Читать книгу Пекинский узел - Олег Игнатьев - Страница 7

Под утро Николаю снился сад – огромный куст сирени: белой-белой. Её душистые, пронизанные солнцем гроздья манили подойти, зарыться в них лицом, прижать к щеке, и он уже шагнул, решившись наломать букет, как что-то его вдруг остановило. Кротко, нежно и благословенно-властно. Кто-то исподволь следил за ним – печально, безотрывно. Он обернулся и увидел девушку с большими темными глазами. Она сидела на садовой скамье и смотрела на него так, как смотрят на догорающие угли, когда их покрывает пепел, – с ощущением утраты неповторимо-прекрасных мгновений света, тепла и любви…

Пробудившись, он долго смотрел в потолок и не мог стряхнуться с себя печальный морок. Девушку, приснившуюся ему, он раньше никогда не видел, ничего о ней не слышал, но в то же время не мог избавиться от ощущения, что знает о ней все.

Сон прошел, а горечь расставания осталась. Будь его воля, он бы не проснулся и не разлучился с той, которая умеет так смотреть.

Нехотя одевшись и выехав из Урги, где он ночевал в доме местного правителя, Игнатьев был мрачен, подавлен и пришел к мысли, что жизнью правит скука: настоящее уныло и однообразно.

Снедаемый тоской и непонятно откуда взявшейся ломотой в теле, он решил развеяться, проехаться верхом, вспомнить гусарскую юность.

Предложив хорунжему занять его место в коляске, он взялся за переднюю луку и легко очутился в седле чурилинского коня. Нетерпеливо перебиравший ногами и картинно выгибавший шею чистокровный дончак норовисто встал на дыбы – дал «свечку». Трехлетний жеребец так и кипел жизненной силой. Николай прижал его шпорами и опытной рукой кавалериста пустил легким аллюром. За ним гикнули, помчались Шарпанов с Курихиным – охрана.

Скакун легко, уверенно копытил тракт, как будто знал, что нужно седоку, и не давал настичь себя и обогнать. Он был великолепен.

Николай пригнулся к его шее и через полчаса лихой, весёлой скачки с радостью почувствовал, что от сердца отлегло; грустные мысли развеялись, и он задорно рассмеялся: «Хорошо!» Как некогда на полковых учениях в Красном Селе в присутствии государя.

Осадив жеребца и подождав отставших казаков, он пересел в коляску и заговорил с Татариновым о Китае.

– Как я понял, на политику пекинского руководства в данное время кто-то оказывает мощное давление. Я уверен, что здесь нельзя исключать влияние Англии. Англия – это та баба, которая поцелует пса, но выпорет ребенка. – Лошади бежали ходко, рессоры пружинили, думалось вольно. – Я бы сейчас многое дал за то, чтобы приподнять завесу времени.

– К сожалению, – ответил драгоман, – завесу времени никто не приоткроет. Всё надо прожить, испытать самому. – Он помолчал и добавил: – Всё пережить.

– Меня всерьёз заботит мой статус, – признался Игнатьев. – Я не имею должных полномочий.

– Я тоже думаю об этом. Пока вы не будете иметь официальной бумаги, подтверждающей ваш дипломатический статус, рассчитывать на благосклонность господина Су Шуня не приходится.

– Он председатель Трибунала внешних сношений?

Татаринов усмехнулся:

– И Трибунала тоже.

– Влиятельная фигура?

– Чрезвычайно. Председатель всего и вся. Но прежде всего он кошелек богдыхана, золотой запас Китая.

– Министр финансов?

– Налогов.

– Понятно.

– Когда я был в Тяньцзине с Путятиным, – прикрыл рот ладонью драгоман, – простите, не выспался: клопы кусали, китайские чиновники на все лады расхваливали господина Су Шуня, восхищаясь его беспримерной мудростью. – Он тряхнул головой, как бы приходя в себя, и опустил руку. – Расхваливали с видимым наслаждением. Мне повсюду рассказывали о глубине его государственных воззрений, судачили о его причудах…

– Их у него много? – интересуясь слабостями своего вероятного оппонента, спросил Николай и почувствовал тряску: свернули на каменистую дорогу.

– Немного, – ответил Александр Алексеевич. – Он любит посещать тюрьму, следит за исполнением режима, разводит золотых рыбок и неравнодушен к молоденьким девушкам.

– Весьма заурядный набор.

– Ещё меня все убеждали в его необыкновенной щепетильности и честности, но делали они это, по всей видимости, из убеждения, что любая похвала, впрочем, как и гнусные наветы, будут переданы ему без искажений. Насколько мне известно, министр налогов ценит точность. ещё государственные мужи выражали глубочайшее презрение всем тем, кто не прошел выучку под началом дашэня Су Шуня и не мог проникнуться чувством благодарности к тому, кто безкорыстно служит трону и народу, кто стал опорой Поднебесной империи и шатром радости для богдыхана.

– Дашэнь – это министр? – поинтересовался Игнатьев, начиная запоминать китайские слова.

– Высший сановник, – уточнил Татаринов и продолжил свою мысль: – Одним словом, чиновники министерства налогов и ещё очень многих министерств, включая Трибунал внешних сношений, президентом которого по совместительству является господин Су Шунь, готовы были костьми лечь за своего мудрого дашэня. Они клялись даже после своих похорон оказывать ему своё содействие: они обожали его. На словах.

– Вероятно, – согласился драгоман. – Случалось, что кто-то из них внезапно исчезал: кого-то убивали, кому-то доводилось видеть смерть своих родных и близких, отправлять детей и жен в тюрьму – по настоянию Су Шуня, но, так или иначе, весь чиновный люд покорно склонял голову перед его железной волей. Какому-нибудь третьеразрядному писарю придворного ведомства легче было самому расстаться с жизнью, лишь бы не попасть под подозрение в измене родине.

– Это серьёзно?

– Совершенно. Господин Су Шунь умело пользовался механизмом поголовной преданности богдыхану и возвеличивал себя неимоверно. Не знаю, как сейчас, – сказал Татаринов, – но в мою бытность его имя наводило страх и ужас. Наш переводчик Попов, давно уже бытующий в Пекине как член духовной миссии, говорил мне, что министр налогов Су Шунь, маскируя личную выгоду интересами двора и нуждами народа, сколотил состояние, позволяющее ему содержать целую армию шпионов и осведомителей. Трибунал, прокурорский приказ, Палата уголовных дел и военное ведомство целиком и полностью зависят от его щедрот.

– Главнокомандующий правительственной армией Сэн Ван, дядя богдыхана, получает жалованье из рук господина Су Шуня. «Наш министр налогов сидит на мешках с золотом, но ходит в одном платье и ест обычную чумизу» – так говорят китайцы и ещё больше преклоняются перед своим кумиром.

– Чем он руководствуется как политик? – озабоченно спросил.

– Игнатьев, все больше поражаясь осведомленности Татаринова.

– Лозунгом: «Превыше всего – дух».

– И тем, что раньше было лучше?

– Да. Он сторонник самоизоляции, самосохранения Китая.

– Интересно, есть ли у него враги?

– По всей видимости, были, – ответил драгоман. – Опытный интриган, мифотворец, до тонкости изучивший тайное искусство управления людьми, предсказатель будущего, гордый и вдохновенный льстец, краснобай и деспот, он убирает неугодных так искусно, что в глазах большинства своих друзей остаётся вне всяких подозрений – скромным, честным и миролюбивым.

– Придворным занудой, – рассмеялся Николай, прекрасно понимая, что иметь своим врагом такого «скромника» довольно неприятно: тяжко и опасно.

Попов рассказывал, что одно время ходили упорные слухи о маниакальной кровожадности Су Шуня: поговаривали о его влечении к мучительству. Он посещал камеры пыток – «оранжерею признаний» – и сам придумывал новые казни. Разумеется, эти сплетни, за распространение которых грозила лютая смерть, кое-что добавляют к образу министра налогов, вызывающему поголовный страх и оголтелую любовь, которые в своей совокупности заменяют общенародную славу – символ счастья и совершенства пути.

– Весьма занятно, – произнес Игнатьев, и они надолго замолчали.

Кони мчали резво, словно упивались своей прытью, и ездовой изредка, для форсу, щёлкал над ними кнутом.

Высоко в небе заливался жаворонок, над обочинами мельтешили бабочки, цвиркали кузнечики, от колёс отскакивали длиннобудылые зелёные «кобылки».

По сторонам дороги цвёл шиповник и боярышник.

Низинки зарастали крапивой, на пригорках зацветал золототысячник, плелся мышиный горошек, и путалась в бурьяне повитель.

А впереди, насколько видел глаз, цвели тюльпаны, полыхали маки – бескрайний алый шёлк степной весны, колеблемый дыханием небес.

После полудня дорога пошла в гору.

Сначала они взбирались на каменистое плато, затем долго, со скрипом, спускались вдоль берега безымянной речки, пересекли её и круто взяли влево, втянувшись в горное ущелье, узкое и непомерно мрачное. Трудно сказать отчего, но кони тревожились больше обычного, а казаки оглядывались по сторонам, хотелось как можно скорее миновать эту угрюмую теснину островерхих каменных громад.

Татаринов сказал, что где-то здесь, в этих скалистых отрогах, добывают золото и ртуть, изумруды, сурьму и мышьяк.

Выбравшись из ущелья, остановились возле небольшого озера, окруженного гигантскими камнями и плакучими ивами.

В озере набрали рыбы: ловили ведром и руками. Загоняли гуртом в травяные мешки.

– На утрешнюю зорю бы сюда, – выжимая мокрые казачьи шаровары, проговорил хитроглазый Курихин, явно предлагая стать биваком, но Игнатьев показал на часы:

– Надо торопиться.

Насобирали хвороста и разожгли костёр. Распотрошили, почистили улов: несколько десятков окуней и щук.

Сварили уху, большими ломтями нарезали хлеб, дружно пошвыркали хлёбово.

Отварную рыбу оставили на ужин.

– Не всё сразу, – по-хозяйски распорядился Дмитрий Скачков, и хорунжий поддержал его, стряхивая с колен хлебные крошки:

– Будет что кусакать.

Капитан Баллюзек раскрыл портсигар, выудил папиросу, размял в пальцах и, фукнув в длинный картонный мундштук, зажал его зубами так, что и тому, кто никогда не курил, захотелось проделать то же самое. Щёлкнув серебряной крышкой и сунув портсигар в карман, он достал спички и, чиркнув от себя, красиво, артистично прикурил.

Хорунжий тоже окутал себя дымом.

Перекур.

– Чур моё не замай, – предупредил Стрижеусов, глядя, как Дмитрий Скачков увязывает таганок с рыбой.

Казаки захохотали.

– Евсей ты бухарский! – беззлобно ругнулся Шарпанов. – Котел-то общой!

Выкурив по цигарке и напоив коней, казаки подтянули подпруги и умялись в сёдлах.

Колёса и копыта застучали по камням.

День сменялся вечером, ночь – утром, весна осталась позади – навстречу устремилось лето. Солнце палило, жгло плечи.

– Едем по Монголии, на задах мозолии, – время от времени повторял Савельев и болезненно морщился: сапоги от жары заскорузли и отдавливали ноги.

Лица казаков обгорели, обветрились, носы шелушились.

Пустыню Гоби пересекли за десять дней – кони заметно устали.

– Чижало лошадкам, – горевал Шарпанов. – Чать, не верблюда.

Себя он жалеть не привык.

Ноги его скакуна были обсыпаны цветочным слётом, а шерсть скуржавилась и потемнела от росы.

Спали урывками, вставали в потемках, пускались в путь по холодку. Уже в дороге наблюдали, как небо бледнело, прояснялось, высоко над горизонтом вспыхивали и светились нежной позолотой облачка. Иногда казаки видели сторожевых монголов, явно следивших за ними. Двигались те довольно быстрой рысью, но держались на отшибе, соблюдая дистанцию: уважали. Знали, что линейные казаки «шибко хорошо стрелял».

– Говорят, что пустыня безлюдна, – обращаясь к Татаринову, сказал Игнатьев и проводил глазами очередной торговый караван. – Как же она безлюдна, если дорог не счесть и караван идет за караваном? Самый обычный проходной двор, только чересчур длинный.

– И чересчур узкий, – отвечал Александр Алексеевич, подразумевая интересы России в Средней и Восточной Азии. У него сильно обгорел нос, и он заклеивал его бумажкой.

В знойном мареве струились и дрожали очертания далеких гор. Николаю вспомнилось лето в отцовском имении, в сельце Чертолино. Мужики и бабы на покосе, аромат цветущих и скошенных трав, парные туманы в подлеске, над тихой стоячей водой; обильная роса на доннике, на лопухах, на развернувшем свои листья подорожнике. Где-то в роще гулко стучал дятел, куковала кукушка, на дорогу выскакивал заяц. И, словно догадавшись о его душевном настроении, Татаринов вздохнул:

– Сейчас бы косой побренчать, росу посмахивать с травы.

– Одним словом, – засмеялся Игнатьев, – сейчас бы домой!

– Домой, – согласился Александр Алексеевич. – Туда, где косы, вилы, грабли. Шалаши косцов, родной язык, русские песни.

Услышав про песни, хорунжий гаркнул: «Запевай!» – и показал кулак Шарпанову. Тот понял. Свистнул и привстал на стременах:

С песнями, с частушками добрались до Калгана.

Пошли в мыльню.

«В Китае без воды и бани пропадешь, – предупредил Татаринов. – Завшивленность народа ужасающа».

– А руки перед едой китайцы моют? – спросил Вульф.

– Большинство – нет, – ответил драгоман, – В этом они усматривают непокорность судьбе.

– Оригинально, – скорчил гримасу брезгливости секретарь.

Через два дня отдыха, взяв необходимый запас воды и провизии, двинулись по калганской дороге в сторону Пекина.

Игнатьев заметил, что, как только они пересекли границу Китая, отношение к посольству стало более чем прохладным. Официальной встречи не было. Маньчжуры прислали двух чиновников – проводников, но это больше напоминало надзор, нежели гостеприимство.

Если что и утешало, так это природа Китая. Она была настолько эффектна сама по себе, что местами создавала готовые парковые уголки. Их естественная живописность очаровывала с первого взгляда. Горы – самой причудливой формы, нагромождения камней у горных озер и рек – неизъяснимой фантастической окраски; обломки скальных пород сверкали вкрапленными в них самоцветами. Все виды дикой первозданной красоты встречались на пути. Между скалами и в их распадках, в суровых и таинственных расщелинах, порою на огромной высоте гнездились кусты терновника и барбариса, боярышника и кизила, изумлявшие своей яркой зеленью и радугой соцветий. То тут, то там камни и скалы смыкались в сказочные гроты, замыкали каменным кольцом уютные цветочные поляны. Встречались деревца с нежно-лиловой травчатой листвой и ярко-красными стволами. На одной лесной опушке встретились цветы, напоминающие белые фиалки. Серебристый тополь соседствовал с душистым можжевельником, с целыми его темно-сизыми зарослями с характерным пряно-смолистым запахом, бодрящим и дурманящим одновременно, как белые стебли маньчжурской конопли, обожженной летним зноем.

– Я представляю, как здесь чудно осенью, – не скрывал своего восхищения Татаринов и жалел о том, что он не живописец. – С ума можно сойти от этой красоты!

Увитые плющом стволы могучих сосен, замшелые коряги кедров и чинар, следы давнишних и недавних буреломов, остовы скал, играющие всеми гранями изломов в рассветных лучах солнца, их причудливые формы, не сравнимые ни с чем, несли на себе печать загадочных доисторических времен, каких-то фантастических событий и явлений.

Татаринов и Вульф уговорили Игнатьева остановиться и хоть на время позабыть о суете, побыть наедине с природой.

– Притомились лошадки, надо погодить, – поддержал их хорунжий.

Там, где посольство спешилось, мелкие шустрые ручейки впадали в горную речку, а та, чему-то радуясь, играя солнечными бликами, прыгала с камня на камень, а то и вовсе летела вниз, очертя голову, в объятия водопада – шумела, пела, завораживала взор.

Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир иной, в горах все создано для созерцания, покоя, умиротворения.

Живая благодать забвения.

Дивный сон.