Читать книгу Ничего личного - Олег Бойко - Страница 7

Вот так, неожиданно для меня самого, планы на вечер резко изменились.

Мы вышли из магазина и я, проводив взглядом автобус, на котором должен был вернуться, поплелся за отцом Вероники совсем в другую сторону. По узкой освещенной редкими тусклыми фонарями улице, между высокими заборами, через которые над дорогой свешивались ветви садовых деревьев. Туда, где почти у самой реки, если мне не изменяла память, был их дом – одноэтажный деревянный, если не считать каменного цоколя, светлый, с ухоженным садом за невысоким заборчиком из деревянных колышков, до которого я в школьные годы неоднократно провожал Веронику.

Почти всю дорогу мы молчали. Я только быстро позвонил Виталику, чтобы они с бабулей все-таки не ждали меня к ужину. Причину резкого изменения своих планов я называть не стал, а просто сказал, что буду, скорее всего, очень поздно.

А сам, пока мы шли, мучил себя глупыми мыслями о том, не собирается ли отец Вероники выполнить свое обещание, данное тринадцать лет назад. Богатое воображение, конечно же, стало рисовать страшные картины того, как в конце улицы он вдруг резко оборачивается, сшибает меня с ног, скручивает руки и волочет в сарай на заднем дворе, где обессилевшего от страха бросает на земляной пол перед обтесанной со всех сторон огромной колодой для колки дров… а потом берет в руки топор, непременно ржавый, и… Бр-р-р – мурашки по коже… Конечно же, он не собирался делать ничего такого.

Тем временем мы пришли. Вот только за прошедшие годы та светлая картинка, которая, как мне казалось, навсегда останется в моей памяти, очень сильно потускнела. Я даже пожалел, что согласился пойти с отцом Вероники к ним домой.

Настолько все было плохо.

Деревянный штакетник покосился и местами держался только потому, что опирался на непроходимые заросли, в которые превратился некогда светлый и ухоженный сад. Калитка была не заперта, а за воротами, прямо перед домом, на кирпичах стояла поржавевшая «Нива» с поднятым капотом. Кругом на бетоне и в траве были разбросаны инструменты, запчасти, бутылки, смятые жестяные банки и прочий хлам. И дом, превратившийся в жалкую лачугу, не крашенный, по-видимому, много лет, с покосившимся крыльцом и мутными немытыми окнами, производил поистине гнетущее впечатление.

Но приглашение уже было принято, и поворачивать назад было поздно. Впрочем, я редко поворачиваю назад, даже если это может мне навредить – странная баранья упертость. Единственное, о чем я подумал, это как отнесется мать Вероники к моему появлению на пороге их дома. Тогда я впервые после нашего короткого разговора в магазине нарушил молчание и спросил:

– А Надежда Игоревна не будет против того, что я… это…

– Она умерла, – коротко ответил отец Вероники, даже не обернувшись.

Он поднялся по ступенькам на крыльцо, отворил дверь и, включив внутри свет, позвал за собой.

Я вошел. Внутри все было еще хуже, чем снаружи.

Немытый пол, затоптанные половики, затертые и местами оборванные обои на стенах, облупившийся потолок. Кругом не просто беспорядок, а самый настоящий хаос. Обветшавшая мебель. Шкафы с покосившимися и оттого не закрывающимися дверцами. Разбросанные по всему дому вещи, одежда, вперемешку домашняя и уличная обувь, грязная посуда, газеты и обрывки каких-то бумаг, скомканные пакеты из продуктового магазина, горы пустых бутылок и жестяных банок. Сотни окурков, затушенных в приспособленные под пепельницы пустые банки, кружки или просто тарелки с заплесневелыми остатками еды. А поверх всего толстый похожий на войлок слой пыли и тусклый налет безысходной тоски. Так что порядок здесь можно было навести, видимо, только огнеметом.

На кухне, состояние которой описывать не вижу смысла, я устроился за столом у окна. Хотел помочь отцу Вероники навести на нем порядок, но он жестом велел мне сидеть и ничего не трогать. Быстро убрал грязную посуду, и пустые бутылки, протер похожей на гаражную ветошь тряпкой, от которой стол вряд ли стал чище, и разгрузил принесенный из магазина пакет.

Наблюдая за тем, как отец Вероники моет тарелки, из которых нам предстояло есть, я набрался смелости и спросил:

– Давно не стало Надежды Игоревны?

– Лет шесть… – он обернулся, окинул взглядом окружавший нас беспорядок, потом снова посмотрел на меня, ухмыльнулся и спросил. – Заметно, что в доме нет женщины?

Шутка удалась.

Я даже попытался изобразить подобие улыбки.

А он тем временем поставил на стол тарелки и два граненых стакана. Достал из ящика вилки. Потом вернулся к мойке, набрал в кастрюлю воды и, поставив ее на плиту, продолжил говорить.

– Как Вероники не стало, все пошло наперекосяк… Я – дурак – запил вместо того, чтобы собрать волю в кулак. Так работу и потерял… А Надя тогда оказалась сильнее меня. И работала, и дома по хозяйству, и за мной пьяным присматривала, ухаживала, чтоб всегда опрятен и чист был… Всем бы такую жену… Да вот не на долго ее хватило… Кто ж в одиночку все это потянет? Только мне тогда этого было не понять… год с лишним пил… Каждый день почти, если просыпался… А она хоть бы слово сказала. И откуда только силы и терпение?

– Может, любила?

– Ясное дело – любила! Не любила бы – бросила нахрен! Но без поддержки-то кто справится? Так вот и Надя постепенно опустила руки, и садом перестала заниматься и домом… И даже когда я опомнился и в завязку ушел, все равно уже поздно было. Так и жили несколько лет, как два призрака. Непонятно, ради чего… Ну, и я опять срываться стал. Нет-нет, да и запью… И снова все на ее плечи.

А потом в один момент раз и все… конец. Я, помню, проспался к обеду (на диване в зале ночевал), в спальню заглянул – спит. Ну, думаю, намаялась со мной, устала – пусть отдыхает. Умылся, переоделся, дай, думаю, сюрприз сделаю. И день еще такой солнечный был, что душа развернулась. Просто песня! Само то, чтобы новую жизнь начать! Сбегал на рынок, купил цветов, возвращаюсь – спит… А на часах уже полдень, больше даже. Я к ней, говорю: «Надь, вставай, так всю жизнь проспать можно!», а она-то и не спит вовсе… окоченела уже. Вот так…

– Мне очень жаль…

– Жаль тебе или не жаль – какая разница?

– Надежда Игоревна была хорошей женой и заботливой матерью…

– Тебе-то откуда знать?

– Вероника рассказывала.

– Эх, Вероника… А обо мне что рассказывала? Что ее отец – тиран и деспот?

– Вовсе нет. Наоборот, очень тепло о вас отзывалась. Говорила, что вы добрый, веселый и… даже нежный… Но я ей не верил, и на то были причины.

– Э-это то-о-очно! Причины были!

Отец Вероники в очередной раз ухмыльнулся, достал из кухонного шкафа початую пачку макарон и высыпал их в кастрюлю, вода в которой как раз закипела. Потом подошел к столу, откупорил бутылку и плеснул в каждый стакан по щедрой порции водки.

– Ну, за что выпьем? – он поднял свой стакан.

Я секунду поколебался, взял в руку свой и тихо спросил:

– За Веронику?

– Не чокаясь, – кивнул он в ответ. – Царствие ей небесное…

Опрокинув стакан, отец Вероники, со стуком поставил его на стол.

– А! Дрянь какая…

– Что? – спросил я, так и не притронувшись к своей порции.

– Водка эта, говорю, дрянь! Пей, давай!

Я последовал его примеру. Сделал большой глоток и обжег пищевод. Почувствовал, как желудок скрутило в тугой узел, а потом мерзкий привкус во рту. Передернул плечами и закашлялся. Все-таки пить второй день подряд мое здоровье мне не позволяло. А отец Вероники, как ни в чем не бывало, принялся открывать консервы и резать хлеб.

– Можно вас спросить, Валерий Михайлович?

– Валяй…

– За что вы меня так ненавидели тогда?

– Я тебя не ненавидел. Просто не любил…

– Почему?

– А за что мне тебя было любить? Вот Веронику я любил, потому что она – моя дочь. А ты мне кто?

– Тот, кто хотел ее у вас отнять?

– Хм… Что-то вроде того…

– А сейчас? Вы по-прежнему меня просто не любите? Или все-таки ненавидите?

– Чтобы ненавидеть, нужны объективные причины. А у меня этих причин нет. Вот если бы это ты сбил Веронику – другое дело. А так-то чего? Поэтому по-прежнему просто не люблю… Скорее даже недолюбливаю, ведь смирился же когда-то с тем, что Вероника с тобой уехала… И, ради счастья единственной дочери, даже собирался попросить у тебя прощения за свою резкость. Два года к этому шел, представляешь? Но что-то там у вас не заладилось, и она вернулась… А потом все это…

Отец Вероники поставил на стол хлебницу с нарезанным хлебом, разложил по тарелкам консервированную рыбу и вывалил в глубокую пиалу кабачковую икру. Потом вернулся к плите, чтобы помешать в кастрюле макароны. А я, глядя на все это, почему-то подумал о правильном питании, которому меня пыталась приучить Кристина: салатные листики, мясо, приготовленное в мультиварке, либо на пару, ничего жаренного на масле, никаких консервов и строгое сочетание продуктов в соответствии с их совместимостью.

– Зачем вы меня позвали к себе домой?

– Поговорить не с кем… Считай, что от скуки…

Он снова подошел к столу и, разлив по стаканам свое ядовитое пойло, спросил:

– За что на этот раз выпьем?

– За честность, – сказал я первое, что пришло в голову.

– Отличный тост!

Мы снова выпили, на этот раз уже звякнув стаканами. Отец Вероники, как обычно, без видимых последствий, а я, изо всех сил стараясь сохранять внешнюю невозмутимость, но внутри испытывая адские муки, как физические, так и душевные. Только на этот раз я поспешил закусить выпитое хлебом с кабачковой икрой.

– Скажи мне, друг любезный, – в голосе отца Вероники прозвучала ирония, – раз уж мы выпили с тобой за честность. Ты любил мою дочь?

– Да, любил… – незамедлительно ответил я и умолк, а потом добавил. – Возможно, не так сильно, как она того заслуживала, и, понятно, не так, как вы, но любил. Не сомневайтесь.

– Просто интересно, любовь это была или так… желание? По молодости эти два понятия очень трудноразличимы.

Я понял, куда он клонит. Это как чувство голода и желание съесть что-нибудь конкретное. Причина – чувство и следствие – удовлетворение желания. Все правильно с точки зрения логики. Но природа человека устроена так, и в этом вся загвоздка, что мы часто хотим что-нибудь съесть, не чувствуя при этом голода. Просто потому, что знаем – это вкусно! Или потому, что, если не сейчас, то потом не достанется. А то и вовсе едим, просто потому что можем… Не испытывая ни чувства, ни даже желания. Потому, что реклама на каждом углу навязывает нам бессознательное потребление – это вообще крайний и самый худший случай. И если так, то по мне лучше уж недоедать или даже голодать, чем постоянно быть сытым и не знать голода вовсе.

– Чего замолчал? – спросил, не оборачиваясь, отец Вероники, помешивая в кастрюле макароны.

И я ответил:

– Если бы вы задали мне этот вопрос тринадцать лет назад, я бы не нашел, что вам ответить. Но сейчас абсолютно точно могу вам сказать, что это была любовь. Молодая, глупая и даже наивная, но любовь. То есть, это было именно чувство. А желание… куда ж без него? Оно было следствием, а не причиной.

– Ты смотри, как сказал… И возразить нечего, – отец Вероники покачал головой, выключил плиту и вернулся к столу, чтобы в третий раз налить водки. – Есть тост!

– Какой? – я взял свой стакан и приготовился к приему очередной порции омерзительной теплой отравы.

– За любовь…

Я удивился, но повторил:

– За любовь!

Мы снова стукнулись стаканами и опрокинули их содержимое в себя, после чего я снова принялся за хлеб с кабачковой икрой, а отец Вероники стал сливать макароны и раскладывать их по тарелкам.

– Масла нет, и посолить забыл… – сказал он, садясь за стол.

– Ничего…

Я набросился на еду, как дурак на поминках. Надо было хоть как-то заглушить последствия вчерашнего обильного возлияния, усугубленного сегодняшней изрядной порцией выпитого спиртного. Ел быстро и молча, представляя, как, наверное, было бы здорово отведать гуляша, приготовленного бабулей Виталика, и выпить холодненького пива, а не жевать недоваренные пресные макароны вперемешку с кабачковой икрой и рыбными консервами вприкуску с черным хлебом.

Но даже, несмотря на невкусность моего сегодняшнего ужина, он мне почему-то нравился. Нравился своей искренней простотой и легкостью общения, на что я на самом деле не рассчитывал, когда принимал приглашение.

Пока мы ели, выпили еще по два раза, а когда, закончили и приговорили первую бутылку, отец Вероники откинулся на спинку стула и закурил.

– Сильно переживал, когда Вероники не стало?

– Да, но, я думаю, это не сравнить с тем, что пришлось пережить вам.

– Это да! Лучше и не знать! – он стряхнул пепел прямо в тарелку и снова глубоко затянулся. – Дети есть?

– Нет…

– Тогда ты не знаешь, что значит иметь ребенка, и каково это – даже представить, что можешь его потерять… И, я смотрю, кольца нет… Значит, не женат?

– Не женат, но есть девушка в Москве… Кристина… Она беременна…

– Какой срок?

– Шесть месяцев… Врачи говорят, девочка будет…

– Девочка – это хорошо! Я вот всегда пацана хотел. Думал, родится девчонка – и чего с ней делать? С пацаном-то все ясно: машинки, солдатики, футбол, войнушка. А когда Вероника родилась, вдруг понял, какое это счастье – девочка. Девочки любят своих отцов, если те их тоже любят!

– А я боюсь…

– Чего боишься?

– Не самого ребенка и не ответственности, а того, что ничего не знаю об этом. Как на руки взять, как купать, кормить, спать укладывать? Что делать, если он… или она кричит? Как понять, чего хочет?

Впервые за наш разговор и вообще за наше с ним знакомство, я вдруг увидел на лице отца Вероники улыбку и услышал, как он смеется.

– Ха-ха! Это пройдет, как только ты впервые возьмешь дочку на руки! Вот увидишь. Ты сразу поймешь, ради чего все было до ее рождения и для чего должно быть после. Ты будешь готов порвать на куски любого, кто только может причинить ей вред! И силы появятся и уверенность в себе. Поверь!

Ей Богу, если бы не знал, что передо мной сидит бывший десантник, принимавший участие в боевых действиях, то, наверное, не удивился бы его увлажнившимся глазам.

– Так что, будь уверен, если я все-таки узнаю, кто тогда сбил Веронику, и эта мразь еще ходит по земле, я его найду и удавлю голыми руками! Он мне за каждый волос на ее голове ответит… за каждый день ее жизни… и за каждый наш с Надей день без нее! Убью и глазом не моргну!

– И сможете с этим жить? – скептически спросил я, искренне считая, что подобные слова люди обычно бросают на ветер либо в силу своей склонности попусту молоть языком, либо, что называется, по пьяни.

– Я? – отец Вероники еще раз глубоко затянулся, выдохнул в потолок струю дыма и, наклонившись над столом, затушил окурок в тарелку. – Смогу! Или я, по-твоему, в Афгане и в Чечне полевой кухней заведовал и картошку чистил?

– Ну, там война была…

– А здесь тебе не война? – он мотнул головой в сторону окна. – Человек человеку – волк! Все то же самое, только официально убивать не разрешено. А тот, кто пошустрее или блат имеет, ничем не гнушается… И таким вот как раз убийства с рук сходят!