Читать книгу Записки ящикового еврея. Книга третья. Киев. В ящике - Олег Абрамович Рогозовский - Страница 13

Глазьев одобрил мое погружение в теорию обнаружения, но просил не забывать о связи ее с точностью определения обнаруживаемого объекта.

Тогда доступны были три книжки, написанные по следу американских исследований и устоявшихся курсов: Вайнштейна и Зубакова, Фальковича и Гуткина. Мне понравился Гуткин – у него стиль приближался к американскому. В отличие от немецких и старавшихся им подражать русских авторов, американский стиль преследует главную цель – понятность, для этого автор все время старается убедить читателя, что все просто, и он в состоянии все это постичь. В немецком и перенятом у немцев русском и советском стиле авторы стараются показать читателю, насколько трудна и сложна наука и как умен автор, а читатель, если и сподобится понять написанное, то с большим трудом и не все. Слава богу, были важные исключения.

Преподавал Гуткин в артиллерийской Академии в Харькове. Известно, что для военных все нужно излагать четко и понятно, иначе они строем ходить не будут. Думаю, что позже, когда я уже и сам что-то делал самостоятельно, я ничего не потерял, не встретившись с ним лично. Говорили, у него был непростой характер, и с ним бывало сложно в общении. А вот Фалькович оказался приятным и контактным человеком, жаль, что я его узнал поздно, когда он уже был на «гражданке», профессором Харьковского института радиоэлектроники. Мы собирались делать совместную работу, но не получилось.

Открытия я делал в теории обнаружения только для себя, мои старшие товарищи помочь мне не могли, и Глазьев послал меня к киевскому гуру и учителю большинства наших сотрудников, профессору Карновскому. Марк Ильич (М. И.) во время войны в тридцать с небольшим лет защитил докторскую диссертацию по звуковым сиренам. Он заведовал кафедрой электроакустики КПИ (а до этого Института киноиженеров – КИК). М. И. проявил ко мне интерес, он, один из немногих в Киеве, знал и ценил Лурье. После встречи с Марком Ильичем у меня осталось чувство некоей неудовлетворенности – и своими знаниями и тем, что быстро помочь мне нельзя. Карновский напутствовал меня хорошими и ободряющими словами. Он понимал, что нам всем (и его кафедре тоже) нужно будет еще многому учиться в области обработки гидроакустических сигналов.

Через пару месяцев я, весь в машинном масле, прервал, извинившись, его беседу с Глазьевым, чтобы спросить у последнего точный адрес станции назначения для груза в Сухуми (Кодори) и получить другие ц.у. (ценные указания). М. И удивился. «Я думал, он у вас оптимальным обнаружением занимается». «Он у нас всем занимается – самодовольно ответил Глазьев, – мы, комплексники, все такие».

Ударной силой в группе был Виктор Лазебный, переведшийся из киевского института Инженеров гражданского воздушного флота. Там он был старшим преподавателем (чин капитана-майора по шевронам), а к нам пришел старшим инженером. Он был креативным человеком; считал, что вся теория (и по пеленгованию в том числе) давно известна и изложена в учебниках по радиолокации. Вопрос только в том, как воплотить то, что известно, в металл для гидроакустических применений. Этого умения окружающим не хватало. Но акустики не знали радиолокации, а ему ее теоретические основы в Институте инженеров гражданской авиации уже надоели и он стал рисовать схемы и паять. Так как Глазьеву требовалась и «наука», некоторое время мне позволили еще ею заниматься, а потом я погрузился в организацию экспедиции для проверки принципов пеленгования в морских условиях.

Экспедицию проводили в Сухуми. Я занимался ее подготовкой, начиная от сбора всего необходимого, упаковки, транспортировки и т. д..[41] При этом пришлось повесить на себя материальную ответственность почти за все, включая 1000 метров стального троса на катушке и ручную лебедку на две тонны. Некоторые приборы отправлять поездом было нельзя (или были не готовы, или секретны). Тут же мне оформили разрешение на оружие (пистолет ТТ) и в феврале 1965 я отправился в Сухуми на грузовой машине сопровождающим секретного груза. Опытный водила сказал мне, что моя главная задача – охранять пистолет, так как этот груз никому и на хрен не нужен. Все было под брезентом и под пломбами и милиции досматривать груз не разрешалось. Каково же было удивление водилы, когда на затяжном подъеме уже в Абхазии, когда наша тяжелогруженая машина еле тянула, встречный водитель знаками дал понять нашему водиле, что в кузов кто-то проник. Я дал приказ остановиться, выскочил из машины, на ходу вытаскивая пистолет и снимая предохранитель, увидел, как какая-то согбенная фигура в несколько прыжков добралась до придорожного леска и пропала в густой поросли. Я-то бежал за ней, лихорадочно думая, стрелять сначала в воздух, а потом? Но мой запоздалый крик: "Стой, стрелять буду!" отдался только эхом. Осмотрев машину и убедившись, что пломбы на ящиках целы, мы отправились дальше. Оказалось, что здесь было известное и очень удобное место, чтобы «чистить» машины. А караваны грабили здесь веками, стоит только заглянуть в абхазские героические сказки.

С прибытием на Сухумскую станцию[42] приключения не кончились.

Очередное совещание на Сухумской станции (руководство и наша группа) было прервано начальником охраны с вопросом:

– Товарищ начальник, разрешите обратиться к т. Рогозовскому.

– Обращайтесь.

– Товарищ Рогозовский, разрешите воспользоваться вашим пистолетом для проведения учебных стрельб силами личного состава, так как у нас нет современного оружия – только винтовки Мосина (1896/1938 гг.) и револьверы системы Наган. Все будет зарегистрировано и оружие после стрельб будет приведено в первобытное состояние.

Рогозовский, Коломиец, Глазьев

Сейчас (да уже сразу после экспедиции) я этого ни за что не разрешил бы. Что могло быть повешено на этот пистолет, я не знаю. На нем были мои отпечатки и отпечатки Димы – моего годовалого сына. Но тогда я об этом не думал и даже был польщен своей «значительностью».

Сухумская станция жила своей жизнью, у нее были свои планы и мы, как гости, должны были подстраиваться под ее график. Построенный в конце эстакады павильон был часто занят, и мы получали время для работы в нем по остаточному принципу. Основными приборами были тракты гидроакустической станции «Ока», основные испытания которой закончились в прошлом году и блок «точного пеленгования», который спаяли «на коленках» по схемам, нарисованным Витей Лазебным.

Витя считал, что проблемы пеленгования сигналов уже решены в радиолокации, и нужно только найденные там методы и технические решения перенести в гидроакустику. Поэтому он выбрал в качестве ос-новного самый точный метод радиолокационного пеленгования – фазовый.

Увы, море оказалось неподходящей средой для этого метода – фаза «не стояла», и получить положительные результаты не удавалось. Прежде чем перейти к другим методам, попытались выполнять измерения пеленга от объекта, расположенного дальше от берега, где влияние прибрежных волн и отражение от границ сильно влияло на изменчивость фазы,[43] когда отрицательный результат сыграл положительную роль в проектировании следующего поколения опускаемых гидроакустических станций. Оно началось через год после получения результатов экспериментов.

Хотя мы максимально использовали отведенное нам для экспериментов время, но море и выделенное нам корабельное обеспечение (малое научно-исследовательское судно «Зея») ограничивали наш энтузиазм. Море волновалось, приходила и штормовая погода. «Зея» была занята под другие проекты, а иногда и выходила из строя. Майские праздники выключили нас на неделю.

Экспедицию возглавлял Глазьев, кроме него в группе состояли Виктор Лазебный, Эля Коломиец (Акопян), занимавшаяся гидрологическим обеспе-чением, Эдик Роговский (радиомонтажник) и я.

У Глазьева предрассудков не было. Он считал, что праздники нужно провести по-особенному. Окрестности Сухуми мы уже «освоили» и Глазьев решил, что мы можем погостить у родственников Эли в Ереване. Папа Эли – генерал-майор авиации Акопян – был начальником факультета Киевского Высшего Инженерного Авиационного Училища (КВИАВУ) и родственники в Ереване им очень гордились. Кроме того, они хотели увидеть Элю, пусть даже с нагрузкой в виде сотрудников. Эдик уехал в Киев (кажется, сдавать экзамены в техникуме) и поехали мы вчетвером. Так как все решалось в последний момент, билеты пришлось брать перед отходом проходящего поезда. Мне понадобился мой ленинградский опыт добывания «лишних» билетиков на концерты звезд, чтобы в толпе жаждущих «вырвать» билеты в плацкартный вагон до Тбилиси. Лазебный был недоволен – нужно было брать билет сразу до Еревана – это было бы дешевле. Глазьев его осадил: ты же сам видел – или такой билет, или никакого. В Ереван мы ехали уже в более комфортных условиях.

Тбилиси мне «глянулся» сразу. Кура, Метехи, Мтацминда, Старый город, серные бани, в которые мы только заглянули, армянский район Авлабар, проспект Руставели с сохранившимися еще духанами.

К Еревану нужно было привыкать. После Тбилиси показалось холодно и, в смысле архитектуры, сурово. Это с избытком компенсировалось теплым и даже душевным отношением к Эле и к нам, ее коллегам. Нам показывали Ереван и Эчмиадзин. Там, в резиденции армянского патриарха – Возгена II, прямо в соборе был устроен небольшой музей, где под стеклом хранились щепки от Ноева ковчега, найденные на горе Арарат, когда она уже была не на территории Армении. На наш вопрос, а каким образом это можно верифицировать, аспирант духовной Академии, ведший экскурсию на английском (сам он был французом, знал армянский, но русского еще не успел выучить) выдал, не задумываясь, следующее. «Радиоизотопный анализ показал, что щепе 5200 лет, а порода дерева – эндемик, растущий в междуречье Евфрата и Тигра, что подтверждено международным научным сообществом». Среагировать мы не успели, и аспирант через пару минут закончил свою блестящую экскурсию.

Побывали мы в доме-музее Сарьяна и, конечно, в Матенадаране. Уже тогда, а позже, при более длительной командировке в Ереван, еще больше, поразило знание армянами своей истории, истории семьи и страны.

Ленина ненавидели больше всего, но эта ненависть была табу. Сталина ненавидеть уже было можно, но не за то, что он лично отдал равнинный и горный Карабах азербайджанцам, которые до революции назывались тюрками (передачу Нахичевани Азербайджану еще ранее одобрило Политбюро).

Молотова же ненавидели открыто (за публичный отказ от требований вернуть Карс и другие районы из состава Турции в Армению). Правда, исторический анекдот, который я слышал, может быть и в Армении, несколько меняет это представление. Якобы на ноту Турции о недопустимости изображения горы Арарат в гербе Армении (Арарат, хорошо видный из Еревана, до 1920 года находился на территории Армении) Молотов ответил, что еще более недопустимым является нахождение полумесяца на гербе Турции – луна-то уж никак Турции не принадлежит.

Вернулись мы в Сухуми, полные впечатлений. Готовы были на трудовые подвиги, но погода и выделяемое корабельное обеспечение нам не благоприятствовали.

По сравнению с Тбилиси и Ереваном Сухуми, особенно во внесезонное время, был провинцией. Его достопримечательности можно было обойти за день, а для более далеких экскурсий в горы и в пещеры (Афонские еще были не открыты) времени у нас не было. Жили мы в гостинице «Тбилиси», которая находилась между центром города и маяком, возле которого располагалась Сухумская морская станция.

В конце марта «пляжников» еще не было и туда, в отличие от помпезной «Абхазии», можно было еще поселиться. Обедали/ужинали мы в скромном ресторане своей гостиницы. Меню там было довольно однообразным, и однажды я попросил залить жареную картошку яйцом, как делала буба (бабушка по маме). Когда повар принес огромную сковороду картошки фри, залитую яйцом и украшенную зеленью, две компании грузин, сидевшие неподалеку от нас, возбудились и потребовали – и нам такое!

Завтракали, мы, как правило, почти на ходу, в какой-то забегаловке в центре: кефир или мацони, сметана, булочка. Витя Лазебный добавлял в кефир ложку сахара. Она стоила одну копейку. Толстый усатый повар, получив чек, выдавал оплаченное. Не в первый раз получив от Вити чек, он вдруг спросил: а что такое – один копейка? Ложка сахара – ответил Витя. Какой ложка – нужен сахар – бери сахар! И он вместо ложки зачерпнул из бака, стоявшего возле него, стакан сахара и подал Вите. Спектакль этот он сыграл для самого себя – зрителей в кафешке, кроме нас, не имелось.

Все-таки две вылазки в «злачные» места у нас случились. Глазьев из вызова на телефонные переговоры на главпочтамт узнал, что у меня 18 мая день рождения и решил, что это стоит отметить. Денег, чтобы повести всех в ресторан вечером, у меня не было, и Глазьев предложил сброситься.

Достойным признали ресторан на горе. Кухня там была обыкновенная южная, но зато играл оркестр румынских цыган, каким-то образом зацепившийся в Сухуми. Глазьев пытался расшевелить нас после напряженного трудового дня. Он предложил разыграть право на ухаживание за нашей единственной дамой Элей, и оно досталось мне. Ее посадили справа от меня, и я мог рассчитывать на ее эксклюзивное внимание. К Эле я относился хорошо, но мне как-то стало грустно – днем успел поговорить по телефону с Ниной и Вадиком, который сопровождал Нину на переговоры, и я после двухмесячного отсутствия остро почувствовал тоску по дому. Писал домой редко, письма шли долго. После моего отъезда и десятидневного отсутствия вестей мама даже позвонила на работу и спросила, все ли со мной в порядке, что в отделе долго помнили.

Итак, на своем 26-м дне рождения мне пришлось извиниться перед Элей и передать право ухаживания Вите Лазебному, который хотел этого больше остальных.

Вовремя, так как к паре Эли и Вити подплыл толстый и кудрявый скрипач и стал играть для нее соло. Я бы в этой ситуации не знал, что делать (казалось, нужно было одарить скрипача особыми чаевыми), но Витя просто шуганул его, и он отплыл к другой, более «перспективной» паре.

В Сухуми еще сохранялись старые обычаи. На станцию приехала на два дня подруга Эли из 11-го отдела, чтобы получить гидрологические разрезы прежних лет в районе станции. Единственный раз мы прошлись с ними днем по центральной улице. Они несколько отстали от нас, чтобы обсудить свои «женские секреты». Вдруг мы услышали какие-то возмущенные возгласы и басовые ноты кавказского говора. Обернувшись, мы увидели, что девушек растаскивают в разные стороны, а рядом припаркована «Волга» с открытыми дверями. Хорошо, что девушки отстали недалеко, и мы успели на помощь. Драки не было, грузины сказали, что женщины одни у них не ходят. (В фильме Антониони «Не промахнись Ассунта!» с Моникой Витти сцена сцепившихся по-трое женщин, выходящих из дому в соседнюю аптеку за аспирином, тоже соответствовала местному колориту).

В Сухуми еще оставались греки: часовщики и продавцы кофе, жарившие зерна и варившие чудесный кофе в джезвах, погружаемых в горячий песок.

Через некоторое время греки исчезли, и мне повезло, когда через много лет я нашел еще последнего греческого часовщика на набережной. Он посмотрел на мои электронные часы (одни из первых) и сказал, что во влажном климате они работать не будут. Когда я показал, что на циферблате написано о возможности погружения на глубину 30 м, он сказал, что я неправильно понял – на самом деле это значит не подходить к морю ближе 30-ти метров.

Вообще Абхазия представляла собой типичную кавказскую автономную республику. Практически на всех руководящих постах (включая директора «атомного» института в Агудзерах) находились грузины. Но на титульном посту первого секретаря обкома всегда находился абхаз. Многое об Абхазии можно узнать из чудесных рассказов и повестей Фазиля Искандера, но «Созвездие Козлотура» появилось позже.

Письменность на основе кириллицы появились в Абхазии в 1920-х годах. Многие названия начинались на букву а (ареспублика, авокзал, акафе и т. д.).

При объявленной Дружбе народов в Абхазии дружно (под присмотром партии и КГБ) жили представители разных национальностей (греков выселили). В армянской школе (семилетке) дети учили пять языков: армянский, абхазский, грузинский, русский, ну и какой-нибудь английский.

Несмотря на теплое море, фрукты и природу, русские приживались в Сухуми не просто.

Недалеко от гостиницы «Тбилиси» показывали нечто среднее между коттеджем и виллой, принадлежавшей недавнему выпускнику ленинградского Первого медицинского Сергею. Он был хирургом и хотел набраться профессионального опыта. Но ему, кроме аппендицитов, ничего самостоятельно оперировать не давали. Как-то по скорой в больницу попал один из местных начальников, да еще с перитонитом. Медлить было нельзя, и операцию провел ленинградец. Она прошла успешно, в отличие от такой же операции у друга оперируемого, которую проводил «правильный» хирург. По требованию начальства теперь многих из них оперировал Сергей. Все бы хорошо, одно не устраивало местных врачей: он не брал за операции денег. Ему объяснили. Он не понял. Его отстранили от операций и сказали – будешь жаловаться – до конца срока отработки (он был молодым специалистом) на свободе не доживешь. Он понял, ему разрешали оперировать все более сложные случаи, регулируя оплату и его вознаграждения. Скоро у него появилась «Волга», потом коттедж, потом «шале» в горах. Потом он запил (или сделал вид, что запил) и через несколько лет уехал.

Еще одна запоминающаяся вылазка организовалась по моей наводке. Чей был день рождения, не помню. В Эшерах, деревушке неподалеку от Сухуми, к ожидаемому приезду Эйзенхаура в 1960 году был построен ресторан «Ущелье». Между двух нависающих над ущельем и почти смыкающихся вверху скал протекал ручей. По дну ущелья устроили террасы для столиков, в скалах выдолбили гроты для полуоткрытых «кабинетов», ручей одели в гранит, сделали запруды с плавающей в них форелью. Эйзенхауэра в СССР не пустили – он обидел Хрущева, снова разрешив полеты У-2. Пауэрса сбили над Уралом 1 мая 1960 года (интересные подробности об этом в книге 2, стр. 278). Визит был назначен на осень, но Эйзенхауэр и улучшающиеся отношения с Америкой перестали интересовать Хрущева. Он, по-видимому, решил, что нового, в любом случае молодого президента (Никсона или Кеннеди) он сумеет перехитрить (см. кн. 2, стр. 190).

Возвращаясь в «Ущелье» вспоминаю, как мы выбирали форелей в запруде, и пили вино, пока их жарили. В конце мая в Эшерах было жарко, но здесь, в скалах, прохладно.

На выходе из ресторана помещался фрагмент фольклорной деревни с плетеными заборами и коптившимися на них сулугуни и бараниной.

Копченый сулугуни стоил непомерно дорого. Модерная гостиница с террасами в сторону долины предназначалась для высоких гостей, туристов туда не пускали.

В Сухуми вернулись к вечеру – транспорт в Эшеры практически не ходил, а вечером можно было нарваться на излишне гостеприимных хозяев частных машин. Кто-то подбросил нас до маяка, возле которого находилась Станция. В разнообразных частных домах вокруг маяка ютились сотрудники Станции. Где-то среди них обретался и киевлянин Феликс Соляник, но мы его тогда не знали. На единственной культурной точке поселка при маяке – кинотеатре «Маяк» – висела реклама пародийного вестерна «Лимонадный Джо». На ней крупным шрифтом выделялась надпись: «Хочешь драться как в кино, пей грузинское вино!». Разнообразием грузинских вин Сухуми не блистал, но абхазские (качеством пониже) присутствовали. В список 29 номерных грузинских вин (книга 2, стр. 142) входили два абхазских: «Чхавери» и «Усахелаури».

Кругом разруха, но маяк 1864 года работает и сейчас

Чхавери можно было в нашем ресторане пару раз получить, а насчет «Усахелаури» я поспорил с официантом-грузином, с публичной фиксацией спора свидетелями, что оно красное. (Вся обслуга в ресторане была грузинской, абхазы в нее не стремились). На ящик его или «Чхавери». Он проспорил, но достать «Усахелаури» не мог – весь виноград был уничтожен филоксерой. Но «Чхавери» он тоже не поставил.

Легенды о всеобщем кавказском благородстве подверглись в Сухуми испытаниям. Однажды в бане (горячей воды в гостинице не было, а в номере не было и душа – зато был балкон) услышал разговор двух водил. Один был, судя по акценту, армянином, второй абхазом. Старший говорил младшему: «Как это – денег нэт? Сейчас уголь для отопления котельных вожу – одну машину вместо детского сада хорошему человэку привез – вот и деньги!». «Дык дети же замерзнут» – недоумевал второй. «Савсем неумный – кто ж детей без тепла оставит – еще машину дадут!».

Однажды мы с Эдиком Роговским (тогда он был у нас радиомонтажником) договорились с Глазьевым, что уйдем пораньше из Павильона на отборочный матч чемпионата мира по футболу. (Обычно сидели допоздна, пока не темнело).

Лазебный, Коломиец, Роговский, автор у развалин на Иверской горе

«Что, в Сухуми?» – удивился Глазьев. А мы удивились его наивности – в Сухуми не было ни приличной команды, ни, тем более, приличного стадиона. Матч был в Москве, с Грецией. Проверили телевизор в гостинице. Он не работал. Эдик сказал: нет проблем, починим. Но старшая из наших коридорных – седая грузинка с прямой спиной и княжеским профилем, сказала, что она разрешить ремонт не может – этот вопрос может решить только директор. Директор не появлялся несколько дней, и коридорная сказала – меня уволят, если что-нибудь выйдет не так, приходите лучше ко мне домой.

Глазьев, который не проявлял никакого интереса к футболу, в гости к грузинке тоже захотел пойти. Купили цветы, Глазьев настаивал на бутылке шампанского и из-за этого опоздали.

Семья (наша «княжна», ее сын, его жена и двое прелестных детей) ужинали. Не так, как у нас, на кухне, а в большой комнате за хорошо накрытым столом. Без вина. Наш приход нарушил семейную идиллию. Детей увели и докармливали на кухне. Жена тут же ушла из-за стола и стала нас обслуживать. Мать некоторое время посидела с нами, потом ушла к внукам. Шампанское мы, конечно, выпили, но хозяин вынул бутылку «Енисели». Нас стали угощать, приговаривая, что отказываться неудобно. Уйти было невозможно. Я все-таки попросил включить телевизор, и мы вполглаза следили за развитием игры. Начались тосты хозяина и ответные тосты Глазьева. Присевшую было жену, муж довольно бесцеремонно послал за какими-то припасами. Дружеская трапеза была мужским делом. Футбольную передачу, звук которой уменьшили, а картинку на маленьком экране не настраивали, смотреть было невозможно. Сын вынул еще какую-то бутылку и, несмотря на наши протесты, заставил нас выпить. Я надеялся, что Глазьев не станет восхищаться кинжалами, висящими на персидском ковре на стене – вдруг начнут дарить? Обошлось.

Мы с Эдиком не знали, куда деваться от стыда. На следующий день извинялись перед коридорной. Спросили как же так, мы нарушили покой семьи, муж грубовато повел себя по отношению к жене и т. д. Она нас успокоила – он неделю будет просить у нее прощения, вести себя с ней, как с невестой, но это без свидетелей. Но не показать себя джигитом и хозяином в доме при гостях грузинский мужчина не может. Почему же Вы не сказали, что живете с семьей сына – мы бы поехали на Маяк. Она ответила, что ей было стыдно, что она не может проявить положенное гостеприимство – предоставить в гостинице телевизор или разрешить починить его. И выбрала из двух зол меньшее – пригласить в недавно еще ее дом, в котором после смерти мужа хозяином стал сын.

Вылазка в Новый Афон особенного впечатления не произвела. Монастырь был закрыт, как и его главный полуразрушенный собор. На его территории размещалась (в основном в палатках) туристская база. Мы поднялись на Иверскую гору в поисках остатков разрушенной Анакопеи, но нашли только остатки часовни Иконы Иверской Божьей Матери.

Последнее, что запомнилось из сухумской экспедиции, был «подвиг» Глазьева по добыванию движущейся цели для эксперимента по точному пеленгованию. Корабли станции («Зея» и «Стрела») уже были для нас недоступны. Глазьева свели с местными «колхозными» рыбаками, у которых был малый сейнер.

Вместо иконы была надпись

На встречу Глазьев собирался тщательно: надел галстук и процедил остатки спирта со следами ржавчины из последней нашей канистры со спиртом. Рыбаки приняли его дружески, спирт проигнорировали – пили замечательную чачу из винограда «Изабелла». Сам факт общения столичного ученого с простыми парнями с сейнера и его просьба пройти пару раз мимо измерительного павильона станции был для них поводом для самоуважения.

Появился Глазьев под утро, без галстука и держась за стенку. Утром он сказал, что пил со многими – со строителями, летчиками, военными моряками, но здесь было что-то из ряда вон выходящее. Особенно, если учитывать, что после пьянки, выведший его из строя, рыбаки в пять утра вышли в море на костоломно тяжелую и опасную работу.

Через день эксперименты с пеленгованием с помощью рыбаков были завершены, а еще через день они взяли его с собой на утренний лов…

На мой взгляд, эксперимент положительного результата не достиг, но Глазьев думал по-другому. Кроме того, имелись сроки выполнения других работ, о которых я не знал. Мы срочно уезжали в Киев. Все, как «белые люди», улетали на самолете. Я, как вооруженный охранник, сопровождал секретный груз на машине. Что-то мы отправили по железной дороге, что-то оставили на станции. Незадолго до нашего отъезда нас попросили оставить бухту стального троса, намотанного на двухметровую катушку. Причем не руководство, а военизированная охрана, состоящая в основном из местных джигитов. Трос был использован для проведения экспериментов, в частности постановки на дне излучателей. Но основная его часть оставалась на катушке. Кроме того, мы привезли и использовали двухтонную лебедку. Про нее разговора не было. За трос (который был страшным дефицитом при обустройстве виноградников) предлагали две бочки вина. Мы (с внутренним сожалением) отказались. Откровенных угроз не помню, но какие-то намеки были. За день до отъезда катушка с тросом с территории станции, находящейся под военизированной охраной, пропала. Разбирательство с руководством станции и охраной результатов не дало. Пропажу лебедки, которую отправляли железной дорогой, заметили только в Киеве. Обе они были записаны на меня, как материально ответственного. Трос на катушке с помощью справки со станции, подписанной Ильичевым, списали быстро. А вот лебедка «висела» на мне несколько лет и грозила мне большими потерями, если бы при очередной инвентаризации институтского оборудования ее не списали.

Последним аккордом в Сухумской эпопее был конфликт с водилой. Он предложил (по наводке той же охраны) загрузить в машину тонну мандаринов.

Вывозить мандарины из Грузии частным лицам было запрещено. Водила надеялся, что опечатанный груз, его путевой лист и я, как сопровождающий с оружием и со справкой о недопустимости вскрытия секретного груза, освободят нас от досмотра. По крайней мере, в Абхазии, а в Краснодарском крае и дальше он уже умел договариваться и помимо справки. Обещано было довольно много – несколько месячных зарплат. Ни минуты не сомневаясь, я отказался. Я так и не проникся главным принципом развитого социализма – что охраняешь, то имеешь.[44]

Особых приключений в дороге не было, за исключением того, что машину все-таки вскрывали – на Кубани милиция не верила, что кто-то может упустить возможность заработать на мандаринах и тем самым лишить их «отката».