Читать книгу Кукла в волнах - Олег Красин - Страница 4

Через неделю после инспекции я сидел в летной столовой и обедал.

Проверка политзанятий прошла хорошо, контролирующий – молодой майор из политодела ВВС округа, остался доволен. В особенности ему понравились вечерние посиделки и бурно проведенная ночь с Лидкой, после чего, он, с немного опухшим от выпитого спирта лицом и слегка покусанными губами, подвел итоги. Оказалось, что я провожу занятия на высоком идейно-политическом уровне, методически грамотно, умело использую средства наглядной агитации. Да и бойцы не подкачали. Маленький, небольшого роста Паша Толоконников, похожий на пионера по ошибке, призванного в армию, отвечал очень активно, и, можно сказать закрыл собой амбразуру…

Пока я сидел и предавался воспоминаниям о прошедшей проверке, ко мне за столик подсел незнакомый летчик в синей летной куртке. Его недавно назначили командиром 3-й эскадрильи, а предшественника перевели заместителем командира полка в Качинское училище. Новый комэска7 был невысокого роста, немногим старше тридцати лет. Его голову тронула ранняя седина, а на загорелом лице ярко выделялись внимательные, темные глаза, которые невольно приковывали к себе внимание.

– Товарищ подполковник, подпишите!

К нашему столу подошел штурман 3 эскадрильи и протянул какие-то бумаги на подпись.

– Кто полетит на разведку погоды? – негромко спросил комэска.

– Майор Великанов и старший лейтенант Тырша на спарке8, – ответил штурман.

– Ты ведь из батальона обеспечения? – обратился комэска ко мне.

– Да, замполит комендатуры.

– Недавно у нас сел летчик, не выпустив шасси. Вам передали указание командующего ВВС округа о предотвращении подобных случаев?

– Насколько я знаю, нет!

– Мне позвонил командир полка, – подполковник неторопливо ел принесенную официанткой еду и говорил, не глядя на меня, словно беседовал сам с собой, – надо в километре от конца ВПП с обеих сторон поставить по небольшой вышке. Подумайте из чего их сделать.

– А зачем это нужно? – удивился я. – Ведь есть руководство по эксплуатации аэродрома и там все строения, которые необходимы четко указаны.

Подполковник усмехнулся.

– Начальству виднее. На полеты мы будем выделять курсантов с биноклем и рацией. Они станут смотреть за заходящими на посадку самолетами. Если кто-то из летчиков забудет выпустить шасси, курсанты свяжутся с РП9 и предупредят заранее, чтобы была возможность, в крайнем случае, уйти на второй круг.

– Вы думаете, это поможет избежать аварий?

– Не знаю, – задумчиво ответил комэска, – приказ надо выполнять, а там будет видно. Я смотрю, жизнь у вас здесь бьет ключом, – вдруг заметил он, когда штурман отошел от нашего столика. – Особенно по вечерам.

– А чем еще здесь заниматься – обычный походный набор: вино и женщины, как в старые времена, когда мужиков отправляли на войну.

– Что-то вроде тылового обоза?

– Навроде, только без маркитантов.

– Послушай, – мой собеседник откинулся на спинку стула и впервые внимательно посмотрел на меня, – мы с тобой беседуем, а я не знаю даже, как тебя зовут. Давай что ли, познакомимся! Я Сергей Николаевич, фамилия Волчатников.

– А я Виктор Лихачев.

– Ну что ж, будем работать вместе. Значит, насчет вышек ты понял? Передай, пожалуйста, это указание Косых и начальнику комендатуры.

Волчатников замолчал, увидев что-то интересное за моей спиной, и я повернул голову. В зал вошли официантки и среди них новенькая, недавно прилетевшая транспортником из Азовска. Она легко несла тяжелый поднос с тарелками. Ее стройная фигура быстро летала между столиками, за которыми сидели пилоты. Было в ней что-то особенное, отличное от других официанток, и трудно сказать, что именно. Может выражение лица, голос, не знаю… Волчатников, как мне показалось, несколько смутился оттого, что я это заметил его интерес к этой девушке.

– Что же, – негромко сказал он, – пора на полеты. Да, если вечером свободен, заходи ко мне. Знаешь где барак летчиков? Комната десять.

– Хорошо, приду! – удивляясь самому себе, ответил я, поскольку совершенно не представлял, что у нас может быть общего.

Командира аэродромной роты Косых, как и меня, удивило распоряжение командующего о строительстве наблюдательных вышек. Он почесал вьющиеся на затылке волосы и пошел исполнять приказ. Правда, перед этим, сопят от жары, и неловко переминаясь на своих крупных, как у Гаргантюа ногах, попросил с ноткой вины в голосе:

– Слышь, комиссар, я там одного бойца задел слегка. Ты разберись, замни, если что…

– Серьезное что-то?

– Да не, из автороты один алкаш. Пришлось его повоспитывать.

И действительно. Вскоре меня нашел незнакомый прапорщик из полка и отдал свою объяснительную. Как выяснилось этот прапорщик сидел в курилке, когда мимо проходил рядовой автороты Шпистер.

«При этом, – писал прапорщик, – рядовой Шпистер был в нетрезвом виде, громко матерился и не реагировал на замечания старших. Когда я подошел и сделал ему замечание, рядовой Шпистер обругал меня матерными словами и угрожал ударить. В это время мимо проходил капитан Косых, после чего рядовой Шпистер заплакал и стал просить извинения».

– Все ясно! – сказал я прапорщику. – Мы разберемся с ним, он будет наказан.

Прапорщик, словно ожидая еще чего-то, помялся, и нерешительно отошел. Я вызвал к себе рядового Шпистера. Тот вскоре прибыл в грязной, полинялой техничке, брюки были заправлены в кирзовые сапоги, покрытые толстым слоем пыли. Под глазом у Шпистера наливался большой синяк.

– Ну что, Шпистер, – спросил я строго, – опять за старое? Пьянствуешь, сачкуешь? Откуда синяк?

Шпистер, как все старослужащие, оказался сообразительным.

– Товарищ старший лейтенант, был на страте и решил пройтись по трубе подачи топлива. Поскользнулся и упал глазом на задвижку, – говоря это, Шпистер теребил пилотку в руках. Но вид у него был плутовским, он говорил мне: «Замполит, ну мы же с тобой все знаем. Хорош ломать комедию!»

– Придется отправить тебя в Азовск. Там, голубчик, с тобой быстро разберутся и приведут в норму.

– Ну, товарищ старший лейтенант, я больше не буду, – совсем как ребенок, стал канючить Шпистер, – ну товарищ старший лейтенант…

Я его понимал: многим солдатам нравилось жить в полевых условиях больше, чем в Азовске. Здесь было больше свободы, не так строги командиры. Рядом, всего в нескольких километрах находились станицы и хутора, где всегда можно было найти разбитных одиноких казачек. К ним бойцы бегали в самоволки, а то и ездили на машинах прямо с полетов.

– Ладно, Шпистер, последнее китайское предупреждение. Ты все понял?

– Так точно, товарищ замполит!

– Не замполит, а старший лейтенант. В армии, Шпистер, обращаются по званиям, а не должности. Иди и передай старшине, что у тебя три наряда вне очереди.

Я закурил, выпуская дым в форточку. В соседней комнате Наталья выписывала путевки, потом встала и, опершись на локти, принялась что-то читать в бумагах, лежавших у нее на столе. Сквозь щель приоткрывшейся двери мне был виден ее тугой зад, обтянутый светло-голубыми брюками авиационной технички. Я услышал, как хлопнула дверь, и появился прапорщик Приходько, который направился к баку с питьевой водой.

По дороге, он шутливо заметил:

– Наталья, не стой так!

– А что? – спросила девушка, не поворачивая головы и продолжая что-то рассматривать на столе.

– Не стой, – хохотнул Приходько, – а то привыкнешь!

– Дурак! – вспыхнула Наталья.

Я в это время вошел в комнату и добавил:

– Все бы вам опошлить, товарищ прапорщик.

Вова Приходько усмехнулся и, сделав несколько больших глотков воды, со звоном опустил кружку на бачок.

– Пойду службу править. А ты замполит, смотри здесь, не устрой случайно шмякен зи дойч. Кое-кому это может сильно не понравиться. – Приходько, видимо, намекал на Тернового, который мог приревновать меня.

– Горбатого могила исправит, – бросил я уже в спину, выходившего из здания прапорщика, зная, что Наташа не особенно оскорбилась. Работая в сугубо мужском коллективе, она привыкла к соленым армейским шуточкам.

– Витя, – девушка прервала свое занятие и подошла ко мне, отчего-то пряча глаза. Она встала и нерешительно замолчала.

– Ну, спрашивай, спрашивай, чего хотела?

– Как ты думаешь, Сережа Терновой, он жену любит? Или может, они просто так живут, ведь детей у них нет.

– Ну и что? Сейчас нет, значит, пока не планируют. И потом, какие дети? Серега только недавно женился, еще рано. А в нашей жизни сама знаешь – постоянные переезды, своего угла нет. Он что, тебе нравится?

– Да, – произнесла она после некоторой паузы, – с ним весело и совсем не так как с нашими прапорщиками. Те, только и знают, что говорить о гайках и болтах или как скоммуниздить, что плохо лежит. Потом эти свиньи, куры, подсобное хозяйство у каждого – никакой романтики.

– Значит Сергей наш в какой-то степени романтик? И этим он тебе нравится?

– Может быть! – Наташа улыбнулась. – А ты?

– Что я?

– Ты романтик? Ты можешь говорить с девушкой о чем-то возвышенном, создать обстановку подходящую?..

– Это когда белая скатерть, свечи, бутылка вина и тихая музыка? Пожалуй, вместо этого подойдет костер в поле и разбавленный спирт.

Наташа засмеялась.

– А потом ближайший кустик? Да, замполит, умеешь ты создать романтическое настроение.

В это время во дворе автопарка я заметил Тернового. Он только приехал с полетов и энергично размахивал руками, раздавая указания солдатам. Наталья сразу заторопилась к нему, бросив на ходу, что хочет уточнить выезд машин на завтра.

День пролетел быстро, почти незаметно, такой же день, как и все остальные. К вечеру небо совсем затянуло тяжелыми тучами, разведчик погоды доложил о низкой облачности, а синоптики о приближающемся с запада дождевом фронте.

Полеты закрыли, и все спецмашины поехали в автопарк. С аэродрома потянулись летчики, техники, солдаты, кто пешком, а кто на велосипедах. Что интересно, у летчиков особой популярностью пользовались детские или, скорее, подростковые велосипеды. Они были меньше и легче взрослых, и наши летуны поднимали сиденье вместе с рулем вверх до упора, а затем катились, быстро вращая педалями. Колеса-то у велосипедов были маленькими.

Со стороны мне было забавно наблюдать за ними. Как будто взрослые дяди отобрали у малышей их велики и теперь вспоминают детство, несясь по пыльной дороге наперегонки.

Незаметно опускалась теплая южная ночь.

Великая и безмолвная, она окутала наш военный лагерь, пеленой серых облаков. Остывающая степь источала особые запахи, широко разносимые ветром: горькой полыни, подсолнухов, песка, незнакомых мне полевых цветов. Эти запахи входили в меня медленно и осторожно, как усталый путник в заброшенный дом, пока не заполнял всего.

В такую ночь хотелось любви. И мне подумалось, что именно ночью душа снимает с себя все покровы, как тело одежду и становится обнаженной. Обнаженная откровенность души – вот что такое ночь! Может потому, любовные признания чаще звучат в полумраке?

Моя душа тоже хотела любить, и было немного грустно оттого, что девушки, которых я знал, не могли мне дать ничего, кроме своего тела. А может, любовь и не нужна была сейчас, именно в этом момент, ведь все приходит в свое время, говорили древние? Мое время, наверное, еще не пришло. Сейчас мне была нужна только эта теплая ночь и ветер, дующий в степи, который, быть может, знал все ответы.

Я вспомнил о приглашении Волчатникова. Идти к нему мне не очень-то хотелось – в компании летчиков я чувствовал себя чужим, ведь у них были свои интересы, они все старше меня по возрасту. В тоже время какое-то смутное чувство заставляло меня желать этого, желать вновь увидеть Волчатников. Мысли набегали одна на другую, растекались, ставили сложные вопросы. Меня они мучали. Я задумался о том, чего всегда не хватало мне в этой жизни, что являлось самым важным из отношений и ответ был на поверхности. Пожалуй, это два чувства: дружба и любовь.

И мне подумалось, что они смогут заменить друг друга, но только на время. Без них, этих чувств, жизнь не имеет целостности, полноты. Словно пьешь сладкий сок и не можешь утолить жажду.

Проходивший мимо Вова Приходько увидев мое задумчивое лицо, не преминул поддеть:

– Замполит, к Лидке собрался? Только не изображай умное лицо – ты же офицер!

– Иди, Вовик, отдыхай! – отмахнулся я от него.

Незаметно начинал накрапывать дождик. Прапорщики сидели в полумраке под куполом старого тормозного парашюта, шелковая материя которого днем спасала от жары, а теперь от падающих с неба рассеивающихся капель. Из курилки доносился негромкий смех, видимо, рассказывали очередной анекдот. Их лица освещались вспышками тлеющих сигарет.

Постепенно небесный поток усиливался и вода, стекающая вниз с шиферных крыш бараков, превращалась в большие лужицы на темно-желтых дорожках лагеря. Слабый ветер едва шевелил мокрые листья низкорослых деревьев в посадке у дороги. Я почувствовал, как намокла моя фуражка и неторопливо, словно дождь был мне не помеха, пошел к бараку летчиков, высматривая сухие места на дорожке в тусклом свете ночных фонарей.

В полутемном коридоре барака, всех посетителей встречал устоявшийся запах спирта, промокшей одежды и сырой кожи, которые издавали висящие на вешалке летные куртки и старые ботинки, брошенные в углу.

Из-за неплотных дощатых дверей доносились разные звуки: где-то радио передавало сводку новостей, где-то из магнитофона неслись популярные песни итальянской эстрады, вошедшие в моду в этом году. Слышался легкий женский смех и пьяные голоса.

Одна из комнатных дверей была полуоткрыта и я, с удивлением для себя, услышал неясный голос пожилой официантки Алексеевны, которая пьяно доказывала какому-то летчику, что еще пользуется успехом у мужчин. «Меня любило столько мужиков, сколько тебе и не снилось», – едва шевеля языком, говорила она. «А нафига мне мужики?» – спросил кто-то с шутливым недоумением и следом раздался громкий хохот.

За дверью десятой комнаты, в которой жил комэска, было тихо. Я постучал, в ответ раздался голос, разрешивший войти. Комната Волчатникова была типичной для барака: две кровати, застеленные темно-синими армейскими одеялами, две тумбочки со следами от какой-то жидкости на верхней крышке, посредине стол и два стула. Спартанский интерьер украшал черно-белый телевизор, взятый напрокат в Нижней Калитве, который разместился в углу у подоконника.

В отличие от коридора, в комнате пахло одеколоном, поскольку ее хозяин, по-видимому, недавно брился. Волчатников при моем появлении чуть встал с кровати, на которой лежал с книжкой, и махнул рукой:

– Садись где хочешь, хоть на кровать, хоть на стул. Мой сосед остался в Азовске на выходные.

Я снял тяжелую фуражку, насквозь пропитанную водой, и повесил ее на вешалку, после чего, ощущая внутреннюю неловкость, присел на стул.

– Ну что, давай знакомится ближе! – сказал, улыбнувшись Волчатников, и достал из тумбочки поллитровую бутылку с сорванной этикеткой. В ней плескалась темно-коричневая жидкость. – Здесь дагестанский коньяк, ребята передали, с которыми раньше служил, – пояснил он, заметив мой настороженный взгляд.

Жидкость, в отличие от того, что мы обычно пили, действительно пахла коньяком и после первого глотка теплой волной прокатилась внутри меня.

– Смотри, какой дождь зарядил, – глянул в окно Волчатников, потом, обернувшись ко мне, спросил с усмешкой: – Что загрустил замполит? У тебя жизнь только начинается.

– А у вас что, заканчивается? – несколько грубовато ответил я вопросом на вопрос.

– Нет, конечно! – криво улыбнулся Сергей Николаевич. – Просто после тридцати пяти начинаешь ощущать, что главное уже позади. Как там, у Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», а половина в средние века была в тридцать три года.

Я обратил внимание на книгу, оставленную Волчатниковым на кровати. Это был томик стихов Иннокентия Анненского.

– Вы любитель поэзии? – удивился я. – Мне было странно увидеть летчика, читающего стихи, тем более, одного из поэтов серебряного века.

– Это потому что я необычный человек, – негромко засмеялся Волчатников. – А если серьезно, то стихи, как я считаю, привносят гармонию в жизнь, сглаживают диссонанс в душе и примиряют с действительностью. Вот возьми Анненского. Он преподавал в лицее Царского Села, писал для себя, жил в своем особенном мире чувств и настроений.

Волчатников задумался ненадолго, потом, когда вновь заговорил, голос у него как-то дрогнул, словно что-то личное коснулось его.

– Анненский умер в пятьдесят четыре. В Петербурге, на Царскосельском вокзале упал почти на ступеньках. Инфаркт или, как писали тогда, разрыв сердца. У него есть такие строки, комэска прикрыл глаза, процитировал:

О сердце, когда леденея,

Ты смертный почувствуешь страх,

Найдется ль рука, чтобы лиру,

В тебе также тихо качнуть,

И миру, желанному миру,

Тебя мое сердце вернуть.

– Это стихотворение «Лира часов». Давай, что ли выпьем!

Волчатников в молчании налил коньяк, и мы выпили.

Каждый думал о своем, но меж нами сохранялась внезапно возникшая атмосфера дружеской близости, которая появляется между людьми в минуту задушевных откровений. Уныло шуршащий дождь за окном, казенная комната в летном бараке – все это отошло на второй план. Это все было не главное, так – декорации жизни, меняющиеся в зависимости от нашего настроения.

Я смотрел на Волчатникова, мне нравился этот человек. Его глаза излучали странный добрый свет, струились теплом, проникавшим вглубь, и на душе становилось легко и спокойно.

– Сергей Николаевич, – прервал я молчание, – у вас семья в Азовске?

– Нет, Витя, они еще живут по старому месту моей службы в Бердянске. У меня жена и сын. Правда, – он замялся, – с женой у нас нелады, не хочет переезжать в Азовск. Говорит Бердянск лучше, он на Украине, снабжение там хорошее, а в Азовске, кроме рыбы ничего нет. Но я думаю, дело в другом. Может, у нее кто-то есть, – Сергей Николаевич внезапно замолчал, затем, словно нехотя, продолжил: – Не знаю Витя, зачем тебе это говорю, тебе ведь мои проблемы ни к чему.

– Что вы! – горячо запротестовал я, в глубине души сочувствуя ему.

– Иногда стоит выговориться и становится легче, – признался комэска, закуривая сигарету. – Я здесь почти никого не знаю, а тебя как-то сразу приметил.

Незаметно для меня мы закончили одну бутылку, и комэска достал все из той же тумбочки вторую, словно у него там был продовольственный склад.

– Витя, по большому счету, из-за всех этих передряг военной службы мы с женой почти и не живем, я имею в виду, как мужчина с женщиной. Тут возникает вопрос, как любить женщину и не отдавать ей ничего. Я же не Блок, который не прикасался к жене в физическом плане, а любил ее чисто платонически.

– Но, если вы ее любите, то отдаете ей свою душу, а она вам свою, – возразил я, правда, несколько неуверенно, потому что о подобных вопросах мне не приходилось глубоко задумываться.

– Душа… духовная близость. Да это так. Она, конечно, возникает, но половое влечение, половой акт, говоря научным языком, это не просто действие – это, как бы правильно выразиться, физическое выражение любви, осязаемое ее доказательство.

Волчатников на какое-то время задумался, а потом показал на одну из книг, лежащих у него на тумбочке.

– Я взял в библиотеке книгу, ее посоветовала ваша библиотекарь, кажется, зовут Лидой. Называется «Фабрика офицеров». Не читал?

– Не, не успел.

– Там рассказывается о подготовке курсантов в Германии во время войны с нами. Описывается, между прочим, история, довольно любопытная с психологической точки зрения. Одному из офицеров на восточном фронте отстрелили мужское достоинство, и он, естественно, не мог исполнять супружеский долг. Этот офицер понимал, что его жена молодая, здоровая женщина, в самом расцвете сил и ей это необходимо. Что думаешь, он делает?

– Кого-то нанимает для удовлетворения?

– Верно. Только не нанимает, а уговаривает друга, чтобы тот приходил к его жене в отведенное время.

В моем размягченном алкоголем мозгу мелькнула мысль, не хочет ли комэска предложить эту роль мне. Может, он для того и пригласил к себе в гости, чтобы плавно, ненавязчиво подвести к этой мысли?

Словно угадав мои мысли, Волчатников грустно усмехнулся:

– Знаешь, чем все кончилось? Жена, увидев, что ее муж страдает от такой ситуации, вскоре отказалась от сексуальных услуг его друга.

– А как они вышли из положения? – несколько бестактно спросил я, невольно сравнивая эту книжную историю с положением Волчатникова.

– А никак, – он рукой провел по свей седеющей шевелюре, отчего коротко стриженные волосы поднялись ежиком. – В отличие от того офицера, я не полный импотент. Мы еще что-то могем, как говорит один из героев фильма «В бой идут одни старики».

Потом он пристально взглянул на меня своими темными глазами:

– Не знаю, зачем все это тебе говорю – другому никогда бы не сказал. Мы, конечно, выпили, но я тебя прошу о нашем разговоре не распространяться. Как писал Анненский: «Лишь тому, чей покой храним, сладко дышится».