Читать книгу Четыре фрейлины двора Людовика XIV - Октав Фере - Страница 5

Ален Кётлогон, о котором могут подробнее узнать, если потрудятся поискать его историю и его доблестные деяния в наших воинских летописях, был молодой флотский офицер, родом бретонец; служба его шла хорошо.

Он недавно только был причислен к морскому корпусу; не будь у него этой бретонской суровости и отвращения к пустым формальностям и к рабскому этикету, он получил бы уже повышение и заслуженные почести. Но, как он и сам признавался, он в этом отношении был настоящим дикарем; его гордый характер возмущался против всяких поклонов; он даже не хотел воспользоваться влиянием своей двоюродной сестры Луизы Кавойской, которая желала только ему услужить.

И в настоящий раз, не желая выставлять свои права в почтительном прошении, он оскорбил раздавателя милостей, г-на Сейнелей, и когда Шарль Севинье просил эту надменную личность отдать справедливость заслугам его друга и не обижаться на его придворную неопытность, то Сейнелей отвечал:

– Кётлогоны слишком горды; чтоб обращаться с какой-либо просьбой к такому вновь пожалованному дворянину, как я; пускай же они сами собою выходят в знать.

Но наш герой очень мало заботился об этих дурных умыслах, его храбрость должна была сама его возвысить, даже против его желаний, а в то время он имел только одну честолюбивую мысль, это снова увидать прекрасную Марию и сохранить обещанную друг другу любовь.

Надо сказать правду, что эта фрейлина принцессы Генриэты была прекрасна как ангел.

Послушайте, что говорит летописец Эль-де-Беф о её поступлении к этой принцессе, свояченице Людовика XIV:

«Туда-то явилась в одно прекрасное утро и предстала перед взорами знатока-короля девица Анжелика-Скорайль де Рувиль-Фонтанж, дочь одного дворянина Руэргской страны. Эта девица, которой ещё не минуло восемнадцати лет, была одна из самых очаровательных блондинок, которую можно только себе представить: нежность её черт соединяется со строгой их правильностью; самый лучший атлас не может, разве в ущерб себе, равняться с её кожей, и розы показались бы вялыми при оживленном блеске её цвета лица».

Не будем слишком долго на этом останавливаться; мы не в состоянии подробно познакомить читателя с нашей героиней, а вот что говорит о ней знаменитый автор Записок и Разсказов[7]).

«Мария – Анжелика Скорайль-де-Фонтанж была привезена г. Пейером, лейтенантом короля в Лангедокской провинции, а герцогиня Арпажонская доставила ей место у принцессы. Двор, в то время изобилующий красавицами, ничего ещё до сих пор не видал, что могло бы сравниться с великолепием и красотою девицы Фонтанж».

«Цвет её лица был цветом самой совершенной блондинки; блеск её глаз уменьшался той интересной томностью, которая, не обещая много ума, обещает однако много нежности. Её крошечный ротик, её восхитительно-прекрасные губы, все её правильные черты представляли картину тех граций, которым старина дала определительное название благопристойных и простосердечных. Её волосы, говорили, впадали немного в рыжеватый оттенок; это недостаток, но он так легко поправим, чтоб казаться белокурой со столькими прелестями. Её прекрасный рост был немного выше среднего и придавал ей полную достоинства походку и осанку королевы».

«Характер её был самый кроткий, а её расположение духа немного задумчивое. Все, упоминавшие только об этом, согласны большею частью в том, что её ум не соответствовал её красоте».

«Он был так обыкновенен при дворе, о нем судили так хитро и так деликатно среди дам и царедворцев, что легко понять, что молодая особа, воспитанная на краю государства, могла остаться неизвестной с этой стороны; и если б аббат Шуази (в своих Мемуарах, дополняющих историю Людовика XIV) смотрел на вещи с этой точки зрения и более снисходительно, то он не сказал бы так жестоко, как он это сделал: «Что она была хороша, как ангел, но глупа как пробка.»»

Пребывание при дворе, полтора года разлуки, делали Марию ещё пленительней в упоённых глазах её жениха; так как тихонько в своих прогулках по горам и степям, наши неопытные влюбленные, молодая владелица, удаленная от всякого любезного соседства, и молодой бретонец, решительный и верный, как и все его племя, друг пред другом поклялись обвенчаться.

– Дорогая Мария! – вскричал Ален, как только что увидал её, – позвольте мне на вас смотреть, вами любоваться!.. вами восхищаться!..

Он покрывал её руки поцелуями, а глаза его не имели достаточно жара, чтоб смотреть на нее.

– Как вы прекрасны!.. Боже мой, как вы хороши!..

– Дорогой Ален, – сказала она своим благозвучным голосом, – я так счастлива!.. О! как я страдала третьего дня, когда, сдерживаемая этикетом, я должна была пройти мимо вас, молча, как будто вас там не было!

– Значит, вы все ещё меня любите, Мария?

– Фи! разве об этом спрашивают!.. Но я ведь знаю все, что только вас касается, Ален, я знаю наизусть историю ваших прекрасных действий; я часто о них говорю и горжусь ими.

– Ах! вы поклялись свести меня с ума от счастья!..

– Но, скажите мне, друг мой, – опять начала она, становясь более серьезной и разглядывая его мундир, – каким же образом случилось, что вы не получили, не смотря на всю вашу храбрость и отличие, ни чина, ни даже никакого ордена.

– Ба! почем я знаю?.. Немного было гордости с моей стороны, немного нежелания со стороны главного флотского начальника. Мы, бретонцы, не любим гнуть спину!..

– Отчего выходит, что вы заслуживаете награды, а другие их получают.

– Я этого не отрицаю… Что из этого!.. У меня одно только честолюбие, это делать добро, равно как я завидую только одному счастью, это вашей любви.

– О! в этом отношении, вы хорошо знаете, что вам нечего более желать. Но если у вас нет честолюбия, то я его имею за вас.

Она выпрямилась, произнеся эти слова голосом гордым, почти надменным, и улыбка её пурпурных губ уступила место спесивому выражению, которого он у неё никогда не видал.

– Зачем, – спросил он, возбужденный этим преобразованием, – зачем принимаете вы вид королевы, чтоб сказать мне это?

– О! королевы!.. – сказала она, улыбаясь уже на этот раз, но той улыбкой, которую он также ни разу у неё не видал.

– Моя милая Мария, – вскричал он, – что с вами?..

Он снова схватился за её руки, точно опасаясь, что она от него может ускользнуть, и надеялся этим только способом её удержать.

Она не защищалась, позволяя ему брать свои маленькие, волшебные ручки; он их целовал с благоговением, наблюдая за ощущениями, выражавшимися на её лбу и в её глазах, и, – влюбленные всегда ведь очень чутки, – он нашел, что она не отвечает, как он того бы желал, на его тихое и страстное пожатие.

– О чем же вы думаете, Мария?

– О ком могла бы я думать, когда вы здесь, и даже, когда вас тут нет, неблагодарный, как только о вас?

– Дорогой ангел, извините мою докучливость, мои сомнения, они происходят от избытка моей к вам любви… Просветите меня… В вас что-то происходит… Вас занимает какая-то мысль, но к ней примешивается чувство, которого я не могу определить.

– Не сейчас ли я говорила вам о ней!.. Я бы желала, чтоб вы были так же честолюбивы, как я сама для вас.

– Какое безумие!

– Вы называете это безумием?

– Можно ли назвать это чем-нибудь другим.

– Конечно, мой друг, это возвышенное и серьезное стремление… Я желаю иметь право гордиться человеком, которого я люблю; я желаю, чтоб мне завидовали.

– Вы правы, Мария, – сказал он в неопределенном оцепенении, опуская её руки и почти бледнея. – Вы стали честолюбивы… Одного счастья для вас более уже недостаточно… Неужто это пребывание при дворе вас так изменило?

– Изменило?…Нет… Я все та же.

– Простая и наивная молодая девушка старинного Руэргского замка?

– Всё та же.

– Ах! дай-то Бог! – пробормотал он, к счастью, довольно тихо, чтоб она не могла его услыхать.

– Узнайте меня хорошенько, мой дорогой Ален, не судите ложно о моем характере, отдайте себе отчет, что все мои намерения имеют предметом только вашу славу.

– Моя слава, – сказал он кротко, – заключается в том, чтоб вас любить.

Она продолжала, не обратив внимания на это замечание.

– Когда вы явились к нам в замок, вы были одним из самых благородных, самых молодых наших гостей, ваше достоинство ярко проглядывало, о вас шел тогда только один общий голос, что ваш чин, уже довольно значительный для молодого человека ваших лет, открывал вам доступ к самым высшим должностям.

– Понимаю… вы любили того офицера, которого в шутку называли будущим адмиралом…

– Ах! пожалуйста, различайте мои слова, ничто вам не доказывает, чтоб я вас полюбила, если б вы представили единственное только одно это достоинство.

Он провел рукою по лбу, покрытому почти ледяным потом.

– О мой Боже!.. – сказал он:

И он не докончил.

Она угадала, что происходило в нем; тогда она в свою очередь взяла одну из его рук и сжала её в своих:

– Ален, я вас люблю…

Нелегко приходить в себя при потере такой дорогой мечты. Страсть, которую он хранил в глубине своего сердца в продолжении двух лет, не угасает, как лампа при первом дуновении.

Прежде чем покинуть всякую надежду и всякое доверие, удерживаешься за волосок последнего обрывка.

– Разве это не доказывает мою к вам любовь, – продолжала очаровательница, – если я желаю вашего блага, вашего величия?… Как я живу среди придворных, из которых самый достойный стоит на сто футов ниже вас, – я вижу как на них щедро сыпятся почести, чины, производства, а вы, жертвующий своею кровью и своим достоинством, вы вдруг останетесь позади, станете их подчиненным!.. Нет, мысль эта для меня невыносима. Я требую, чтоб человек, имя которого я буду носить, был бы равным с самыми спесивыми, если он их ещё не опередил!..

– В самом деле, – вскричал он под влиянием самых смутных мыслей, придерживаясь однако более тех, которые льстили его нежности, – вы меня сделаете честолюбивым!..

– Этого-то я и хочу!.. так как вас нужно подстрекать, а вы меня любите. Ален, вот какою ценою вы можете получить мою руку: вернитесь ко мне начальником эскадры.

– Хорошо ли вы об этом подумали!

– Да, и не с сегодняшнего только дня.

– Мария, Мария, ваши виды меня пугают.

– Я мечтаю о моряке, о бретонце!

– Нет! возлюбленная.

– Вы уже отступаете?

– Чтоб вам понравиться и вам служить, я буду способен на всё… Когда-нибудь я вам это докажу… Но я так боюсь вас потерять!

– Вы окончательно ревнивы?

– Да… с час тому назад!

– И ревнуете к кому? великий Боже!

– О! к сопернику, которого я страшусь более всех других.

– Сделайте одолжение, скажите его имя, милостивый государь! – сказала, она, улыбаясь.

– Имя его – самолюбие!

Она заметно выказала недовольную мину.

– Отчего вы не скажете – гордость?

Он замолчал; вероятно он соглашался, что это было настоящее название овладевающей его невестою страсти и сильно возрастающей в её голове.

– Довольно, мой друг, будьте благоразумнее, а в особенности подумайте хорошенько… Вы не можете на меня сердиться за то, что я желаю славы для вашей будущности, потому что я сама хочу над этим потрудиться.

– Вы, Мария!?

– Конечно, двор вас пугает, его общество, его требования, его обычаи вас беспокоят, вас тревожат. Ну, что же! Вернитесь на море, служите королю, от которого исходит всякая милость, который всем повелевает, который решительно в полной своей власти держит и почести и милости; здесь, я буду трудиться для вас, восхвалять ваши заслуги; я буду говорить… я буду интриговать, если даже это понадобится… и я достигну.

– Ах! как ваши планы меня пугают… как бы я лучше желал навсегда поселиться с вами в вашем старинном отцовском замке, или где-нибудь на хуторе в моей прекрасной Бретани…

– О! в таком случае не надейтесь, что-либо от меня получить. Вы родом бретонец, но я уроженка Рютеньиз; мы оба очень тверды в наших решениях… И как бы вы меня поблагодарили со временем!.. Нет, решено: вы вернетесь начальником эскадры.

– Хорошо, я сделаю все возможное; но до этого увижу ли я вас еще?

– Да… Сперва завтра, на той охоте, куда вы приглашены; а потом на следующий день.

– Чтоб окончательно проститься.

– Решено.

Они обменялись поцелуем, потом расстались, так как тихо явилась Анаиса де Понс, объявляя, что г-жа Монтеспан просит к себе девицу Фонтанж.