Читать книгу Кукла в волнах - Олег Красин - Страница 2

«Одиночество не имеет границ, в толпе можно быть таким же одиноким, как и в пустыне, и это состояние зависит только от нас самих. Да, глубокая мысль!» – с иронией подумал я, лежа на солдатской койке, и затягиваясь сигаретой.

Койка была ничем не примечательной: панцирная сетка и железные спинки, окрашенные в салатный цвет. Этот цвет с давних пор стал неизменным спутником моей военной жизни. На кровати лежали подушка, матрац, заправленный постельным бельем, сверху синее шерстяное одеяло.

Мы жили в комнате, специально отведенной нам в бараке солдатской казармы, втроем: я, заместитель командира автороты по технической части Серега Терновой и химик батальона прапорщик Вова Приходько. Серега сладко дремал на соседней койке, а Вова Приходько, лежа на спине, читал газету «Красная звезда». Тихо шелестели переворачиваемые страницы. Прапорщик периодически задрёмывал и тогда шелест прекращался – с его стороны до меня долетало мерное сопение. Потом громкий звук, неосторожные стуки в казарме или чей-то голос за окном будил его, и чтение начиналось снова, причем, как я подозревал, с первой страницы.

«В армии одиночество имеет свою особенность, – продолжил, между тем, лениво размышлять я, – оно никогда не будет полным. Армия похожа на муравейник, где трудно представить одинокого муравья, они всегда что-то делают вместе: несут тростинку или гусеницу. В армии мы тоже служим вместе, тянем лямку и зависим друг от друга. Здесь выбирать не приходится!»

Жаркое июльское солнце, словно огнем сковородку, накалило черепичную крышу нашего барака, как, впрочем, и других помещений военного городка. Лагерный аэродром, где мы тащили службу, затерялся в степи, примерно в двадцати километрах от города Нижняя Калитва в Приазовье. В лагере было пять фанерных бараков с казармами для солдат, техников летчиков, штабное помещение, библиотека, столовая. Отдельно располагалась караулка. Ближе к аэродрому находился автопарк с авиационной техникой и склад горюче-смазочных материалов.

Горячая крыша, тонкие фанерные стены, степной воздух – жаром веяло отовсюду. Бетонные плиты аэродрома грели воздух так немилосердно, словно мартеновская печь плавила сталь в тысячеградусном огне. Только в отличии от стали воздух не стекал вниз, а сизыми слоями стелился над плитами, струился вверх как в пустыне, своими колебаниями создавая ощущение миража.

Я вытер несвежим полотенцем мокрое от пота лицо.

– Витек, пива не осталось? – нарушил тишину Сергей. Он лежал все также, не открывая глаз. В окно билась назойливая муха.

– Утром все выпили, – лениво ответил я.

Терновой потянулся, затем достал сигарету и закурил. Я заметил на его лице довольную улыбку. Только два обстоятельства, известных мне, могли послужить причиной хорошего настроения зампотеха. Во-первых, тот недавно вернулся из отпуска, который проводил в Челябинске и приятные воспоминания еще не затерлись пресными армейскими буднями. Во-вторых, он женился и молодую жену привез с собой, поселил в Нижней Калитве на съемной квартире. Там она ожидала его по вечерам после полетов.

– Представляешь, – сказал Сергей, выпуская струйку дыми, – захожу на челябинском вокзале в туалет, а перед этим выпил два пузыря пива, и стало прямо невмоготу. Встал, делаю свое дело, а тут, рядом какой-то мужичок вертится. С одного бока подошел, с другого, что-то бормочет…

– А чего хотел-то? – поинтересовался я.

Терновой усмехнулся:

– Да ты слушай. Мужичок тот ходил, ходил, а потом говорит: «Какое богатство!» и хвать руками за причиндалы. Оказался педик!

– Ну а ты что?

– Что, что? Двинул по морде!

– А я думал, получил удовольствие, – подключился Вова Приходько, и его физиономия проявила неподдельный интерес. Он поправил очки, отложил газету в сторону. – А что у тебя действительно такой большой? Как у лошади?

– Ну, – Сергей фыркнул и его кровать сотряслась от смеха, – мне хватает, Вова.

Приходько ехидно прищурился.

– Давай-ка уточним в сантиметрах. Если, допустим, двадцать, то гадом буду, пробегу вокруг казармы без трусов.

– Что я тебе, замерял что ли? – удивился Терновой. – Делать больше нечего! Главное, Вова, девчонки были довольны…

– Так мы сейчас и замерим!

Прапорщик взял с солдатской тумбочки, на которой лежали ручки и тетрадки для политзанятий, деревянную линейку и потянулся к ширинке зампотеха, но Терновой не спешил расстегивать штаны. Он смеялся и отталкивал руку Приходько.

Я с улыбкой смотрел на их дурачества – это было хоть какое-то развлечение от безнадежной скуки в нашей серой военной жизни. У Куприна офицеры от безделья хлестали водку. А мы? Мы – дурачились.

Однако замер гениталий зампотеха произвести не удалось. В комнату заглянул командир аэродромной роты капитан Косых. Его высокая фигура застыла в проеме двери, впуская раскаленный уличный воздух. Командиру было лет под сорок, но лицо от чрезмерного употребления спиртного обрюзгло, тело приобрело некую грузность, характерную для любителей крепко выпить и закусить.

– Чем это вы тут занимаетесь? – недоуменно поинтересовался он, оглядывая наше пристанище мутным, неясным взглядом.

– Командир! – быстро нашелся прапорщик, – мы готовимся к политзанятиям. Вон и замполит подтвердит, – он кивнул в мою сторону.

Косых, как все большие люди, был добряком, которых обычно сложно разозлить. Правда, бывали исключения. Рассказывали, что, когда он служил в Польше и зашел после полетов в один из кабачков к нему пристал кто-то из местных жителей, видимо сторонник «Солидарности». Поляк принялся ругать первого попавшегося ему русского разными нехорошими словами. Косых долго терпел, а потом врезал поляку так, что тот пролетел через небольшой зал, попал в туалетную кабинку и сломал унитаз.

Конечно, потом пришлось отвечать. В течение двадцати четырех часов капитана выслали из Польши – он попал служить поначалу в Калужскую область, а затем перевелся в нашу часть.

– Выпить не найдется? – спросил командир роты, переступив, наконец, порог комнаты и закрыв за собой дверь.

На одной из тумбочек стояла трехлитровая банка с разведенным спиртом – тридцатником, плотно закрытая полиэтиленовой крышкой. Огненная жидкость в полку употреблялась техниками как антиобледенитель и для протирки деталей. Обычно, в ход шел не чистый спирт, а разбавленный, содержащий крепость тридцать или сорок градусов. Соответственно в обиходе он назывался тридцатником или сороковником. В жару, которая установилась с конца мая, мы его почти не пили.

Однако Косых, тяжело, по-медвежьи ступая, подошел к тумбочке, открыл банку, отчего комната заполнилась густым спиртным духом, и сделал несколько больших глотков. Крупный кадык на горле командира задвигался без остановки, как затвор пулемета, стреляющего длинными очередями. Когда он поставил банку на место, лицо его побурело, а небольшие глазки еще сильнее помутнели. Косых вытер пот со лба рукой и спросил у Тернового:

– Ты, когда дежуришь, сегодня во вторую смену или завтра в первую?

– Завтра в первую, Евгений Николаевич.

– Смотри, не проспи! – буркнул Косых. – Вставать рано!

На первую смену летчики, техники, солдаты, обслуживающий персонал, поднимались в четыре часа утра. Капитан по собственному опыту знал, что в такую рань тяжело продирать глаза, особенно если накануне хорошо поддать и пойти в гости к девушкам, жившим в соседних бараках.

Толстая муха перестала биться в стекло и села на запылившийся фотопортрет генсека Черненко, висевший у меня над кроватью. Косых с какой-то непонятной неприязнью посмотрел то ли на муху, то ли на портрет руководителя страны, а потом ни слова не говоря, вышел из комнаты, впустив очередную порцию раскаленного воздуха.

Терновой, принявший с приходом старшего по званию сидячее положение, поскольку разговаривать с Косых барственно лежа на койке было несколько неудобно, снова лениво растянулся на кровати. Повернувшись ко мне, он спросил:

– Замполит на обед не пора?

И точно, часы приближались к заветной отметке. Я поднялся, надел старые армейские ботинки, валявшиеся под койкой. Приходько пошел с нами. Ели мы в разных столовых – они с Терновым обедали в технической, а я как замполит не только аэродромной роты, но и всей комендатуры1, в летной.

Сегодня там было почти пусто за исключением одного-двух человек, обедавших за соседними столиками. Нас обслуживала официантка по кличке Пепси-кола – небольшого роста, худая девица с раскосыми глазами, похожая на якутку или представительницу другого северного народа. Насколько я знал, прозвище это она получила после того, как напилась со своими приятелями-технарями до бессознательного состояния. Те, шутки ради, вставили в ее интимное место пустую бутылку из-под популярного американского напитка, начавшегося производится на Новороссийском заводе.

Неизвестно кто обнаружил официантку в таком положении, то ли начальник комендатуры майор Шахно, то ли начальник столовой, но эта история благодаря их рассказу приобрела широкую известность.

Пепси-кола, она же просто Светка, принесла на выбор несколько первых блюд, а потом второе.

Женская часть нашего летного полевого лагеря была немногочисленной: поварихи, телефонистки, официантки, планшетистки2, диспетчеры автопарка – вот, пожалуй, и все. Они носили воинские звания от рядового до прапорщика, но офицеров среди них не было. Еще имелась киномеханик Лидка, по совместительству библиотекарь. Лида непосредственно подчинялась мне, поскольку я отвечал за культурный досуг всех обитателей полевого аэродрома. По средам мы выезжали с ней на кинобазу в Нижнюю Калитву за новыми фильмами и сдавали старые, уже просмотренные.

Лидии было лет за тридцать, жила она легко и весело, не тяготясь семейным бременем. В моей работе она оказалась незаменима – могла организовать вечер в какой-нибудь роте с приглашением местных девчонок и, как массовик-затейник, вести развлекательную программу, а в случае необходимости и отремонтировать киноустановку.

Что касается секса, то с ней тоже было просто и удобно, поскольку с ее стороны почти никогда не бывало отказов. Командование батальона это знало и часто использовало Лидку во время приезда комиссий из училища или округа для ублажения проверяющих. У нас с ней сложились дружеские отношения.

Со стороны аэродрома раздавался постоянный гул взлетающих и садящихся самолетов – первая смена еще не закончилась. Легкие фанерные стены столовой сотрясались всякий раз, когда двигатели истребителей-бомбардировщиков СУ-17 проверяли на земле в режиме форсажа перед выруливанием на ВПП3. Они подавали голос, эти самолеты, гудели, жужжали и были похожи на больших серебристых пчел, вылетающих из улья прямо в огромное синее небо.

Я посмотрел в окно и увидел, как Лида, вместе с двумя телефонистками свободными от смены, шла на обед в техническую столовую. Резкие порывы ветра раздували их зеленые форменные юбки, норовя задрать выше колен. Они, придерживая их руками, о чем-то разговаривали и смеялись на ходу. Наверное, обсуждали мужчин. О чем они могли еще здесь поговорить в окружении трех сотен мужиков, оторванных на полгода от своих жен и подруг?

Хотя… Каждые две недели имелась возможность попасть домой на выходные, поскольку личный состав эскадрилий, базировавшихся на аэродроме, отдыхал поочередно. И тогда тяжелый транспортник АН-24 увозил счастливчиков домой, в Азовск, сопровождаемый завистливыми взглядами оставшихся. Но эти поездки не снимали остроту проблемы и при такой жизни бурно расцветали романы, которые во фронтовых условиях обычно называли военно-полевыми, а у нас, в отсутствие войны, наверное, их можно было смело звать военно-лагерными.

Я неторопливо доел котлету и стал пить компот, гадая, будет ли на дне этого мутного напитка какая-нибудь ягода типа абрикоса или, на худой конец, сливы. В это время в зал заглянула Лидка. Увидев меня, она подошла ближе.

– Витя, когда поедем за фильмами? – нога Лидии как бы невзначай прикоснулась к моей.

Обычно мы с ней, по выражению Жванецкого, «ночевали днем» в ее комнате за библиотекой. Панцирная кровать сильно скрипела, а фанерные стенки барака не могли обеспечить надежную звукоизоляцию, поэтому приходилось громче включать приемник. В течение всего лета по радио крутили песню, которую исполнял украинский певец Гнатюк. Он пел что-то начет барабанящей судьбы, а мы удовлетворяли друг друга под эту музыку без любви, просто от скуки, и звезды не пели нам свою нежную песнь, как заметил бы один поэт.

– Заявка на машину подана на завтра, приготовь коробки с фильмами, – ответил я, поднимаясь из-за стола. – Вечером, что будешь показывать?

– Новый французский фильм «Троих надо убрать» с Аленом Делоном.

– Хороший фильм. Я его уже посмотрел в Азовске.

Сильный порывистый ветер на улице поднял в воздух пыль вместе с мелким желтым песком из песчаного карьера, который разрабатывался неподалеку от нас. Ветер разносил по степи типичные аэродромные запахи: нагретого солнцем металла автотехники и сгоревшего в самолетных двигателях керосина. Из автопарка тянуло горьким дымком от разогретой на огне смолы, называвшейся изолом. Им обычно заливали швы между аэродромными бетонными плитами. Запахи донской степи, так любовно описанной в свое время Шолоховым, до нас совсем не доносились.

Я пошел в сторону автопарка, дорога была безлюдной. Тяжелый раскаленный воздух застыл синеватым маревом, поглощая все окружающие звуки. В этот промежуток времени полеты прекратились – у всех начался обед, и установилась удивительная непривычная тишина, такая, словно ты один в этом мире и никому нет до тебя дела, а тебе до всех остальных.

Такое чувство возникло у меня лишь однажды, когда в полдень я шел по старому заброшенному кладбищу, расположенному в центре города, где вырос. Там также было тихо и безлюдно. Ярко светило солнце, кресты и памятники на могилах отбрасывали короткие тени. На деревьях застыли, словно на фотоснимках, беззаботно щебетавшие до этого птицы. Не было слышно ни звука, хотя я знал, что в сотне метров от кладбища в домах жили люди, по дорогам неслись машины, в небе пролетали самолеты, но здесь, в центре кладбища стояло жуткое безмолвие.

Тогда я невольно ускорил шаг и вышел за черту старых захоронений, вновь окунувшись в живой мир.

Та тишина вызвала ассоциации с этой, и я тоже заспешил, словно торопился скорее прокинуть сонмище мертвых. «Тьфу, какое сравнение!» – мелькнуло в голове.

Дойдя до ворот автопарка и удивляясь внезапно пришедшим воспоминаниям, я достал из кармана пачку сигарет, на которых был изображен самолет «Ту», и не торопясь закурил. Зеленая краска на металлических воротах облетела в нескольких местах, и только красные звезды, несмотря на покрывшую их густую пыль, смотрелись прилично. «Надо бы ворота подкрасить, – рассеянно отметил я, пытаясь переключиться на другое, – а то приедет какая-нибудь очередная комиссия и сделает втык».

Но… Затем я подумал, что мне незачем забивать голову всякой чепухой – хозяйственные дела лежали на старшине и командире роты, вот пусть Косых и занимается. Не зря в авиации существовала своя градация: летчики – это была голубая кровь и белая кость, такие офицеры как я – белая кость и красная кровь. Ну а технари – черная кость и красная кровь.

Какая-то для истины здесь была. Техники работали от темна до темна на старте, независимо от погоды, глохли от шума реактивных двигателей, дышали воздухом, пропитанным сгоревшим авиационным керосином. За это они получали гораздо меньшую зарплату, чем летчики и те же замполиты, а карьерные перспективы были нулевые. Увидеть проводы уходящего на пенсию раздобревшего и лысого техника капитана было в полку самым обычным делом.

В автопарке кипела своя жизнь. Несколько прапорщиков в синих, не первой свежести техничках4 сидели в курилке под растянутым сверху оранжевым куполом парашюта, который давал хоть какую-то тень и трепались, как принято выражаться, за жизнь.

На заборе автопарка, в дальней стороне сушились солдатские куртки и брюки, потерявшие от частных стирок свой естественный зеленый цвет и принявшие какой-то бледно-зеленый оттенок, как у недозрелых гороховых стручков.

Чтобы не возиться с мылом и водой солдаты стирали свое обмундирование в ведрах с бензином. Мы, конечно, их ругали и категорически запрещали делать это, поскольку в войсках имелись случаи возгорания одежды, но, как известно, наш человек очень упрям и все хочет познать на своем опыте. Кажется, Чехов писал в записных книжках, что Россия – это большая равнина, по которой носится лихой человек. Вот такие лихие люди и попадали в армию, причем, в очень больших количествах.

В небольшом домике автопарка, куда я зашел, в одной комнате находился кабинет командира автороты, а в другой сидела диспетчер и выписывала путевые листы на транспорт. Как и все девушки на аэродроме она была солдаткой, и звали ее Наташей. На ней была обычная темно-синяя техничка, на ногах белые кроссовки. Она имела вид строгой, неприступной девушки, но темно-синие глаза её были веселыми.

Рядом с ней стоял большой цинковый бак с водой и привязанной к ручке алюминиевой кружкой. Мне ужасно хотелось пить, но я себя удержал, по опыту зная, что потом захочется пить еще сильнее.

– Где командир? – спросил я Наталью.

– Поехал на полеты, посмотреть все ли в порядке.

– Ну, как тебе новый зампотех? – поинтересовался я ее мнением о лейтенанте Терновом.

– Да ничего, только немного нахальный.

Наташа встряхнула каштановой прядкой волос и отчего-то слегка покраснела, что не укрылось от моего взгляда.

«Ладно, – подумал я, – не хочет говорить – не надо! Только интересно, что могло смутить Наташку? Она ведь привычная ко всему. Надо спросить у Сергея».

Можно было, конечно, и не интересоваться. Спрашивается, кому какое дело кто с кем спит, и кто кому нравится? С другой стороны, как замполит я отвечал за воспитание подчиненных и. к тому же, у моего любопытства были причины. Однажды подруга Натальи, тоже солдатка, после бурного романа с прапорщиком выпила кучу таблеток и отравилась – еле откачали. Замполиту комендатуры, а им тогда был замполит другой роты, поставили на вид, что он не интересуется и не знает, чем живут военнослужащие подразделения. Поэтому, волей-неволей приходилось быть в курсе романов обитателей военного городка.

В это время дверь в комнату открылась, и вбежал небольшого роста солдатик, который ездил у нас на дежурной машине.

– Товарищ старший лейтенант, на аэродроме ЧП, командир роты просит вас приехать! – выпалил он разом.

– А что стряслось?

– Не знаю!

Быстро забравшись в «Урал» со специальным оборудованием, я поехал к месту стоянки автотехники на аэродроме, где обычно располагался дежурный прапорщик от батальона обеспечения.

До аэродрома было недалеко. На старте, рядом со спецмашинами, стояла группа прапоров с командиром автороты в центре. Спрыгивая на бетонку из кабины, я услышал, как тот взволнованно рассказывал окружающим: «Паша Безродный что учудил: взлететь – взлетел, выполнил задание, а потом при возвращении забыл выпустить шасси. Хорошо в подвесных баках уже не осталось керосина! Вот вам и летчик первого класса! Хлопнулся прямо на брюхо».

– Да! – осуждающе закивали головами прапорщики, словно они были членами комиссии по расследованию аварии.

– А как же он сел? – поинтересовался старшина моей аэродромной роты прапорщик Винник, вечно бурый от употребления спирта, упитанный человек небольшого роста, с рыжими обвислыми усами.

– Как-как! – усмехнулся в чернявый ус комроты. – Каком кверху. Подвесные баки были пусты, вот он на них и плюхнулся и пропахал почти километр. Искры летели с кулак. Думали, взорвется, но все обошлось. Теперь, – он посмотрел на меня с усмешкой, – аэродромщикам работы.

Взлетка – мой объект, и поэтому я, чертыхаясь, что придется повозиться с уборкой аэродрома, вместе с Винником поехал на ВПП. В полосе приземления мы увидели длинный, тянущийся на несколько сотен метров белесый след, получающийся, если скрести по бетону железом, а по его краям в некоторых местах виднелись пятна копоти. В воздухе стоял острый запах горелой резины и керосина. Самого самолета на полосе уже не было, его уже увезли на ремонт в ТЭЧ5 полка.

Винник с солдатами занялся уборкой полосы, а в нашей комнате, куда я вернулся с аэродрома, Приходько уже заканчивал рассказывать Терновому о происшествии. День постепенно уходил, и низкое солнце отражалось бликами в стеклах бараков. Я решил сменить тему и небрежно, словно не придавая этому большого значения, спросил зампотеха:

– Что у вас там с Натальей?

Терновой заметил мою хитрость, улыбнулся:

– Просто сказал ей, что приду вечером в гости, ну… чтобы она готовилась.

– Что прямо так и сказал: «Вечером перепихнемся»? – усомнился Приходько. Он прищурился, вены на его лбу вздулись.

– Не так грубо, Вова, но мысль уловил. С бабами надо так: раз и в дамки. Чего играть в кошки-мышки?

– Но… как же жена, ведь она тебя ждет вечером? – удивился я.

– Позвоню и скажу, что сегодня дежурю, – не смутился Сергей, – никаких проблем не будет, Витек.

Оживившись от такой новости, Вова Приходько поднялся с кровати и, потягиваясь, прошелся по комнате.

– Какие у нас зампотехи, однако, – весело заметил он. – Палец в рот не клади. Прямо гроза женского пола! – и со смешком процитировал всем известный армейский стих:

Ну а в роте, для потехи

Существуют зампотехи.

Кто поднялся раньше всех?

Х..й, петух и зампотех,

Х..й – поссать, петух – пропеть,

Зампотех – машину греть.

– Очень смешно! – скривился Терновой, которого эти стишки, видимо, задели за живое.

Что поделать, если в армии любили подшучивать над разными военными званиями и специальностями! Доставалось зампотехам, пожарниками, врачам, ефрейторам и прапорщикам. Замполиты в этом отношении тоже не были исключением. Например, в армии говорили: «Замполит рот закрыл – рабочее место убрано». Но я, в отличие от Тернового, не обижался.

Кстати, по неизвестной мне причине я чувствовал симпатию к зампотеху. И не потому, что он выглядел как супермужчина или по чему—то другому – такое часто бывает на бессознательном уровне – человек может сразу понравиться или, наоборот, возникнет антипатия, с которой ничего не поделаешь. А может быть и существует своего рода магия имени. Например, я заметил, что все Сергеи, которые мне встречались с раннего детства, неизменно становились у меня друзьями или приятелями.

– Не сыграть ли нам в карты? – предложил я.

– А что, можно! – согласился Терновой.

Мы достали из тумбочки початую бутылку коньяка, поскольку разведенный спирт порядком надоел, и сели втроем играть в карты. Играли не на деньги, а так – на интерес.