашего убогого механического рая. Это больно: в семнадцать ощущать себя шестеренкой, насаженной на оську. Кругом мирная жизнь и море возможностей. Но я со скрипом кручусь на оське… Пока не искрошу все зубья. Пока меня не обработают чем-то пожестче напильника.

– Эй, сучка, – Ларкс выговорил грубое слово громко и спокойно. – Что, решила поупираться? Хорошо, я это дело люблю… когда упираются. Очень люблю. Запомни: послезавтра поймешь, кто из нас имеет право говорить, а кто обязан молчать. Я намекну: у кого есть сила, тот прав. Я больше не буду добр. Запомни: ты сама попросишь о браке. Попросишь убедительно. Неоднократно. С признанием в любви и прочим, что полагается. В этом убогом городишке у тебя три жизненные ценности. Я вызнал. Послезавтра поймешь, что я сейчас сказал. Послезавтра, прямо с утра.