Читать книгу Карим Хакимов: летопись жизни - Олег Борисович Озеров - Страница 5

С такими или почти такими мыслями бросился навстречу судьбе Карим, оставив в 1911 году медресе «Галия», а с ним, похоже, и мысли об исламе как единственной путеводной звезде. Он поехал в Туркестан! Он искал чего-то принципиально нового, причем в свои двадцать лет вряд ли представлял, что он конкретно ищет. Теперь он хотел получить знания о мире не в школе, а от самой жизни, от странствий. Может быть, он считал, что исламские идеалы справедливости претворятся в жизнь в туркестанских землях? По-юношески самоуверенный, он не боялся новизны, перемены мест, а жаждал их, полагая, что со своими способностями всегда как-нибудь заработает себе на жизнь, но не будет испытывать унижений от более богатых и успешных сверстников. Гордость и чувство собственного достоинства для него были важнее денег…

А может быть, в его душе теплилась надежда, что в Туркестане, где, наряду с Казанью, в Бухаре, находился интеллектуальный и духовный центр ислама тогдашней России, ему удастся найти ответы на «проклятые вопросы»: как жить, что такое справедливость и есть ли она в этом мире? Ведь именно там, в Бухаре, ковалась вера и мудрость исламских мыслителей, таких как Ш. Марджани, о котором мы скажем ниже, и других.

За четыре года странствий – с 1911 по 1915 год – он исходит и изъездит всю Среднюю Азию, совсем недавно (всего лишь в 1884 году) вошедшую в состав Российской империи. Ташкент, Коканд, Канибадам – вот основные города его скитаний.

Но отвлечемся на время от жизнеописания нашего батыра. Ведь по тем местам Центральной Азии бродили и другие выходцы из Башкирии. Но искали они других знаний и впечатлений, хотя их пути так или иначе переплетались с хождениями и путешествиями Карима. Речь идет о знаменитом востоковеде и весьма разностороннем (кто-то считает – многоликом) человеке, оставившем глубокий и неоднозначный след в судьбе Башкирского края. Звали его Ахмет-Заки Валиди Тоган (Ахметзаки Ахметшахович Валидов). К нему мы не раз еще будем возвращаться в ходе нашего повествования.

Он нам интересен хотя бы потому, что родился в один год с Хакимовым с разницей в один месяц, также в Башкирии, тоже в селе, и тоже, как считают некоторые ученые, не был стопроцентным этническим башкиром (о его происхождении существует много версий – ногайская, тептярская, татарская), хотя себя им, возможно, из соображений политической карьеры называл. Но главное – его пути и пути Карима Хакимова не раз незримо (а затем и зримо) пересекались, причем они практически почти в одно и то же время путешествовали по тогдашнему Туркестану. Возможно, и тот и другой искали там знаки судьбы и свой путь? И тот и другой стали политическими деятелями, действовавшими в какой-то период на одной и той же исторической арене, но с разным видением судеб Башкирии. Да и их личные судьбы сравнимы по накалу и драматизму, хотя А.-З. Валиди и прожил почти в два раза более долгую жизнь, закончив ее в Турции в 1970 году.

Что же влекло А.-З. Валиди в Туркестан? По форме отнюдь не то, что главного героя нашего повествования. Ахмет-Заки Валиди был из совершенно другого сословия, чем Карим, происходил из известной семьи религиозных деятелей. Учебу он начал гораздо раньше, чем его сверстник, – уже с 1898 года в медресе своего отца, изучал иностранные языки, причем на первом месте стоял русский, которым он овладел в совершенстве, практически как родным, на уровне, позволившем писать научные труды. Огромная разница с Каримом, у которого начальные условия были намного хуже!

Ахмет-Заки, в отличие от Карима, не знал нужды – ни материальной, ни духовной. С детства он купался в высокоинтеллектуальной среде, жил среди философских споров и дискуссий, особенно когда учился в Утякове, в медресе своего дяди Хабибназара Сатлыкова (Хабибназара Утяки), который, в свою очередь, был учеником знаменитого татарского просветителя, упомянутого выше шейха суфийского ордена Накшбанди Ш. Марджани – предтечи И. Гаспринского и его джадидизма. Дядя, будучи сам автором целого ряда книг, прививал юному Ахмету-Заки любовь не только к религиозным, но и к светским знаниям, в том числе к математике и астрономии, учил его арабской риторике, знакомил с биографиями выдающихся арабских ученых. Уже тогда у талантливого молодого человека зародилось желание стать таким же ученым, как Шигабутдин Марджани. Иными словами, Ахмет-Заки имел с детства доступ ко всему тому богатству знаний, к которому ни по происхождению, ни по материальному положению не имел доступа Карим!

По всем признакам, Ахмет-Заки мог бы пойти по стопам другого ученика Марджани – Хусаина Фаизханова, который после учебы в Казани затем был переведен (после открытия в 1855 году Восточного факультета Санкт-Петербургского университета) в столицу Российской империи вместе практически со всем преподавательским составом Восточного разряда (факультета). Как и он, он мог бы всю жизнь заниматься описанием средневековых восточных рукописей, составлять картотеку арабских рукописей Азиатского музея и разрабатывать основы реформы исламского образования, писать грамматику татарского языка. Но ему был уготован другой путь…

В целом Ахмет-Заки Валиди вписывался в мощные струи джадидизма, омывавшие российскую мусульманскую умму. В этом движении, основы которого были заложены Ш. Марджани, опиравшимся на своего предшественника, правоведа и богослова Абд-Насира аль-Курсави (1776–1812), формировались разные направления. Одни из них были нацелены на стремление к признанию мусульманской уммы в России полноценным и полноправным субъектом исторического развития страны, но в рамках Российской империи (Исмаил-бек Гаспринский, Каюм Насыри), а другие, как Ахмет-Заки Валиди, М. Султангалеев, мечтали о формировании новой мусульманской идентичности на основе синтеза идей обновления ислама и его встраивания в мировые цивилизационные тренды с идеями общего тюркского и исламского прошлого, что не исключало их выход на мировую арену в качестве самостоятельного субъекта вне России. Третья ветвь джадидизма – симбирский татарин Ю. Акчурин, бакинец А. Агаев, уроженец Кавказа Д.М. Мурад-бей – выступали за объединение всех тюркоязычных народов под эгидой турецких султанов.

Ахмет-Заки, начинавший как ученый-историк, тяготевший ко второй ветви джадидизма, был похож на драгоценный камень, прошедший долгую и сложную огранку в умелых руках, а Карим – на золотой самородок, вышедший из самых недр матушки-земли.

Общим же было то, что оба питали ненависть к невежеству и огромное уважение к знаниям, стремились ими овладеть. Понятно, что познававший духовные глубины вселенной ислама Ахмет-Заки, живший идеями Ш. Марджани, его рассуждениями о ханафитах, спорами с ними, изложенными в его основополагающей работе «Китаб ал-хикма ал-балига ал-джанния фи шарх ал-акаид ал-ханафия» (Книга о зрелой философии, помогающей объяснить вероучение ханафитов), был к двадцати годам намного образованнее своего погодка из Дюсаново… Но шли они в одном и том же направлении, в соответствии с запросами того времени – от чисто религиозной к светской мысли, к идее более светского образования, хотя путь Ахмета-Заки, надо признать, был намного интеллектуальнее. Тот порыв к обновлению ислама, в чем-то перекликавшийся с европейскими идеями Возрождения (но, как правильно пишут многие историки, далеко не во всем, так как не ставил под вопрос догматы исламского вероучения), который Карим познавал урывками, зачастую интуитивно, Ахмет-Заки воспринимал через аргументированную критику ханафитского калама и мутакаллимов, виртуозно изложенную Ш. Марджани в рамках суннитского иджтихада и восторженно воспринимавшуюся татарской и башкирской интеллигенцией. Да, далек был Карим от философии Ш. Марджани, сочетавшей в себе рассуждения о вере в Бога и Его именах, атрибутах Всевышнего, предопределении, загробной жизни, пророчествах и ангелах, проблемах халифата и имамата и связанных с ними понятиях!

Высокообразованный Ахмет-Заки уже в 1908 году начинает преподавательскую деятельность в Казани (кстати, позже он преподавал в медресе «Галия»!) и пишет свою первую работу «Об истории тюрков и татар», которая выйдет в 1912 году и станет во многом теоретическим обоснованием для политической деятельности Валидова. Понятно, что Карим Хакимов о такой карьере мог только мечтать!

И все же, все же… Неким общим моментом в их взглядах стало то, что уже на раннем этапе их жизненного пути они перестали считать следование исключительно по пути традиционного ислама главным и единственным условием решения земных проблем. А.-З. Валиди, будучи весьма глубоким знатоком ислама, первую книгу, как мы видим, посвятил проблемам общности исторической судьбы тюрков. Ислам в его исканиях правды выступал как один из «обручей», связывающих тюркские народы воедино, но не единственным… И впоследствии он в поисках своего «философского камня» кружил между пантюркизмом, пантуранизмом, панисламизмом и неоосманизмом, пытаясь найти путеводную звезду для тюркских народов…

Его взгляды в чем-то пересекались, а в чем-то расходились со взглядами других джадидов. Как пишет известный российский исследователь А.В. Логинов в своем глубоком исследовании «Евразия и ислам», «джадиды выступали за последовательное развитие мусульманской уммы с учетом достижений мировой (западной) цивилизации, но при условии обязательного сохранения российскими мусульманами своих исламских корней»[21]. Как показала политическая деятельность Ахмета-Заки, идя в русле этих устремлений, он пытался выйти на создание собственного, как сказали бы сейчас, геополитического проекта, отличного от более скромных планов других мыслителей этого направления. В конечном счете, его идеи тесно переплелись с идеями других панисламистов и пантюркистов (он сам не любил, когда его причисляли к пантюркистам), в том числе турецких.

Ирония же судьбы в том, что волею случая или предопределения они, повторимся, оба оказались, пусть и с разными целями, в Туркестане практически в одно и то же время… Хотя сроки пребывания А.-З. Валиди в Средней Азии были короче, чем у К. Хакимова, но стали весьма плодотворным периодом его жизни. Он усердно занимался там научными изысканиями, которые явно были направлены на исследование истории тюрков, но выводили его на литературные памятники, напрямую связанные с исламом. Неужели Аллах направлял его стопы в нужном направлении? А может, ему помогали сделавшие на него ставку определенные круги в Казани?

Его командировка в Ферганскую область с конца 1913 до марта 1914 года, когда он посетил Коканд, Маргилан, Андижан, Ташкент, Наманган, Самарканд, Бухару, Скобелев и другие города, оказалась весьма урожайной на находки. «Мне сопутствовала удача с самого начала», – напишет он в своих воспоминаниях[22]. Им была найдена рукопись «Благодатное знание», автором которой являлся Юсуф Хас-Хаджиб Баласагуни, приобретены ценные рукописи: «Книга Губайдуллы» Мир Мухаммеда Амина Бухари, «Книга Габдуллы» Хафиза бин Мухаммеда ал-Бухари, «Проявление могущества царей» Али бин Шихабуддина ал-Хамадани, «История Наршахи» Мухаммеда Наршахи ал-Булхари, «Ясные приложения» Джамала Карши, «История Шауки» Шауки, «Сады богатства» Агахи.

В той же поездке им были собраны разнообразные данные об экономике и истории этих земель, об узбеках, ведущих кочевой образ жизни. Это было блестящее и многообещающее начало научной карьеры. 20 апреля 1914 года А.-З. Валиди сделал доклад об итогах своих изысканий на заседании Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. Позднее уже в Санкт-Петербурге он получил предложение опубликовать свои материалы в «Записках Восточного отделения Императорского Русского археологического общества».

По итогам поездки А.-З. Валиди получил предложение академиков Академии наук В.В. Бартольда, В.В. Радлова и К.Г. Залемана провести еще более масштабные изыскания по истории Средней Азии[23]. Именно тогда он познакомился и подружился с будущим советским дипломатом Н.Т. Тюрякуловым, рассказ о котором впереди. «Особенно близкими из тех, с кем я познакомился в Туркестане, был мне Назир Туракул», – писал он в своих мемуарах[24].

Окрыленный своими успехами, при поддержке Русского комитета по изучению Средней и Восточной Азии и Императорской Академии наук А.-З. Валиди приезжает 6 июня 1914 года в Ташкент, затем в Наманган и Скобелев, попадает в Бухару, затем Шаршауз, а далее – в города долины Сурхандарьи. На обратном пути 16 июля 1914 года в Карши ему удалось приобрести уникальную рукопись, которая оказалась подстрочным переводом части Корана на тюркский язык, по некоторым данным, ее исходный текст относился к концу X века. А.-З. Валиди возвращается в Бухару, откуда 4 августа выезжает в Уфу. Всего в ходе своей поездки он собрал 23 рукописи! Выдающийся результат для совсем еще молодого ученого.

Можно говорить о том, что по форме его научные изыскания напоминали благословленные царской властью путешествия 1835 года ориенталиста Демезона, политического агента Яна Виткевича, миссию 1841 года горного инженера Бутенева, ориенталиста Ханыкова, натуралиста Лемана и других. Их участники издали ряд исторических и географических работ о Бухаре, как и А.-З. Валиди. Эти исследования направлялись волей царского правительства, которое в духе имперских традиций и начавшейся «Большой игры» с Великобританией за влияние в Центральной Азии хотело изучить присоединяемые к России территории, населенные тюркскими народами, исповедовавшими ислам. Ведь к 1910 году в Российской империи жило почти 20 млн. мусульман, практически как сегодня. Да и их процентное отношение к русским было приблизительно таким же, с учетом того, что в империи тогда проживало около 160 млн. человек.

Однако труды нашего ученого, по сути дела, были направлены не на изучение Туркестана как объекта вожделений растущей империи, как, возможно, это воспринималось в Санкт-Петербурге, а на поиски общих духовных и исторических корней тюркских народов. Но это стало очевидно, в том числе и властям, намного позднее.

16 августа 1914 года через Самарканд, Ташкент, Оренбург и Уфу Валиди прибывает в город Стерлитамак.

Начавшаяся Первая мировая война прервала его изыскания… Он был даже на несколько дней забран в солдаты, но освобожден по указу царя не брать в армию учителей русского языка для нерусских школ, кем он незадолго до этого стал по совету академика Бартольда, сдав экзамены в Казани. Затем он отправился в Уфу, где и стал преподавать. Он лишь успевает опубликовать результаты своих изысканий в «Записках Восточного отделения Императорского Русского археологического общества» в 1915–1966 годах, а также в серии из девяти статей под общим названием «Туркестанские письма» в газете «Иль» («Страна») в 1913–1914 годах.

Лишь в 1915 году А.-З. Валиди в период своего учительства в Уфе познакомился с революционными идеями социал-демократов и эсеров, но к ним тогда не примкнул, в том числе не желая рисковать своей карьерой. Однако он начал формулировать свои политические взгляды, которые тогда сводились к уравниванию в правах русского и нерусского населения, запрету на передачу русским переселенцам земель местных кочевников и созданию системы народного образования. При этом глубинные убеждения толкали его к тому, чтобы вести борьбу против «русских колонизаторов»[25]. Заигрывал он в тот период и с идеями «сибирской автономии», о чем мы расскажем позже в контексте судьбы К.А. Хакимова.

Настоящая политическая карьера А.-З. Валиди начнется только в конце 1915 года, когда он станет помощником депутата Государственной думы Кутлукая Тевкелева, который влился во фракцию мусульман.

Блистательная карьера этого ученого и в дальнейшем общественного деятеля резко контрастировала с судьбой Карима Хакимова в эти годы, когда он, так же как его именитый земляк, путешествовал по землям Туркестана. Путешествовал – громко сказано. По сути дела, он скитался, бродяжничал, прибиваясь то к одному, то к другому хозяину! Но эта школа жизни была не менее, а более важной для Карима, чем для Ахмета-Заки его поиски рукописей. За эти годы скитаний он выучил узбекский (тогда он назывался сартовским) и таджикский языки, познал нравы и обычаи народов Туркестана не из щегольской повозки, а из самой толщи народной жизни. Что лучше? Трудно сказать. Это был разный жизненный опыт, который вел этих людей к разным выводам о том, что делать им самим и чьи интересы защищать.

Но эти познания Кариму давались через тяжкие испытания. Прибыв весной 1911 года в Ташкент, он так и не смог найти хоть какую-то работу. Попытал счастья в Коканде, но и там его ждала неудача. Лишь в Канибадаме (Фергана, Кокандский уезд) ему, если можно так сказать, улыбнулась удача – он попал в каменноугольные копи Шураб простым чернорабочим. Считай – никем. Он был тогда на самом низу социальной лестницы, и ничто ему не светило. Положение было не лучше, а еще хуже, чем в Уфе и Оренбурге. Было от чего пасть духом. Наверное, он осознавал весь ужас своего положения: большие способности, огромное желание учиться и развиваться – и полная беспросветность вокруг, причем в копях она была физически ощутима. Ближе к аду места не было… Куда и как пробиваться к свету? С кайлом и лопатой? Ответов, как и прежде, не было, и вера в Аллаха ничего в его жизни не меняла.

По нынешней терминологии, социальные лифты не работали. Да их как системного явления и не было в царской России, которая была построена по сословному принципу, и все основные права, как политические, так и экономические, находились у дворянства, а главным сословием, которое извлекало прибыль из, как теперь сказали бы, рыночных реформ, были купцы, в том числе татары, и нарождавшаяся промышленная буржуазия. Наиболее мобильной стратой были разночинцы, сыгравшие большую роль в распространении революционных настроений в России. Пробиться наверх можно было через военную службу, но это в меньшей степени касалось инородцев. Ахмет-Заки Валиди мог, в свою очередь, рассчитывать как минимум на научную карьеру в качестве выходца из образованных кругов тогдашней мусульманской интеллигенции. Ни в одну из этих категорий Карим не попадал и близко.

Возможно, как живший за тысячу лет до этого некоторое время в тех местах (Бухара и Самарканд) великий персидский ученый, поэт и тоже вольнодумец Омар Хайям, Карим повторял про себя его строки:

Просветителем и человеком, который открыл для Карима (а ему шел всего лишь 21-й год) абсолютно новый, неведомый мир марксизма, не имеющий ничего общего с тем, что он знал ранее, стал польский «социалист-революционер», «старик», как называет его сам Карим, Ковалевский, отбывавший срок в Канибадаме на вольном поселении и взявший Хакимова к себе забойщиком в шахту[26]. Наш герой в своей автобиографии очень скупо освещает этот период и даже не дает имени Ковалевского, уточнив лишь, что тот был членом Польской социалистической партии (ППС; Polska Partia Socjalistyczna).

Попробуем выдвинуть следующую гипотезу. Как известно, Польская социалистическая партия, основанная в 1893 году, выступала за независимую демократическую Польшу. Причем боролась за эти цели без координации с революционными силами России, Германии и Австро-Венгрии. От ППС в 1900 году откололась группа Л. Кульчицкого, взявшая название ППС – «Пролетариат». Она участвовала в первой русской революции, выступала за террористические методы борьбы, но была разгромлена царскими властями и в 1909 году прекратила свое существование. Возможно, Ковалевский был как раз из этого крыла партии. Однако более вероятен второй вариант – он был в рядах ППС – левица, которая стала большинством с 1906 года, когда ее сторонники исключили из своих рядов будущего главу польского государства Ю. Пилсудского и перешли на революционные интернационалистические позиции. На X съезде в Тешине в декабре 1907 и в январе 1908 года ППС – левица выступила за сотрудничество с российскими социалистами в деле свержения самодержавия.

В пользу второй версии, то есть того предположения, что Ковалевский был из левого крыла партии, говорит то, что во времена Первой мировой войны ППС – левица провозглашала пацифизм, который был близок тогда, как показало его поведение на начальном этапе Первой мировой войны, и Кариму Хакимову. Близки ему были и интернационалистические лозунги, что также укладывается в программные установки ППС – левица. Кроме того, в пользу того, что Ковалевский не принадлежал к ППС – «Пролетариат», говорит и то обстоятельство, что он, по свидетельству К. Хакимова, жил на вольном поселении, а это вряд ли власти позволили бы лицам, замешанным в терроризме. Неясность в этом вопросе остается, но точно известно – Ковалевский не был видным деятелем партии и среди ее руководства никогда не значился.

Судя по тем взглядам, которые затем Карим защищал, вернувшись из Туркестана в Оренбург, его представления о марксизме были на тот период достаточно прямолинейными и не привязанными к российским реалиям. Он, видимо, прочитал Манифест коммунистической партии, горячо и всем сердцем воспринял тезис, что у рабочих нет отечества. Это не противоречило в целом и учению ислама, основанному на том, что все члены уммы – братья, вне зависимости от того, где они живут. Скорее всего, Ковалевский ознакомил Хакимова и с основами политэкономии, в частности с теорией прибавочной стоимости и принципами ее перераспределения в пользу собственников средств производства. Учеба была недолгой – всего шесть месяцев, за которые, как признавался Хакимов, «Ковалевский стал моим учителем не только по забою, но и в политике»[27].

Интересно, что позднее в одной из своих автобиографий Карим достаточно пренебрежительно отзывался о Ковалевском, отметив, что он был «беден научным багажом и порядочным лентяем», хотя ему и удалось создать отделение партии «эсеров среди рабочих Ферганы»[28].

Знакомство с Ковалевским стало для Хакимова и началом проблем с властями. Дерзкий и не всегда сдержанный по молодости и неопытности человек, он прямо высказывал свои взгляды, рубил, что называется, правду-матку прямо в глаза и полиции, и администрации. Поэтому попал под полицейский надзор и впервые в своей жизни был признан политически неблагонадежным. Заметим, что Третье охранное отделение работало хорошо и своевременно выявляло таких людей. Эта характеристика стоила Кариму работы, и он был вынужден уйти на станцию железной дороги Мельниково, где собирались все уволенные или находившиеся в отпусках шахтеры, а затем вернуться к несколько позабытому им труду домашнего учителя в соседнем кишлаке Караяндаг. Затем, всего через четыре месяца, – первый арест с занесением информации об этом в паспорт и первая высылка в Коканд. Так стихийный бунтарь превращался во внесистемного оппозиционера, как сказали бы сегодня.

Такая рваная, бродяжническая жизнь, когда периоды полной безработицы перемежались временной работой то на шахтах, то в кишлаках у богатых хозяев, мало способствовала его укоренению где бы то ни было. Но его скитания усилили в нем ощущение, которое было чуждо Ахмету-Заки Валиди, что отечества у таких «босяков», как он, действительно нет. Он тогда был, что называется, перекати-поле. Однако последовательным революционером-марксистом Карим Хакимов еще не стал. Не было для этого условий…

В своей автобиографии он сам признавал, что «серьезной политической работы среди шахтеров не было… “Революционная” работа шахтеров больше всего выражалась в терроризировании полицейских и в вызывающих отношениях с администрацией. Литературы не было, царили пьянка и картежная игра»[29].

Осенью 1913 года Карима призывают в армию, но далеко от тех мест, где он бродяжничал, он не оказывается. Его посылают рядовым в 7-й Туркестанский полк, расквартированный в городе Скобелеве (ныне Фергана). Там он сходится с некими Ахмедом Сытдиковым и Саввой Моцковским, с ними создает нечто вроде социал-демократического кружка, который, правда, недолго просуществовал из-за отсутствия литературы и внешнего руководства.

Прямо надо сказать, у нас мало кто из историков интересовался настроениями в российских войсках накануне и в самом начале войны. Гораздо большее внимание уделялось тому, что в них происходило после Февральской революции. А они, эти настроения, в 1914 году, судя по всему, были очень разными в частях, сформированных из русских крестьян, которых было подавляющее большинство, и из «иноверцев», то есть из татар, башкир и представителей народов, которые жили в Туркестане или на Кавказе.

Если вспомнить предвоенные и военные настроения первого периода войны с «германцами», то они хорошо отражены в русской поэзии и произведениях русских авторов того периода. В 1913–1915 годах в русской и в целом православной среде преобладали патриотические и в основном шапкозакидательские настроения. Достаточно вспомнить стихотворения А. Блока, прежде всего «Скифы», и Н. Гумилева. Помните задорный призыв – «попробуйте, сразитесь с нами!»? Таков был общий настрой верхов, интеллигенции и в основной своей массе русского народа. Все надеялись на короткую и быструю победу над врагом. Пресса разжигала патриотические, а то и прямо шовинистические настроения.

Об этом ярко написал царский генерал Н.Н. Головин в своем фундаментальном труде «Россия в Первой мировой войне»:

«Первым стимулом, толкавшим все слои населения России на бранный подвиг, являлось сознание, что Германия сама напала на нас… Угроза Германии разбудила в народе социальный инстинкт самосохранения.

Другим стимулом борьбы, оказавшимся понятным нашему простолюдину, явилось то, что эта борьба началась из необходимости защищать право на существование единокровного и единоверного сербского народа… Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове “братушка”, которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ»[30].

Антимилитаристские взгляды в 1914–1915 годах были уделом маргиналов, прежде всего социал-демократов, и особенно большевиков, которые уже вскоре после начала военных действий выдвинули стоивший им тонн критики лозунг «поражения своего правительства в войне». Однако фактом остается то, что для большинства «иноверцев», в том числе мусульман, такие настроения были, скорее, преобладающими, что, как можно предположить, впоследствии отчасти обеспечило смычку части мусульманских низов с коммунистами.

Причин для этого было немало. В первую очередь, большую роль играла географическая удаленность европейского театра боевых действий от Волги, Урала и Центральной Азии. Для азиатских и кавказских народов, а также жителей Татарии и Башкирии европейские проблемы были очень далеки, а для узбеков, таджиков, казахов, туркмен – и подавно. О какой солидарности мусульман с православными сербами можно говорить?

Кроме того, неславянские народы, относительно недавно вошедшие в Российскую империю, не имели опыта войн с Западом. У них не было счетов ни с Францией, ни с Германией, ни с другими европейскими державами, образно говоря, не было исторических счетов с Наполеоном, а стихотворение М.Ю. Лермонтова «Бородино» ничего им не говорило. Это в значительной степени объясняло их индифферентность к конфликту в Европе.

Это царская власть понимала и до 1916 года «инородцев» из Туркестана, да и с Кавказа («Дикая дивизия» – исключение) на военную службу либо не призывала, либо призывала очень ограниченно, для службы в местных гарнизонах. Но и это вызывало огромные проблемы, а после начала призыва мусульман из Средней Азии в царскую армию там прокатилась волна антирусских восстаний, где на жестокость восставших власть ответила не менее жестко. Однако мусульмане из исторической части России на военную службу призывались с самого начала войны.

В случае с Хакимовым отстраненность от противостояния европейских наций дополнялась уже полученной им дозой марксистской пропаганды от Ковалевского, который ему, совершенно очевидно, говорил о том, что интересы «низов» и верхов Российской империи абсолютно не совпадают, что славянским и неславянским народам заваривающаяся в Европе каша совсем не нужна. К тому же сам Ковалевский не мог поддерживать войну, а тем более победу в ней России, которая планировала усилить свои геополитические позиции и однозначно не дала бы в этом случае Польше независимость.

Тогда, разумеется, Карим и понятия не имел о том, что именно итоги Первой мировой войны, развал и раздел Османской империи создадут широкий театр для политической стратегии будущего мощного государства, которое возникнет на обломках Российской империи и чьи интересы он будет защищать.

Поэтому у нашего героя те пацифистские и антимилитаристские настроения, которые возобладали в России в 1916–1917 годах, имели место с самого начала, еще до начала мировой бойни, изменившей лицо мира. Он еще в 1914 году пытался заниматься антимилитаристской пропагандой вместе со своими друзьями, которые с тех же шахт были призваны вместе с ним на военную службу и с которыми он образовал антивоенный кружок. Попытка создания этого мини-подполья была явно преждевременной и неудачной, говорила лишь о недостаточной политической зрелости Карима, который с горячностью молодого человека начал пропагандировать недавно усвоенные им марксистские тезисы. Деятельность их подпольного кружка царская охранка оценила и установила за ним пристальное наблюдение, которое уже не снимала до 1917 года. До последних дней своего существования она оставалась профессиональной, но изменить вектор развития событий и решить социально-экономические и политические проблемы России не могла.

Для Карима с началом войны стала очевидна бесперспективность на том этапе пацифистской пропаганды, да и воевать он не хотел. Поэтому совсем не счел зазорным за взятку уже в самом начале войны, в сентябре 1914 года, купить себе «белый билет» (в одной из своих автобиографий К.А. Хакимов пишет, что это было в августе 1914 года)[31]. Здоровье – застарелая астма и подозрения на туберкулез – позволяло это сделать. По неизвестным нам причинам он решил вернуться на канибадамские шахты. Что он там искал, непонятно. Вряд ли он мог рассчитывать, что, официально признанный по фальшивым бумагам туберкулезным больным, он сможет устроиться на шахту работать. Может, его кто-то туда направил, и это было не его собственное решение? Скорее всего, он уже решил для себя начать новую жизнь пропагандиста-революционера. Но условий для этого в Канибадаме было еще меньше, чем в армии. Попытки молодого парня заняться антивоенной пропагандой были быстро пресечены властями еще до того, как он доехал до прежнего места работы: просидев трое суток под арестом на станции Серово, он под поручение письмоводителя был отпущен домой.

Так малообещающе, в отличие от поездки того же А.-З. Валиди, закончился для Хакимова его первый туркестанский «тур». По сути, он оказался у разбитого корыта: ни денег, ни работы, ни карьеры, ни даже членства в РСДРП к тому моменту у него не было. Не было и вообще никакого понимания, что делать дальше.

Его возвращение к себе в деревню было безрадостным. Он по-прежнему никто, и все пути к образованию, развитию для него закрыты. Да и его жажда справедливости не только не удовлетворена, но бессовестно попрана. Хозяева жизни нагло смеются ему в лицо. Никаких жизненных перспектив не просматривается. Одно утешение: в Дюсяново его встретили не только постаревшие родители, но и односельчане, которые стали на него смотреть как на уже достаточно опытного человека и интересоваться его мнением не только по бытовым, но и по политическим вопросам. Судя по воспоминаниям родственников, у крестьян этого далекого села тогда еще были живы надежды, что победа в войне побудит царя более щедро отнестись к земледельцам и выделить им землю.

Как писал Сергей Есенин в поэме «Анна Снегина» о тех же временах, передавая диалог крестьян с приехавшим к ним поэтом:

Карим, уже столкнувшийся с крепкой хваткой российской охранки, к тому времени окончательно разочаровался во власти и иллюзии односельчан активно развенчивал. Но его таланты пропагандиста не могли его прокормить.

Он вынужден был уехать на станцию Кувандык и снова стать чернорабочим. Его натура, не терпевшая несправедливости, вновь толкает его на организацию сопротивления властям. В сентябре 1915 года после невыплаты зарплаты рабочим он организует забастовку, которая через три дня заканчивается его арестом. Выручает брат Абдулла, заплативший за него полицейским. Но дальше оставаться в этом районе становится опасно…

О чем он думал тогда, на что надеялся? Ведь жизнь упорно, раз за разом доказывала ему, что ни его социальное положение, ни сама феодально-сословная система, лишь едва тронутая капиталистическими преобразованиями, не способны открыть перед ним хоть какие-то жизненные перспективы. Отсутствие организованного сопротивления режиму на том этапе однозначно обрекало его на дальнейшее прозябание.

Но нет, он по-прежнему не теряет бодрости духа, не унывает! Что было причиной этому: беспечность молодости? Или жившая в душе надежда, что справедливость для тех, кто находится на самом дне жизни, причем, по его убеждению, совершенно незаслуженно, должна все же восторжествовать?

Быть может, его настроения были созвучны мыслям древнего мудреца Омара Хайяма: