Читать книгу Четыре фрейлины двора Людовика XIV - Октав Фере - Страница 9

Ален вернулся к себе домой каким-то чудом, и инстинкт его лошади способствовал тому более, нежели он.

Его денщик и его же молочный брат, Мари-Ноэль Кермарик, испуганный его положением, употребил все усилия, чтобы уложить его в постель; он сопротивлялся и хотел немедленно ехать в Дюнкерк.

Ночью у него обнаружилось расстройство мозгов; не доставало всех людей гостиницы для того, чтоб его удержать: у него была только одна постоянная мысль – броситься через окно.

Призвали трех врачей, но болезнь его была настолько очевидна, что, по редкому согласию, все они её единодушно признали, – только каждый предписал совершенно противоположное лечение.

Бедному Мари-Ноэлю также в свою очередь угрожала опасность сойти с ума, но вдруг прибытие Шарля Севинье пришло ему на помощь. Он расположился у изголовья Алена и сменялся там с Генрихом Ротелином; оба они проводили здесь всё своё свободное от службы время.

Болезнь была очень опасна, она была именно та самая, от которой, как свидетельствуют врачи, умирают чаще всего в том возрасте, в котором находился наш герой. Но было решено, что он её перенесет.

Однако это не было делом одного дня, а также не одной только недели. Припадок был так силён что даже сама крепость его телосложения придавала более опасности, нежели это было бы с темпераментом менее сильным и менее энергичным, а когда наконец врач, которого преимущественно избрали из трех прежде приглашенных, объявил, что он находится вне опасности, бред ещё не совсем прекратился.

Начали серьезно бояться, что будет труднее вылечить его голову, чем его тело, и доктор, успокоившись на счет второго, не осмеливался точно высказаться о первой. Этот благородный и великодушный ум так жестоко страдал.

Мари-Ноэль Кермарик не мог утешиться, и, конечно, если бы на него посмотреть и его послушать, то минутами казалось, что он был одержимым той же болезнью мозга, как и его господин. Самый прекрасный день в его жизни был именно тот, когда Ален, пробудившись от чрезвычайно продолжительного сна, на пятнадцатый день своей болезни, открыл медленно веки и, увидав перед собой денщика, устремил на него свои спокойные глаза, немного удивленные, а за тем, улыбаясь, сказал:

– А, это ты, Мари-Ноэль… Ах! как я хорошо спал, и я бредил… Я был очень болен, не правда ли?

Добрый малый прослезился от радости, что к его молочному брату снова вернулся рассудок!

Он поспешил разгласить эту новость по всей гостинице и в одно мгновение побежал в Церковь Св. Евстафия, чтоб поставить свечу перед нишей одного святого из Бретони, которого он тут приметил.

Возвращаясь оттуда в самом радостном расположении духа, он заметил бродящего вдоль домов, по направлению к гостинице, нищего, с большой седой бородой, уже знакомого ему, потому что он аккуратно через день приходил не для того, чтоб просить милостыню, но чтоб осведомляться о состоянии больного. Прислуга и сам он сначала очень этому удивились, но впоследствии поняли, что это был, как он сам это говорил, несчастный нищий, которому моряк всегда подавал милостыню при встрече, а по этому он и интересовался с большей или меньшей бескорыстностью о своем благодетеле.

Открытое и добродушное лицо матроса дышало таким самодовольствием, что хромой остановил его тотчас же следующими словами:

– Могу биться о заклад, Мари-Ноэль, что вашему барину лучше?

– А! Ей Богу ты пронюхал верно, что пришел сюда! Ты видишь мою радость… Надо, чтоб все её понимали! Возьми, это тебе на еду, а также и выпить за выздоровление моего молочного брата!

За тем он ему милостиво бросил в руку монету в двенадцать су.

Удивительное дело! Нищий долго колебался её взять, но наконец был принуждён к этому.

– Значит, он спасён? – спросил он.

– Совершенно, я не говорю, чтоб он был бодр. Но что касается опасности, она уже миновала, если только за ним будет хороший уход и будут его беречь, как я постараюсь это исполнить.

Разговор продолжался бы ещё, если бы Манона, рыжая служанка, не явилась на пороге, со своей веселой миной подавая бретонцу знаки, чтоб он возвратился домой.

Но Мари-Ноэль в свою очередь полюбил этого нищего, принимавшего такое участие в его молочном брате, и строго запретил его прогонять, но напротив велел ему давать точные сведения о состоянии больного. Так что другой раз, недели две спустя, они опять встретились на том же месте, в десяти шагах от гостиницы, – Мари-Ноэль воспользовался присутствием г-на Ротелина близ выздоравливающего, чтобы пойти исполнить некоторые поручения.

– Скажите мне, друг мой, – сказал хромой, – г-н моряк достаточно ли хорошо чувствует себя, и скоро ли его увидят также выходящим на воздух?

– По-видимому, что да, хотя он ещё нуждается в уходе. Ах! как же сильно он был потрясен! Уж он-то поговаривает всё, чтоб взять почтовых и возвратиться в Дюнкерк. Но по несчастью, это ещё невозможно!

– Вы, стало быть, очень желаете отсюда уехать?

– Клянусь св. Анной, если только есть город, который я ненавижу, так это верно ваш Париж, а после вашего Парижа – ваш Версаль. Это целые вертепы лжи и предательства для бедных людей! Разве всё это случилось бы, если бы мы спокойно оставались на берегу св. Людовика!

– Дело в том, что там бы он не встретил того, что он встретил здесь.

– Эту девицу или этих девиц и дам, потому что их должно быть несколько в этом деле, судя по тем словам, которые он высказывал в бреду; вы говорите об этом, не правда ли?

– Очень может быть.

– Э! старина, правда, вы мне сразу понравились, потому что мне кажется, что вы любите моего молочного брата, а мне всегда приятно встретиться с людьми, с которыми я могу говорить о нём; но, в сущности, вы мне никогда не говорили, что за причина, почему вы так о нем беспокоитесь.

– Ба! это по случаю той истории, которую мне рассказали о нём и о той прелестной девице де Фонтанж, которая желает жить по-своему… Ах! бедный кавалер, если бы только от меня зависело помешать ему загореться подобной страстью!

– Вот! посмотрим! – сказал Мари-Ноэль, всё более и более озадаченный согласием идей и антипатий, – А ты, значит, тоже знаешь девицу Фонтанж?

– О! мы, богемцы, искатели и бродяги, чего и кого мы только не знаем! Одно только верно, что никогда я не желал бы встречаться с этой жестокой и гордой особой!

– Не по отношению ли к моему молочному брату?

– И по этому случаю и ещё по другим причинам.

– Разве нельзя этого рассказать?

– А! Боже! напротив того; это даже облегчает меня. Видите ли, Мари-Ноэль, как все это случилось. Никогда не встречалось никого, кто бы был жестокосерднее и презрительнее её к бедному люду. У ней столько гордости в одном только мизинце, сколько красоты во всей её особе; а это далеко немного, так как она чертовски хороша.

– Чертовски, это верное выражение, – подтвердил Мари-Ноэль.

– Так что даже там, в Руерге, где крестьяне ведут тяжелую жизнь, и там она не была милостива, а потому и не была любима. Но ею все восторгались за её лицо, и когда она появлялась, то народ находил удовольствие смотреть на нее и ей кланяться. Вы сейчас увидите, как она их вознаграждала. Однажды она, ехавши верхом, уронила свой хлыстик, тут неподалеку находился крестьянин, который поспешил его поднять и подать ей, держа свою шапку в руках. Вы думаете, может быть, что она сказала ему спасибо, как бы не так? Чтоб какой-нибудь мужик смел дотронуться до предмета, предназначенного её благородной ручке? Она стегнула его изо всей силы по лицу, до крови, и ускакала в галоп.

– Благодарение Богу, – пробормотал бретонец, – что она не сделала что-либо подобное мне!..

– О! она далеко не имела дело с неблагодарным! Крестьянин, получивший этот удар, далеко не был примером кротости, его даже все боялись, и он слыл первым смелым охотником за дичью на чужой земле. Несколько времени спустя, именно в то время, когда ваш барин находился в замке, случается важное дело. Девица пристрастилась к маленькой белой лани, которую ей подарили недавно; это животное было совершенно ручное, точно левретка. Здесь проявлялись восторги и радости изумления. Любимое животное проводило целые дни в обществе, а ночью её оставляли на свободе в маленьком парке, где у неё была своя клетка.

Но вдруг в одно прекрасное утро, нет более маленькой лани! Решетка была взломана, и животное убежало или было уведено. Ну! это наделало шуму. Велели произвести следствие и розыски; девица была в отчаянии и впадала в страшные припадки гнева.

Один из её сторожей, более злобный, но менее осторожный, чем все другие, бедный малый захотел обыскать домишко браконьера, того самого мужика, который получил некогда удар хлыстом от девицы. Он пришел туда именно в то время, когда маленький мальчишка браконьера крутил вертел, на котором жарилась задняя нога животного, которую сторож признал принадлежащей несчастной лани.

– О! постой! постой! это было важное дело!

– Такое важное, что виновный, изменнически захваченный, не будучи в состоянии ничем более защищаться, лишь только ударом ножа в живот сторожа, был схвачен, брошен в темницу замка и осужден на каторгу.

Однако зависело только от одной особы, чтоб этого не случилось, и наверное, даровав ему помилование, бы из него также сделали честного и хорошего человека. Нашелся кто-то, кто и подал ей этот совет и ходатайствовал за виновного. Ходатаем этим был кавалер Кётлогон.

– Это меня совершенно в нем не удивляет.

– Меня также; но он имел дело с женщиной без всякой жалости; она сухими глазами смотрела на рыдания ребенка осужденного на каторгу отца, и она всех оттолкнула от себя, не приняла никаких ходатайств. Таким образом Пьер Кольфа был сослан в Брест, где его послали в кандалах на каторжную работу.

– Что же стало с ребенком? – спросил Мари-Ноэль, заинтересованный этим рассказом.

– Тут-то и выказывается прекрасный характер вашего барина. Не достигнув, не смотря на свою просьбу, помилования отца, он взял к себе маленького его ребенка, он его усыновил, увез с собой и завербовал его юнгой на корабль.

– Боже мой! я понял наконец. Это тот самый маленький резвый мальчишка, который нас всех бесит на корабле, хитрый, как обезьяна, веселый, как зяблик; его все любят, и мой молочный брат ему все извиняет; маленький Жан, как мы его называем.

– Ах! вы его также любите, вы, мой добрый друг, знаете этого бедного мальчика, которому, по милости девицы Фонтанж, судьба послала худшую долю, чем сиротскую!.. Ну, что же! благодарю вас, вы все – моряки, люди с сердцем, это не то, что при дворе!.. Я ухожу довольный!.. До свидания, Мари-Ноэль!

– Скажи же мне, старик, ещё одно слово. Есть что-то, чего я не вполне понимаю в твоей истории. Как и почему интересуешься ты до такой степени этим мальчиком, и какое отношение?…

– Это правда; я вам это не объяснил… Отец этого Жана, браконьер Скорайльского замка, был моим другом.

– Только твоим другом?.. – сказал Мари-Ноэль, мигая глазами.

– Ничем более, – возразил небрежно хромой; – и этот несчастный человек исчез, потонув под опрокинутым судном в Брестской гавани.

– Довольно. Я у тебя не спрашиваю твоих тайн, старичок. Ты предан моему Алену, вот это все, что я хочу знать.

– За то, вы не говорите ничего лишнего, я предан вам на жизнь и на смерть. Я намереваюсь выказать ему ещё доказательство своей преданности одним советом, который вы ему передадите от меня сегодня же. Я знаю его друзей и его врагов лучше, чем он сам их знает. Скажите же ему, что я его умоляю быть осторожнее с дамой, которой принадлежит известный ему запах духов.

– Вот так хорошо, дама с благовонием! кто же эта дама?

– Вам совершенно лишнее знать более этого. Повторите ему лишь это.

– Охотно. На этот раз ускользаю, вот и г-н Ротелин уже уходит; мой больной сейчас останется совершенно один… Ах! проклятый болтун!

Молодой человек только что вышел из гостиницы и исчезал в глубине поперечной улицы.

Мари-Ноэль поторопился войти в дом, но он опять был остановлен у двери приездом большой коляски, у которой он поспешил, по обыкновению, отворить дверцы, что позволило ему видеть сидящих в ней двух великолепных дам, знатной осанки, но скрывавших, по распространенному ещё обычаю, часть своего лица под шелковыми полумасками.