Читать книгу Пекинский узел - Олег Игнатьев - Страница 15

Ночью во сне он увидел отца, который писал к нему, сидя в своем кабинете. Чтобы узнать содержание письма, Николаю пришлось стать у отца за спиной и прочесть: «Отступи, когда упрёшься. Окольные пути тоже приводят к цели».

Надо сказать, отец не баловал его, был строг и даже суховат, снился за всю жизнь от силы раза два, а вот письмами они обменивались часто: любили побеседовать на расстоянии. Каково же было удивление Николая, когда утром доставили почту и в ней он обнаружил послание отца! Самое поразительное было то, что в конце письма через знаки Р.S. отец подчеркнул слова: «Отступи, когда упрёшься». Выходит, он во сне прочел мысли отца – подобное с ним раньше не случалось. Возбужденный и обескураженный таким чудесным совпадением, Николай подумал, что природа сна божественно загадочна и не ему о ней судить. Дух дышит, где хочет. Главное, слова отца напутственно верны. Надо пойти по окольной стезе. Вот уже скоро год, как посольство томится в Пекине, а толку, если честно, с гулькин нос. Он написал бесчисленное множество презренных жалоб, получил несколько отписок, да к тому же ещё и влюбился. Ни о чем не может думать, кроме как о My Лань – смотреть в её глаза, касаться её рук…

Узнав о прибытии русских судов в Печелийский залив, Игнатьев тотчас написал в Верховный Совет Китая о своем намерении покинуть Пекин вместе с посольством, но богдыхан категорически запретил выезд к морю не только русскому посланнику, но и его порученцу. Николай хмыкнул и заявил в своем повторном обращении к китайскому правительству, что «не может ослушаться своего государя и вынужден выполнить то, что ему предписано: добраться до Бейцана и пересесть на русский корабль». Китайцы были озадачены. Русский посланник официально выказывал своё несогласие с распоряжениями Сына Неба! Отозвать предписанное ему запрещение сановники не могли, но и настаивать на его исполнении было опасно: это могло поссорить Россию с Китаем. Придворные чинуши решили отмолчаться, сделать вид, что никакого письма не было. Наряду с этим маньчжуры прибегли к акции устрашения: вокруг Южного подворья расставили жандармов с допотопными мушкетами. Баллюзек переглянулся с хорунжим, и казаки на глазах у ретивых полицейских стали точить шашки и заряжать винтовки: дескать, такой мы весёлый народ!

– Будем уезжать? – спросил Вульф, глядя на кордон «почётной жандармерии», и услышал от Игнатьева:

– Конечно. Пусть попробуют остановить.

Высоко в небе проплыл коршун, и его распластанная тень скользнула по земле. В мелкой, прогретой солнцем луже шныряли головастики и крохотные, презабавные лягушата.

Собираясь в дорогу и не сомневаясь больше в правоте того, что он намерен сделать, Николай вернулся в свою комнату, сел за письменный стол, придвинул к себе чистый лист бумаги и вывел на нем красной тушью иероглиф «взаимность». Вышло хорошо, и он залюбовался: какая притягательная сила в том, что может составлять загадку и в загадке этой содержать желаемый ответ! Какая радость познавать неведомое, новое, исполненное таинств бытия, людских поверий и пророчеств.

Баллюзек нанял строителей, и камин в кабинете Игнатьева срочно заложили кирпичом, чтобы никто за время отъезда посольства не забрался в дом через трубу.

– По представлению китайцев, – сказал Попов, подавший мысль замуровать камин, – у печных труб и тех есть божество, и называется оно духом печных труб и дыма.

– А духа лошадиного навоза у них нет? – съязвил Вульф и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, всем своим видом показывая, что он чертовски устал от многобожия и беспросветного язычества.

Попов усмехнулся и сообщил Игнатьеву, что завёл знакомство с мелким письмоводителем в городской управе и тот свёл его с купцом, имевшим конный завод.

– Купец запросил четыре тысячи рублей за пятнадцать лошадей, прошедших выбраковку, но я сбил цену до двух тысяч.

– Дорого, – вздохнул Николай и тут же сказал, что выбирать не приходится. – Езжайте с Баллюзеком и выкупайте коней.

Во дворе посольства вновь запахло дёгтем, конской упряжью и лошадиным потом.

– Где Шарпанов? – слышался вопрос хорунжего, и ему тут же отвечали:

– Купает коней.

– А Беззубец?

– Овёс припасает.

– Смотрите у меня, – кашлял в кулак Чурилин. – Отъезд на носу.

После полудня казаки забрались в седла, стали приноравливаться к лошадям.

– Во, грызь мозговая! – дёргал повод Курихин, укрощая вороного жеребца, сильного и своевольного. – Я те, хвороба проклятая! – Он умел объезжать лошадей.

– Гыть, прищепа! – отмахивался от своей рыжей кобылы Савельев, и его конопатое лицо светилось лаской. – Обсалишь слюнями.

Видя, что особой нужды в его присутствии нет, Николай поехал проститься с My Лань. Ему страшно было разлучаться с ней, но ещё страшнее было потерять себя. Какое это всё же испытание – любовь! И как она увязана с надеждою и верой.

Узнав о том, что Игнатьев не отказался от своего намерения выехать из Пекина: закупил лошадей и нанял повозки, показывая тем самым, что его отъезд в сторону моря предрешен, а запрет богдыхана для него не более чем шелест камыша в безветренную тишь, министр налогов всесильный господин Су Шунь, обладатель всех мыслимых и немыслимых чинов и привилегий, со свистом втянул в себя воздух и приказал уволить со службы «жалких недоумков», которые не смогли донести волю богдыхана до сознания «тупого русского», не постарались воздействовать на него должным образом и не заставили трепетать перед маньчжурским правительством. Несмотря на то что одуревших от страха чиновников тотчас вытолкали из присутствия, где они протирали штаны, разгневанный Су Шунь долго ещё не мог успокоиться и вслух сожалел о добром старом времени, когда нерадивого или строптивого чиновника можно было публично избить палками и заключить в специальную тюрьму для провинившихся. В конце концов, порядок есть порядок, как бы вы к нему ни относились. У каждой вещи свое имя: назови свирель стрелою, и она захочет убивать. «Захочет убивать», – мысленно повторил Су Шунь и надолго задумался: как сохранить спокойствие в порыве гнева? как усмирить бесноватого русского? как сделать так, чтобы тот пострадал из-за собственной глупости? План, который начал зарождаться в его голове, требовал тайны и верных людей. Иначе все его намерения могли пойти прахом.

Людей, готовых услужить Су Шуню, было много, больше, чем нужно, но ни к кому из них он не испытывал, да и не мог испытывать доверия. Прежде чем доверять человеку, надо его испытать. Испытанных людей тоже хватало, но и они могли предать в любой момент. Там, где все построено на выгоде, на крайнем себялюбии и алчности, предательство считается делом чести. Верно сказано: кто стремится к власти, знает, что такое одиночество. Терзаемый маниакальной подозрительностью, доводившей его до бешенства и понуждавшей совершать жестокие поступки, Су Шунь встал из-за стола и сказал секретарю, чтобы тот вызвал к нему родственника тяньцзиньского купца Хай Чжан By, тридцатилетнего оболтуса, служившего в палате уголовных наказаний начальником девятой канцелярии.

– Мое великодушие скоро станет объектом насмешек, – добавил он со вздохом и предупредил, что прогуляется во внутреннем дворике министерства – Надо кое-что обдумать.

Секретарь тотчас протянул ему баночку с кормом для рыбок. Господин Су Шунь любил речную живность.

В министерском пруду с перекинутым через него мраморным мостиком плавали черепахи и пышнохвостые оранжевые рыбки. В зеленоватой воде отражались плакучие ивы.

Ярко светило солнце, приятно жгло плечи.

Сизым золотом сверкнул в воде сазан, пугливой стайкой метнулись пескари, над желтым ирисом зависла стрекоза.

Су Шунь захватил щепоть подсолнечного жмыха, смешанного с кукурузною мукой и яйцами лесных муравьев, и принялся кормить рыб. Через какое-то мгновение он заметил, что облака перевернулись и тонут в воде. Значит, все, что он задумал, исполнится. Примета была давняя и верная. «Китай кишит разбойниками, – думал Су Шунь, – но всё надо устроить так, чтобы никто не заподозрил официальные власти в гибели русского строптивца». Он намеренно не называл его посланником, будучи уверенным, что Игнатьев присвоил себе это звание обманным путем, незаконно и за это он, конечно же, поплатится. Су Шунь запрокинул голову, зажмурил глаза; сквозь плотно сжатые веки солнце казалось алым, цвета крови. Он любил этот цвет и плотоядно облизнул губы. У каждого игрока в карты припрятан свой «туз в рукаве».

Мордастый, сытый, налитой жизненной силой родственник тяньцзиньского купца не раз выполнял особые поручения дашэня и, уяснив, что от него требуется, почтительно согнулся в поклоне: «Да воссияет над бессмертным Сыном Неба венец величия и славы». Как и большинство ему подобных, он искренно считал, что все действия господина Су Шуня направлены на процветание Китая и согласованы с любимым богдыханом. Кто одинаково одет, тот одинаково мыслит. У Су Шуня и Сянь Фэна были желтые одежды, а люди в желтом – люди власти, люди Неба. Люди цвета Ян.

– Этот русский не посланник, проходимец, – презрительно скривил губы Су Шунь, характеризуя Игнатьева, и закрыл крышку банки с кормом. – Будет лучше, если он сгорит или утонет.

– Или поест плохой пищи, – ухмыльнулся порученец. Его удлиненный грубой лепки череп, большие надбровные дуги и широкий нос с мясистыми крыльями, в сочетании с выпирающей вперед нижней губой придавали ему вид человека с довольно мрачной биографией.

– Или поест плохой пищи, – согласился Су Шунь и наступил на свою тень. – Хороший яд уже хороший лекарь. – Он хотел добавить, что «жить – значит хоронить», но потом решил, что порученец и так прекрасно его понял. Приятна молчаливая беседа.

Приехав в Северное подворье, Игнатьев оставил отцу Гурию подробную инструкцию о действиях, которые надлежало предпринять в его отсутствие и, видя, что Му Лань задерживается, поделился с ним своей дипломатической задумкой: сойтись с послами Англии и Франции и при первой же возможности выступить в роли посредника в их переговорах с китайцами. Говоря языком шахматистов, он неудачно разыграл дебют и теперь собирался произвести рокировку «в длинную сторону» – нужно было обезопасить своего «короля» от возможных неприятностей: министр налогов и сборов – человек злопамятный.

– Я не обладаю даром предвидения, – сказал Николай, – но прекрасно понимаю ход мыслей Су Шуня.

– Если исходить из китайского присловья, что «жизнь – это зеркало смерти», – отозвался священник, – то Су Шунь запросто может прибегнуть к крайней мере.

– Подошлёт наёмного убийцу?

– Да, – ответил отец Гурий. – Он резко настроен против вас. Попову удалось узнать, что не далее как вчера Су Шунь вновь поднимал вопрос о том, чтобы под конвоем доставить вас в пограничную Кяхту, препроводив домой через Монголию.

– А я поеду к морю, – усмехнулся Игнатьев. – Сто двадцать вёрст – не расстояние.

– Можно загнать лошадей.

– Цель оправдывает средства. К тому же их все равно придется отдать за бесценок: на клипере конюшни нет.

– А как выберетесь из Пекина? Может статься так, что вас не выпустят.

– Есть один план.

Заслышав в коридоре легкие шаги My Лань, Николай пошёл ей навстречу. Отец Гурий оставил их вдвоём.

Вместе с My Лань в комнату ворвался свежий аромат весны, благостно-чудный запах чабреца. Одета она была в платье из лёгкого шелка, а в волосах – веточка цветущего жасмина.

Они сидели за столом друг против друга, и ему хотелось, чтобы чаепитие их не кончалось никогда. Он смотрел на нее и смотрел. Одёргивал себя и вновь не сводил глаз. Не мог налюбоваться. Ловил взор. Ум её казался удивительным, характер необыкновенным. В ней всё прельщало, радовало, оделяло счастьем.

«Как я ей скажу, что уезжаю?» – с болью в сердце думал он и всячески оттягивал час расставания. Несмотря на собственные уговоры, чувствовал он себя скверно. Искал точку опоры и не находил. Жизнь его словно зависла между небом и землей, и он не знал, как быть. Спускаться на грешную землю или навсегда забыть о ней, остаться в эмпиреях? Поверить сердцу, плюнуть на рассудок?

Измученный нерадостными думами о предстоящей разлуке, он в который раз приходил к мысли, что ни одна петербургская барышня, вращающаяся в высшем свете, ни в коей мере не может сравниться прелестью и миловидностью с My Лань. Утром он написал письмо родителям и сообщил, что жив, здоров, исполнен сил. Готов добиться своего во что бы то ни стало. Хотел признаться, что влюбился, но слово «влюбился» показалось ему легковесным, от него пахнуло праздностью и блажью, а сказать прямо, что он «любит», не посмел: на расстоянии слова приобретают иной смысл, и матушка может представить невесть что, да и отец расстроится всерьез. «Как сердцу высказать себя? «– мысленно цитировал стихи Тютчева Игнатьев и улыбался Му Лань. Она была прелесть: ангел сияющий.

Словно почувствовав всё, что творится у него в душе, My Лань осторожно протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Медленно и зябко провела.

«Словно слепая, – подумал Николай и устыдился этого сравнения. – Все мы, наверное, слепы, а уж в любви и подавно».

Чтобы избавиться от уколовшего его стыда, он повернул голову и вжался в её узкую ладонь горячими губами. На бегущую воду можно смотреть бесконечно. Он это знает. Имел возможность убедиться. Неужели и My Лань – бегущая вода? Чарующие струи наважденья? Господи! Наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь! Сама Любовь. Он чувствовал, как его сердце замирает, а затем обливается кровью: горячей до сладкой истомы. В жизни он такого не испытывал.

– Я уезжаю, My Лань…

Он взял её руки в свои и посмотрел с пронзительной печалью.

– Люблю и уезжаю. Далеко.

В висках стучало, губы пересохли.

Он выбрался из-за стола и, не выпуская её рук, приблизился к My Лань.

– Кого люблю? – потупив взор, тихо спросила она, и пальцы её мелко-мелко задрожали.

Николай медленно поднес её руку к губам и нежно, коротко поцеловал.

– Тебя, My Лань, тебя.

Она вздрогнула и зажмурилась:

– О!

Её шея с завитком волос была так близка, так нежна и открыта, что он не удержался, поцеловал её.

My Лань тотчас отпрянула, прижала ладони к щекам. Её глаза заволокли слезы.

– И… я, – от волнения и муки, что не знает русских слов, которые были нужны, она качнулась в его сторону и протянула руки, – Лю-билю, Нико-лай, си-ли-на лю-би-лю…

– И я тебя очень, и я тебя сильно, – шептал он, обцеловывая пальцы, пахнущие чабрецом. – И никого я так любить не буду… Чудная, душа моя, люблю…

Он перемежал свои слова китайскими, и целовал, целовал, целовал: её прекрасный лоб, и переносицу, и брови, и горячие, солоновато-влажные скулы… гладил её голову и прижимал к себе, и чувствовал, что она тоже гладит его волосы, целует его руки; и всё пытается сквозь слезы улыбнуться.

Восторг признания и нежности лишили его слов. Трепетность её касаний, её ласковая осторожность перехватывали его горло дивной спазмой. Когда её нос коснулся его подбородка, Николая бросило в жар, а сердце… сердце облилось горячей кровью. Стало большим и гулким, не помещалось в груди. Он не чувствовал его биения, он только знал, что оно есть, что ему жутко, отчаянно-весело, томительно и сладостно одновременно, что оно любит, что оно горит огнем, ликует и славит любимую.

– Единственная, жизнь моя, My Лань…

Его иступленная нежность и боль предстоящей разлуки сами собою облеклись в слова, помимо его воли, как будто он и был рождён лишь для того, чтобы узнать в лицо свою любовь, узнать и тотчас же закрыть глаза и так, с закрытыми глазами, прошептать: «До встречи, милая моя», страшась, что сердце, переполненное хмелем счастья, не выдержит напора чувств и разорвётся.

Договорившись с Му Лань о том, что свои письма к нему она станет пересылать через отца Гурия вместе с дипломатической почтой, он наломал во дворе охапку душистой сирени, вручил ей букет и проводил за ворота.

Казаки конвоя деликатно придерживали шашки, чтобы те не громыхали.

– Слышь, Сёмк, – шёпотом сказал Курихин, – сердце млеет.

– А чиво ж, – так же тихо ответил Шарпанов. – Видать, приятство промеж них.