Читать книгу Кукла в волнах - Олег Красин - Страница 5

Ночью дождь прекратился. Часа в четыре утра я почувствовал, что меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина роты Винник. Поглаживая пышные рыжеватые усы, он сообщил сиплым от постоянного употребления спирта голосом, что командир роты Косых загулял и на ногах стоять определенно не может. Следовательно, остаюсь только я и мне надо вести бойцов на прочесывание аэродрома.

Сказав это, Винник приложился к трехлитровой банке с разведенным спиртом, стоявшей на тумбочке у Тернового, крякнул и пошел поднимать солдат, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Я с большой неохотой принялся подниматься с кровати, пытаясь на ощупь, в полумраке, найти свою одежду и упавшие вечером под кровать ботинки. Рядом мирно похрапывал Приходько, а кровать Тернового была пуста.

Собственно, прочесывание аэродром являлось обязательной процедурой подготовки к полетам. Мы вывозили солдат в начало летной полосы, расставляли их цепью и запускали вперед на всю её длину, что составляло примерно два с половиной километра. Солдаты шли, поеживаясь от утренней прохлады, и собирали камешки, куски битума, всякий мусор, оставленный от предыдущего полетного дня. Все это складывалось ими в пустые противогазные сумки, которые выдавались нашим находчивым старшиной, поскольку штатных сумок для этих целей предусмотрено не было.

Когда я выехал на ВПП с дюжиной полусонных солдат, уже занималась заря. Неяркий, чуть приглушенный свет ровно ложился на серые аэродромные плиты, практически не создавая никакой тени, что здорово затрудняло осмотр аэродрома. Я приказал водителю «Урала», на котором мы ехали, включить фары, чтобы подсветить бетонные плиты. Два солдата шли в невысокой траве по краям полосы, поправляя упавшие ярко-красные треугольные пирамидки из фанеры, обозначавшие полосу точного приземления.

Под мерный звук двигателя машины и неторопливое движение солдат, я немного задремал и потому с некоторым запозданием увидел, как к нам подъезжает руководитель полетов. По иронии судьбы это был Волчатников, в отличии от меня выглядевший довольно бодро. Увидев, что я готовлю аэродром к полетам, он удивился:

– Витя? А где Косых?

– Да ему нездоровится, – махнул я рукой.

– Что, опять запил? – почти утвердительно спросил Волчатников, до которого, по-видимому, уже дошли слухи о периодических запоях моего командира роты. – Доиграется он, могут выгнать из армии, а ведь хороший мужик.

– Я слышал, его вызывают на заседание партбюро батальона. Может, он потому и напился?

– Перед смертью не надышишься, – покачал головой комэска. – Вон видишь, полоса приземления. С обеих сторон она имеет расстояние по триста метров. При посадке самолета летчик должен точно вписаться, сесть именно на этот четко обозначенный отрезок бетонки. Сядешь раньше – можешь удариться о кромку плит. Приземлишься позже – выкатишься за пределы полосы. В обоих случаях, если не рассчитаешь, возможна катастрофа, смерть. Так и в жизни, у каждого из нас своя полоса приземления. Любовь это, или что-то другое, неважно! Главное, не проскочить мимо.

– Значит, Косых может не вписаться? – спросил я, и мне отчего-то стало жалко этого неуклюжего большого человека.

– Вроде того. Не опоздай на инструктаж наряда!

Волчатников сел в машину и поехал по рулежной дорожке к вышке руководителя полетов.

У КДП10, когда я подъехал туда, уже выстроился наряд. Среди солдат других подразделений стояли четыре человека и из моей аэродромной роты. Двое из них, вооруженные сигнальными пистолетами, обычно ходили по торцам полосы и своими выстрелами отпугивали птиц, которые могли попасть в воздухозаборник самолета. Два других бойца обслуживали аварийно-тормозную установку и потому их звали атушниками. Установка представляла собой длинную сетку из парашютных строп, которую поднимали в конце ВПП, чтобы поймать случайно выкатившиеся в траву самолеты.

Конечно, опытные летчики не допускали выкатывания. Этим отличались в основном курсанты или только что выпустившиеся из училищ молодые пилоты. Но и старички вроде Паши Безродного, забывшего выпустить шасси, иногда могли отличиться.

Пока я осматривал наряд, вышел Волчатников и провел краткий инструктаж, после чего расписался у меня в журнале за прием аэродрома. О вчерашнем мы не говорили.

Потом я не раз вспоминал его слова о полосе точного приземления. Мне даже приснилось, что я лечу, а взлетная полоса в легкой дымке тумана наплывает издалека, постепенно нарастает, словно я был летчиком и должен посадить самолет. Вот показался край ВПП, обозначенный большими белыми полосами, которые издалека кажутся спичками, аккуратно уложенными неким шутником на бетонных плитах. Затем шла сама полоса приземления, короткая, вся исчерканная черными штрихами самолетных колес.

Во сне я несколько раз пытался попасть точно в полосу приземления и, каждый раз, проскакивал мимо. Но мне было почему-то не страшно, даже отчасти весело, словно я участвовал в безумных гонках, где выигрывал тот, кто сильнее разобьет самолет. Может в этом разбитом самолете был какой-то смысл? Имела ли вообще для меня смысл сама жизнь? И в чем он состоял? Воспитывать солдат, ходить на построения, делать военную карьеру, угождать разным большим и малым чинам? Разве в этом смысл?

Энергично кивнув мне своей головой с коротко стриженными седыми волосами, Волчатников вернулся на вышку, где поднялся наверх, в стеклянный купол, откуда просматривался весь аэродром.

Пока я находился у диспетчерского пункта, первые самолеты на центральной стоянке уже стали подавать признаки жизни. Технари запускали движки, и АПА11 подъезжал то к одному, то к другому самолету, помогая оживить сердце боевой птицы.

Поначалу раздавалось ровное гудение, перерастающее в рёв, а потом, у каждого из запускавшихся самолетов из сопла показывалась раскаленная струя газа. Она горела, рвалась наружу, похожая на исполинскую огненную руку, которая с силой долбила в газоотбойные щиты, стоявшие позади. Их металл шелестел и похожий на легкие листья под напором ураганного ветра, прогибался, становясь бурым в том месте, куда попадала струя. Но все же, выдерживал эту жестокую атаку.

Через некоторый промежуток времени, техники прекратили газовать, на рулежную дорожку выкатился первый самолет – разведчик погоды. Начинался обычный полетный день.

Пора на завтрак. И я поехал бы, если бы по дороге меня не перехватил дежурный по АТО прапорщик Сергейчик, передавший указание командира батальона срочно отправить капитана Косых на попутной машине в Азовск. Ничего хорошего для него это не предвещало. Ну что ж, приказ есть приказ, его надо выполнять, и я отправился на поиски командира роты.

Правда, искать пришлось недолго. Тот, будто громадный медведь в берлоге, лежал на солдатской койке в казарме, прямо у входа. Наряд, состоявший из солдат второго года, именовавших себя дедушками, ходил вокруг разве что не на цыпочках, боясь потревожить покой командира. Я собирался разбудить его, но передумал – пусть лучше проспится.

К тому же, нужна машина, которая повезет людей в Азовск. «Кого-то надо отправить в автопарк!» – решил я. Но, оглянувшись, кроме дневальных, одиноко стоявших у тумбочки, лишних людей не заметил.

Зато заглянув в бытовку, представлявшую собой окрашенную в казенный темно-синий цвет комнату с гладильной доской в виде подставки и несколькими зеркалами, я сразу натолкнулся на двух солдат, одним из которых был Паша Толоконников. Маленький, вертлявый, подвижный, он держал в руках утюг, перевернув его подошвой вверх.

– Чем это вы здесь занимаетесь? – поинтересовался я, внимательно разглядывая то, что было в руках у Толоконникова.

– Товарищ старший лейтенант, яичницу жарим, – бойко отрапортовал тот.

– Это как так?

– Да очень просто. Яйца хорошо жарятся на утюге.

Паша тут же продемонстрировал свое изобретение. Он обернул фольгу вокруг подошвы утюга, сделав бортик как у сковородки. Быстро протерев нагретый утюг маслом, он тут же разбил яйца и пожарил яичницу.

– Вот! – довольно улыбнулся он. – Не хотите, товарищ замполит?

– Так, Толоконников, закрывай-ка свою кухню, пока я тебе сам яйца не поджарил и двигай в автопарк. Узнай у командира автороты, какая из машин сегодня должна идти в Азовск. Потом позвонишь сюда, скажешь дневальному, а тот передаст мне. Все ясно?

– Так точно!

Быстро убрав «кухонные принадлежности», Толоконников и его приятель, который все это время стоял молча и с опаской наблюдал за действиями Паши, в темпе понеслись в автопарк.

В столовой обед разносила новая официантка, на которую обратил прежде свое внимание Волчатников. Самого его не было, поскольку первая смена полетов еще не кончилась. Я сидел за столиком и, как бы заметил Терновой, живо созерцал новенькую. Вероятно, она это обнаружила и вскоре оказалась рядом с подносом из вторых блюд. Она ничего не говорила, но приятно улыбалась. Поскольку официантки числились у нас в батальоне, а я был замполитом, то решил, что вправе поинтересоваться ею.

– Ты новенькая? Я тебя не видел в Азовске.

– Недавно работаю, – ответила девушка. – Зовут меня Илона.

– Что за имя? – удивился я.

– Илона, по-польски означает «возрождение». Мне дал это имя дедушка.

– А он поляк? – уточнил я, но девушка уже удалилась к другим столикам, за которыми сидели летчики.

Я проводил её внимательным взглядом, подумав при этом: «И что в ней Волчатников нашел? Девушка как девушка, таких много. Ходит, улыбается, заигрывает с летчиками. Обычное дело!»

Пока я разглядывал Илону, в дверях столовой показалась Лида. Увидев, что я пристально смотрю на официантку, она резко повернулась и вышла. Я уже не в первый раз удивлялся женскому умению неожиданно появляться тогда, когда их, женщин, совсем не ждешь. Так внезапно на войне на голову беспечному бойцу сваливается опытный противник и фактором внезапности обращает первого в бегство.

Бросив недоеденный обед, я поспешил за Лидой и догнал ее уже на крыльце.

– Лид, в чём дело? – спросил, хватая её за руку. – Куда заторопилась?

– Как спать вместе, так Лидия, а как любовь крутить, так первая встречая финтифлюшка! – сказала она вроде с обидой, пытаясь показаться рассерженной.

Но я-то знал, что сердиться тут было не на что – ревностью совсем не пахло. Характер у неё был легкий, смешливый. В отношении меня она изначально не строила никаких планов, потому что женская часть батальона считала меня человеком, любящим всё усложнять, слишком образованным, таким, в чьем присутствии надо всё время напрягаться, чтобы не выглядеть полной дурой.

– Я тебя искала, – уже спокойно продолжила Лида, – машина ждет. Надо ехать на базу.

– Коробки со старыми фильмами погрузили? – поинтересовался я.

– А как же! Без них новые не дадут.

– Это точно!

Если кому интересно – кинофильмы мы брали на кинобазе в Нижней Калитве. Ездили за ними каждые три дня после просмотра очередной партии. Поскольку киноустановка лагерного аэродрома в сферу обслуживания базы не входила и, соответственно, денег за просмотр не приносила, с директором мы рассчитывались авиационным спиртом. Так и выходили из положения. А что делать? Без фильмов в степной глуши по вечерам можно было бы завыть на луну от скуки. Или стать хроническим алкоголиком.

Дорога от аэродрома до города была однообразной. Балки, поросшие густой травой, сменялись небольшими полями, на которых росли фруктовые сады. Чем ближе к осени, тем тяжелее становились ветки, усыпанные желто-медовым шафраном. Иногда сквозь деревья виднелись маленькие шалаши сторожей, но сами они не появлялись, как будто были кротами и вели ночной образ жизни.

До города было далековато, около двадцати километров. Некоторые ушлые прапора, ездившие сами за рулем на аэродромных машинах по казенной надобности, пользовались этим. Чтобы подвезти казачек, живших в отдаленных хуторах до города, они брали отдельную плату, что называется, натурой. Впрочем, казачки, у которых многие мужья любили приложиться к бутылке, думаю, были не против такого обмена: и удовольствие получали, и деньги на проезд экономили.

Я сел с краю, у дверцы, а Лиду посадил посредине, между собой и водителем. Теплый ветер приятно обдувал кабину. Я любил ездить, положив локоть на дверцу с полностью открытыми боковыми стеклами, иногда вытягивая руку наружу и пытаясь ладонью поймать горячий степной ветер. Он упруго давил на мою руку, резкими порывами откидывая её назад, но всё равно рука возвращалась в исходное положение, как будто прорезала воздух пополам, примерно так, как горячий нож разрезает масло.

Беззаботно гулявший в кабине ветер оголил полные загорелые колени Лидки, немного задрав её зеленую форменную юбку. Я заметил, что боец за рулем, несколько раз, не поворачивая головы, зыркнул в её сторону.

– Эй, военный, – бросил я ему, – смотри на дорогу! А ты, хоть бы прикрылась, что ли!

И я положил на её колени потертую папку утратившую свой первоначальный черный цвет и принявшую со временем оттенок пыльного асфальта. В папке лежали накладные на фильмы. Лидка засмеялась мелодичным голосом, и я подумал, что она, должно быть, неплохо спивает, как говорят на юге. Но, как ни странно, мне ни разу не довелось слышать её пения.

Попетляв по узким городским улочкам, густо засаженным кустарником, с тускло- зелеными от пыли листьями, мы въехали во двор районной кинобазы. Было жарко, самый разгар рабочего дня. В воздухе стояла та самая южная духота, которая мгновенно делает влажной всю одежду и в которой ты плывешь, будто в теплом молоке. Никакого потока воздуха, никакого ветерка.

Возле базы уже приткнулось несколько машин из окрестных сел. У крыльца высились стопки из круглых металлических коробок серого цвета с бобинами фильмов, которые киномеханики выносили из хранилища и складывали неподалеку от своих автомобилей. Обычно таких коробок было восемь-девять – по частям картины. Имелись и исключения в виде иностранных фильмов, когда коробок должно было быть больше. Однако при дублировании на «Мосфильме» или «Союзмультфильме» эти фильмы подвергались нещадной кастрации и подгонялись под стандарт.

Кстати, я никогда не понимал, отчего большинство иностранных боевиков дублировалось на киностудии «Союзмультфильм». Голоса там были более подходящие, что ли?

Отдав Лиде деньги, чтобы она прогулялась до магазина и купила там пива, сигарет, и свежие газеты, я пошел в контору оформлять передачу просмотренных картин и получение новых. Водитель «Урала» в это время занялся перетаскиванием коробок к приемному окну, в котором виднелась пожилая женщина, достававшая рулоны фильмов из металлических кассет и проверявшая их на целостность.

Я снял фуражку, широко размахивая ею как веером, и расстегнул почти по грудь синюю техничку, чувствуя, как струйки пота стекают по спине. В небольшой конторе за столиком сидела молодая темноволосая девушка – учетчица. Она делала отметки в стопке накладных, лежавших на столе. Увидев меня, девушка кивнула, поскольку мы были уже с ней знакомы, и крикнула вглубь здания, подзывая заведующую:

– Марья Сергеевна, летчики приехали!

Тотчас, будто нас давно ждали, в открытых дверях за спиной учетчицы появилась миловидная женщина лет сорока. Черные волосы её были забраны в пучок сзади, прищуренные глаза смотрели настороженно. Увидев меня, она заулыбалась и сказала певуче, мягко, как говорят на юге:

– Здравствуйте, за фильмами приехали? Наверное, хотите что-нибудь новенькое?

– Да, не отказались бы, – ответил я и тоже улыбнулся.

Заведующая, стоя в дверях, закинула руки за голову и томно потянулась, словно от долгого сидения за столом у нее затекла спина. Полинявший синий халат распахнулся, под блузкой обозначились полные груди, а в глазах появились насмешливые огоньки. Словно она бросала мне вызов, говорила: «Посмотрим, сможешь ли ты сделать вид, что ничего не замечаешь».

Мне было невдомек, специально она это сделала или нет. Может у Марьи Ивановны была привычка потягиваться перед незнакомыми мужчинами, а может у неё действительно затекла спина? Кто её знает? Я не думал о том, хотела ли заведующая специально привлечь моё внимание или она делала это неосознанно, но вскоре почувствовал, как внутри меня нарастает напряжение и возбуждение. Вероятно, Марья Ивановна что-то прочитала на моём лице, она заметно расслабилась, еще сильнее заулыбалась. Девушка – учетчица посмотрела на неё, как мне показалось с укором, и обронила:

– Ваш муж просил передать, что заедет в совхоз «Привольный» и скоро вернется.

– Хорошо! – без особых эмоций произнесла женщина. – Когда звонил?

– Минут сорок прошло, – ответила учетчица и пояснила мне: – У Марьи Ивановны муж – заместитель нашего начальника кинобазы. Он отвечает за исправность киноустановок.

– Пойдемте со мной, – перебила её заведующая, – покажу вам, где можно выбрать новые фильмы.

Отправившись следом за Марьей Ивановной, я оказался в большом зале с длинными рядами металлических стеллажей. Они доверху были забиты коробками с кинофильмами, под каждой из которых болталась картонная бирка с указанием картины. Зал плохо освещался, потому что несколько лампочек перегорело и не менялось, то ли из-за их отсутствия, то ли из-за нерадивости электриков.

Здесь было прохладнее, и я вздохнул с облегчением.

Медленно передвигаясь вдоль стеллажей и читая заголовки картин, большинство из которых было уже мною видено, я прошел в дальний угол хранилища. Заведующая шла за мной, и я чувствовал её дыхание, когда останавливался чтобы прочесть очередное название. От неё пахло польскими духами «Быть может», столь модными среди советских дам зрелого возраста.

Дойдя до конца очередного стеллажа, я резко повернулся и внезапно оказался лицом к лицу с Марьей Ивановной. От неожиданности сделал шаг назад.

– Что летчик, – полушепотом, как бы шутливо спросила она, – боишься меня?

В это время кто-то зашел в зал и на другом конце принялся расхаживать в поисках походящего кино. Отчетливо слышалось шарканье чужой обуви, будто вдоль стеллажей передвигался случайно забредший сюда старик. У меня мелькнула мысль, что времени вполне хватит.

Марья Ивановна в это время в чувственной истоме безмолвно прильнула ко мне, отдаваясь во власть моих рук, обдавая жаром своего тела, и я повернул к себе спиной эту внезапно обессилевшую женщину. Она оперлась руками о стеллажи, а потом я вошел в неё, словно в теплую речку, прогретую полуденным солнцем. Мозг как будто отделился от тела, самостоятельно фиксируя детали, пытался анализировать моё и ее поведение, а тело выполняло свою работу. Марья Иванова глухо застонала от удовольствия.

Шаги в дальнем углу склада стихли. Кто-то прислушивался. Черт побери! Меня бросило в жар, но остановиться я уже не смог…

Это был порыв, наваждение страсти, как у Бунина в «Солнечном ударе», когда офицер завел скоротечный роман со случайной пассажиркой на пароходе. Я потерял голову, совсем как тот поручик! Разница была в ощущениях. Герой Бунина чувствовал себя постаревшим на десять лет после той встречи, а я… Я не чувствовал ничего. «Всё из-за любви! – быстротечно соображал я. – Он ведь полюбил!»

Потом пришлось спешно приводить себя в порядок – не мог же я показаться перед учетчицей в растрепанном виде. Марья Ивановна вся раскраснелась, а её антрацитного цвета глаза в полумраке, казалось, растворились в зрачках и сделались огромными. Она повернулась ко мне и поправила фуражку, стягивая её на правую строну, как обычно носят казаки. Её руки задержались на моих плечах, а глаза ласково смотрели, будто женщина ждала от меня особенных слов. Пахнуло смешанным запахом польских духов и её разогретого тела. Я молча отстранился – влажные волосы прилипли ко лбу, пришлось заправить их под козырек.

– Ну что, будем искать фильмы дальше? – приглушенным голосом спросила она, поправляя прическу.

– Выберите нам что-нибудь сами, только поновее, – попросил я, обращаясь на «вы» даже после возникшей между нами близости. Может быть, сказывалась почти двадцатилетняя разница в возрасте?

Обратно на аэродром возвращались молча. Лида открыла бутылку с пивом и, поглядывая в окно, медленными глотками пила его из горлышка. Я вспоминал подробности происшедшего на складе. Водитель «Урала» насвистывал песню из репертуара Тото Кутуньо.

Теплый ветер с силой бился в лобовое стекло, занося в кабину запахи отцветающего лета. Я возвращался в часть и уже не соревновался ним в силе. Разве можно победить ветер?