Читать книгу Тройной полярный сюжет - Олег Куваев - Страница 3

Катастрофа

На заснеженном горном склоне, который под мартовским солнцем был так ослепителен, что временами казался чёрным, шли горнолыжные соревнования. Фанерная доска с фамилиями участников, номерами и секундами против них извещала, что шёл третий и последний пункт горнолыжной программы – скоростной спуск.

Трасса была прорублена в соснах. Могучие горные сосны в торжественной зелени и бронзе стволов придавали происходящему почти ритуальный оттенок. Выше по склону сосны исчезали, и вдали, совсем уж торжественно чёткие, выступали снеговые вершины и пики.

Внизу была суета. Цветными пятнами разместились здесь кучки болельщиков: коричневых от солнца парней и девиц в немыслимой расцветки свитерах, невероятных фасонов тёмных очках, с горными лыжами, украшенными всей геральдикой мира, – околоспортивная публика.

И совсем одиноко на фоне горных вершин стоял при двух костылях и одной лыже, ибо другая нога была в гипсе, сожжённый солнцем до черноты сухопарый ас горнолыжников.

Далеко вверху, где трасса исчезала в поднебесье, показывалась облачной мошкой летящая вниз фигурка.

Сжимая костыли, ас смотрел на фигурку, бормотал с акцентом:

– Идош, да?

Фигурка исчезала на мгновение и вылетала из-за склона: поджатые руки и колени, шлем, тёмные очки и воздушный свист – человек уносился вниз, в расплывчатые цветные пятна.

Ас снова смотрел вверх, где следующий уже мчался в смертельную неизвестность и чего сегодня был лишён он, корифей скоростного спуска.

…На вершине горы, где был старт, уже не стояли торжественные сосны. Среди тёмных скал здесь посвистывала позёмка. Лыжники с номерами на груди и спине, их осталось немного, нервно разминались, ждали своей минуты. По чёткому интервалу стартов, по тому, что не было затяжек и перебоев, все знали, что пока никто ещё не «гремел», что, значит, трасса в порядке. Но… всякое может быть за три стремительные и бесконечно длинные минуты спуска.

– Номер сорок семь. Ивакин. РСФСР, – сказал в телефонную трубку помощник арбитра. В шубе, валенках, лохматой шапке выглядел он странно среди обожжённых высотным солнцем, затянутых в эластик парней.

Сашка Ивакин в это время говорил о чём-то с тренером, как и все кругом, демонстрируя беззаботность. Это ему почти удавалось, так как спорт ещё не успел огрубить мальчишескую мягкость его лица.

– После средины «плечо», за «плечом» – «пупок». – Тренер машинально присел, спружинил ногами.

– Знаю. Всё знаю, Никодимыч, – сказал Сашка.

Он нагнулся и одну за другой защёлкнул на ботинках сверкающие «лягушки». Вначале суеверно на правом, потом на левом. В щиколотках сразу возникла уверенная тяжесть, лыжи стали продолжением ног.

– Эй, Русь! – поторопил судья.

Сашка подмигнул тренеру. В тот же миг лицо как бы стянулось на жёстких пружинах, морщины легли в углах рта. Когда он выкатил к старту, было уже не лицо – рубленная топором маска. Сашка надвинул шлем, очки и преобразился ещё раз – не человек, механизм для смертельного испытания.

– Пшёл! – Судья сделал отмашку красным флажком.

Сашка толкнулся палками, ещё толкнулся, чтобы набрать скорость, сдвинул лыжи, согнул колесом спину, вынес руки с палками под подбородок, и стремительно засвистела трасса, мягко начали пофыркивать лыжи.

В бешеном вираже, окутавшись облаком снежной пыли, Сашка прошёл поворот трассы, но тут правая Сашкина лыжа на что-то наткнулась, он сбился, выровнялся, и в это время резко исчез под ногами склон, и он с нелепо задранной лыжей так и летел в воздухе. Голова, шлем, лыжи, руки, снежная пыль – катился Сашка Ивакин по склону и наконец замер, врезавшись в могучий сосновый ствол.

Взвыла на дальней дороге сирена скорой помощи. Тревожно вздохнула и заговорила толпа разноцветных болельщиков.

Прокатилась к финишу одинокая лыжа, сорванная с ноги Сашки Ивакина, и толпа расступалась перед ней.

Ловко балансируя костылями, скатился к нему на одной лыже покалеченный ас.

– Друга, а? Живой, а? – Выпрямил спину и загадочно гаркнул вниз: – Тоббоган!

Какие-то бодрые юноши уже тащили алюминиевое корыто с красным крестом: санитарные нарты тоббоганского типа.

Разноцветная толпа облепила сосну, и метеором врезался в толпу примчавшийся сверху седоголовый тренер.

Сашка лежал у сосны. Ремень шлема лопнул под подбородком, шлем сбился набок, струйка крови текла по лицу.

Озабоченно протиснулся врач и открыл коробку со сверкающими инструментами.

Сашкин взгляд был бездумно светел, бездумно прост. И отражались в нём цветные пятна, сосны, горы и снег.

…Втыкая каблуки горных ботинок в склон, тренер сам спускал Сашку Ивакина. Шапку он где-то потерял, и солнце безжалостно высвечивало и седину, и рваный шрам поперёк лица, и мёртвый, безжизненный глаз. Живой тренерский глаз неотрывно смотрел на Сашку.

– Саш! Саша! – тихо позвал тренер. Но бездумен по-прежнему был взгляд Сашки Ивакина. Бездумен и прост.

Утверждают, что в критические минуты перед глазами человека проходит «вся его жизнь». Автор не встречал людей, сказавших бы «со мной это было». Но он встречал тех, которым в смертный миг приходили в голову посторонние мысли.

Взбаламученный мозг Сашки Ивакина занят был не горькими мыслями, не мог он осознать и своё положение. Перед его глазами, вроде бы как в кино, плыли цветные картинки давней мечты, вставали люди, которых он никогда не видел, но знал лучше многих, живущих рядом.

Кабачок «Пьющий кит». Лондон, 1818

Май в Лондоне 1818 года был ветреным и холодным. Туман закрывал стены домов, булыжник на узкой припортовой улочке был мокр, и сквозь этот туман еле мерцал фонарь, укреплённый над вывеской кабачка «Пьющий кит». На вывеске был изображён кит с кружкой.

Кабачок этот был тёмен, пуст. В голых своих стенах, при голых столах и за пустой стойкой стоял молчаливый хозяин, вперив в пространство ничего не выражающий взор.

В этом мрачноватом заведении нельзя было пить в одиночку. Посетителей же было трое: толстяк в вязаном жилете – явно рыботорговец; обветренный малый с бедовыми, видавшими виды глазами, в матросской суконной куртке, и ещё одного рассмотреть было нельзя, потому что он не то спал, положив голову на руки, не то просто задумался о безысходности бытия. Все трое сидели за одним столом, освещённые одним кругом света.

– Император Карл Пятый и ко-ро-лева… – торжественно подняв палец, говорил рыботорговец.

При слове «королева» человек поднял голову. Был он горбонос, смугл, нездешнего, южного облика.

– …И ко-ро-ле-ва Венгерская, – покосившись, продолжил рыботорговец, – …посетили могильный камень фламандца Вильгельма Бинкельса. Чем заслужил такую честь этот фламандец? Тем, что изобрёл новый и прекрасный способ засолки сельди. Весь мир ест сельдей, но способ засолки…

– Ер-р-рунда! – Горбоносый снова поднял тяжёлую голову. На смуглом худом лице тревожными бляшками белели глаза. – Тр-реска! Венгер-рская кор-ро-лева! Посетили могильный камень! В Гудзоновом заливе нас сжало так. – Он взял в руки глиняную кружку и сжал её в грязных ладонях. Кружка треснула.

– Две монеты, – сказал в пространство хозяин, не повернув головы.

– Радуйся, что я жив, грабитель, – отмахнулся матрос. – Я говорю: вначале сжало. Потом отпустило. А когда опять сжало и опять отпустило, то было половина трюма воды. Кто выкидывал сундучки на крошечный лёд, кто поносил всех святых, кто ждал, что будет из этого светопреставления. А потом сжало снова. Сжало и понесло, и тут уж все принялись молиться… А Рыжий закричал с бака, что видел Её.

– Кого? – спросил рыботорговец.

– Розовую чайку, – помедлив, ответил матрос.

Обветренный малый покивал головой.

– Когда он крикнул, что видел розовую чайку, все бросили молиться и начали откачивать воду. Мы качали, а нас тащило вместе со льдом на Северный полюс.

– Их подобрал китобоец где-то возле Аляски, – тихо пояснил рыботорговцу обветренный. – Видеть розовую чайку – значит спастись.

– Про эту птичку я слышал раз двадцать, – сказал из-за стойки хозяин. – Половина тех, кто терпел крушение во льдах и выжил, говорят, что в самый страшный момент появлялась она. И люди спасались.

– Молчи, убийца, – сказал пьяный матрос. – Ты её видел, а, Себастьян?

– Её видел Рыжий. Но Рыжий погиб.

– Вот-вот, – насмешливо подхватил хозяин. – Все её видели перед тем, как спастись, и никто из уцелевших не видел. Всегда её видел кто-то другой.

– Рыжий кричал, что видел. И мы… мы-то спаслись? Против этого спорить не будешь? – Себастьян хотел что-то добавить и осёкся.

Дверь кабачка «Пьющий кит» распахнулась с треском. Ветер влетел в тишину и прошёлся между столов, как полисмен, посетивший в глубокий ночной час злачное место.

Держась под руки, в дверь медленно ввалились четыре фигуры. Драная одежда, чёрные, обмороженные, истощённые лица, и на лицах этих горели шальные от пьянки и возбуждения глаза.

– Ром! – хрипло сказал один, и остальные прикрыли на миг лешачьи глаза в знак подтверждения.

Все четверо плюхнулись за один стол и сдвинули табуретки, точно опасаясь расстаться хотя бы на миг.

– Ребята! – радостно сказал Себастьян. – А вот и наши. Пьяны, как на берегу.

…Капитан Росс шёл по узкой улочке припортового Лондона. Сырость, темнота и туман смешивались здесь, как в канале, и стенками канала были мокрые тёмные стены кирпичных домов с тёмными глазницами окон, а дном – разбитый булыжник. Тусклые головы фонарей были размещены здесь редко и неравномерно. В столь поздний час по таким районам бродили только подозрительные личности и потерявшие цель гуляки.

Но капитан Росс был трезв. Он плотно закутался в плащ, оттянутый сзади короткой морской шпагой. Шаги гулко стучали по мокрому камню.

В тусклом фонарном свете было видно, что он далеко не молод, а может, его старили морщины у носа и уголков рта, а может быть, всё дело заключалось как раз в освещении.

По залитой туманом и ночью улице шёл хмурый, тяжеловесно собранный капитан Королевского флота, один из представителей славной морской фамилии Россов. Всё это время в ушах у него звучал сухой и официальный голос со старческими придыханиями и неожиданными раскатами привыкшего повелевать человека.

«…По отбытии от берегов Англии Вам надлежит взять курс на Гудзонов залив, выбрав для этого кратчайший при сложившейся морской обстановке путь…»

Какая-то неясная фигура прислонилась к стене дома. Фигура проводила капитана Росса по-волчьи блестевшими глазами.

«…Оставив к весту Баффинову Землю, искать к весту же выхода в море Бофорта… Острова к норд-весту от Девисова пролива изучены слабо, и Вам, капитан Росс, надлежит надеяться на собственную осмотрительность… При удачном стечении обстоятельств и выходе к Берингову проливу как можно дальше пройдите вдоль берегов Сибири, помня о том, что эти земли крайне интересны короне. Любые Ваши усилия в этом направлении будут оправданны…»

«…Туземцы… животные на берегах… – раздумчиво продолжал голос. Буде таковые есть, капитан, в тех краях…»

– Буде таковые есть, – пробурчал Росс.

– Остр-ровам не дают наше имя! – Двое пьяных выплыли на перекрёсток, поддерживая друг друга.

– Не шатайся, Черпак, – бормотал один из матросов. – Ты видишь, сэр стоит прямо.

– Да он же трезвый… сволочь, – с детским изумлением сказал Черпак, уставившись на капитана Росса. – Трезв, как фонарный столб. Клянусь бабушкой моего боцмана – это капитан Росс. Скоро он будет прямой, как сосулька. Вся команда будет пряметь, как сосулька, там, за Гудзоном… – Голоса матросов исчезли в тумане, как в вате.

Волна Темзы слабо била о деревянную пристань. Мерно качались чёрные ослизлые лодки. Капитан Росс сбежал по отлакированным сыростью ступенькам. На шесте у одной лодки горела оплывавшая свеча в закопчённом фонаре. Лодочник дремал, укутавшись в шаль. Росс постучал сапогом о борт лодки.

– Эй, Харон!

– Да, сэр! Слушаю, сэр! – ошалело сказал лодочник, скидывая шаль и машинально хватаясь за вёсла.

Он оглянулся, узнал капитана и улыбнулся беззубой улыбкой.

– Доброе утро, сэр. Хорошо погуляли? На судно?

В больнице

Сашка Ивакин лежал на операционном столе, закутанный в стерильное белое облако.

Группа врачей в углу операционной вполголоса переговаривалась, готовясь к операции.

– Перелом ноги, два ребра…

– Рентген показал трещину в черепе…

– Рвота отмечена?

– Да. Первые полчаса после травмы.

– Типичное сотрясение мозга.

Сашка лежал с открытыми глазами. Ему поднесли наркозную маску.

…В вестибюле больницы сидели товарищи Сашки по команде – крепкие загорелые ребята в одинаковых спортивных пиджаках яркого цвета, одинаковых брюках и замшевых туфлях. На коленях у всех лежали одинаковые бельгийские плащики, и было приятно смотреть на этих ребят со свежими от загара лицами, на которых спорт всё-таки наложил отпечаток преждевременной зрелости и возмужания.

Тренер сидел, положив руки на колени, и смотрел в пол.

Тихо открылась дверь. Вошёл ещё один – как был в блестящем эластике с белыми полосами вдоль брюк, только накинул куртку.

– Как? – шёпотом спросил он.

Ребята пожали плечами.

– Шаганов взял золотую по трём видам, – сообщил он.

– А спуск? – так же шёпотом спросили его.

– Габридзе.

Спортивные юноши покивали головами. Один встал и направился в глубину белоснежного коридора. Тренер поднял голову. И все стали смотреть в коридорный проём. На цыпочках парень вернулся.

– Прогнали! – объяснил он. – Ничего не известно.

Ребята шёпотом переговаривались между собой.

– Сашка взял бы.

– Габридзе всё-таки…

– А Ловягин?

– Загремел на втором перепаде.

– Эх, Сашка…

В вестибюле стало тихо. Уставившись в пол, думали свою думу спортивные мальчики. Тренер посмотрел на часы.

– Спать!

– Соревнования-то кончились, Никодимыч.

– Спать! – жёстко повторил тренер, и мальчики беспрекословно потянулись к выходу, оглядываясь на белую дверь, за которой маялся в наркозном дурмане друг-приятель, надежда команды Сашка Ивакин.

Документы

«В 1823 году из Кронштадта вышла экспедиция на бриге “Предприятие” под командой О. Е. Коцебу и, вероятно, летом 1824 года достигнет мыса Ледяного и направится навстречу Парри, который будет стремиться от Ланкастера к западу… Таким образом, слава географических открытий оспаривается искусными мореплавателями двух сильнейших морских держав Европы, которые не жалеют усилий, одушевляясь желанием решить прежде всех важнейшую географическую задачу».

«Курьер Глазго», 1824 г.

«Англии не простится, и она станет посмешищем всего мира, если позволит какой-либо другой стране из-за своего безразличия ограбить себя, лишить всех своих предыдущих открытий».

Письмо в Королевское географическое общество полярного капитана Джона Барроу, именем которого назван крупнейший мыс Аляски, 1829 г.

«Одно из судов экспедиции в честь Вас и как подтверждение Ваших заслуг и талантов я назвал “Крузенштерн”… Если произойдёт кораблекрушение, “Крузенштерн” станет нашим последним прибежищем, поэтому особенно символично название этого судна, как дань Вашей ценной работе по Тихому океану… Если я дойду до границ русских владений в Америке, я водружу там флаг России, ибо моя экспедиция носит чисто научный, а не политический характер».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, 19 марта 1829 г.

«…Познание таинств мира есть первейшая обязанность всякого путешественника. Летописи морской истории полны сообщений о невероятных чудищах. О морском змее, известном под названием Краббен, Горвен или Анкетроль. О сельдяных “королях”, которые определяют маршруты стад рыбы. О птице Едредон, которая вырывает из груди пух необычайной мягкости и выстилает им гнездо. В последней нетрудно узнать обыкновенную гагу. Известны также легенды о розовой чайке, странной птице арктических стран, которая приносит спасение гибнущим мореходам. Как всегда, в этих историях трудно, а подчас невозможно отличить правду от вымысла…»

Из дневника капитана Росса

В сентябре 1818 года оба судна экспедиции Джона Росса были зажаты льдами в проливе Ланкастера. Но капитан Росс ещё не знал, что это пролив. Точно так же, как до этого лета он не знал, что Баффинов залив является именно заливом. Поистине это была загадочная страна. Проливы, которые кончаются тупиком, заливы, похожие на проливы. Низкие берега сливаются с морем. И всё закрывают туманы. Туманы, дожди и снег. Снег среди лета. Все привычные представления о трудностях мореплавания здесь переворачивались. Здесь не было штормов. Не было тропических лихорадок. Не было экваториальной жары. Не было разбойных судов, и пушки на борту судна казались ненужным балластом. «Здесь надо заново осваивать морскую науку», – думал капитан Росс.

Командир вспомогательного судна Эдуард Парри предложил пробиваться дальше на северо-запад. «Каким образом?» – спросил Росс. «Мы победили при Трафальгаре – победим и здесь», – сказал высокомерно молодой лейтенант. Росс усмехнулся. Не ладились у него отношения с этим честолюбивым лейтенантом Парри.

– Так как всё-таки вы рассчитываете пробиться к норд-весту? – повторил капитан Росс.

Лицо лейтенанта покрылось багровыми пятнами. Росс отвернулся. Он чувствовал небеспричинное озлобление. Он вышел из семьи адмиралов и сам уже много лет был капитаном. Он знал тяжесть ответственности за порученное дело, за людей, за честь морской фамилии Россов. Именно поэтому он ненавидел адмиралтейских выскочек, ловцов момента, эфемерных болтунов. Какие-то странные пришли времена. Не дело ценится, а фраза, удачно ввёрнутый каламбур.

Серый в серых сумерках лёд окружал корабль. Да, надо заново учиться плавать. Здесь как бы другая планета. Другая земля, с сумрачным и непонятным очарованием.

Вскоре выяснилось, что корабли вмёрзли в лёд окончательно. Когда лёд установился, Росс отправил команды судов на берег для сбора плавника. Хорошо, что он позаботился об этом заблаговременно. В ноябре пришла ночь. Печки, установленные в кубрике и кают-компании, топились, хотя тепло держалось только на расстоянии вытянутой руки. На потолке, под койками, в углах кают копился лёд. Люди болели от сырости. К весне несколько человек заболели цингой. В начале июня появились забереги и птицы. К концу июня по льду прошли трещины. Но лёд стоял всё так же и мёртвым панцирем держал корабли. Вполне может статься, что он вообще их не выпустит. Стояла тревожная слепящая мгла полярного дня. Было тоскливо.

Росс решил высадиться на берег. Матрос Себастьян, перед самым отходом экспедиции подобранный в портовых кабаках, предложил сделать маленькую шлюпку для двух человек. Такая шлюпка пройдёт по разводьям. А если разводий не будет, её можно перетащить по льду. Так делают китобои. На палубе стучали топоры, визжал рубанок. Готовилась шлюпка. А внизу у борта стоял шорох. Льдины тёрлись о борт.

…Они уже в третий раз вытаскивали шлюпку на лёд. Вытащили и, не сговариваясь, остановились, утирая пот. Капитан Росс – грязным полотняным платком, Себастьян – просто ладонью.

– Чёрт побрал бы эту одежду, – пробурчал Росс. – В ней можно только сидеть. Ходить и двигаться в ней невозможно.

– В ней удобно тонуть. Сразу на дно, – как эхо откликнулся Себастьян.

– Давай, – взялся за лодку Росс. – Осталось немного.

Они перетащили лодку через ледяное поле. Лёд был ноздреватым и серым. Дальше до самого берега шла мелкая кашица из перемолотого и битого льда. Отталкиваясь вёслами, кое-где отгребаясь, они за два часа добрались до берега. Берег был покрыт тёмной галькой. Кое-где между камнями торчали жёлтые кустики метлицы. Кустики качались и дрожали на ветру. Вдаль уходила равнина – унылый пейзаж Канадского архипелага, Северо-Западной Арктики. На севере вырисовывалась невысокая горная цепь. Она была чёрной, и только кое-где на ней лежали пятна снега. Не то недавно выпавшего, не то оставшегося с зимы.

– Надо ставить палатку, – решил Росс. – Завтра пойдём к горам.

– Капитан! – тихо позвал матрос. – Капитан, смотрите!

…Он указывал на стаю странных розовых птиц. Птицы летели вдоль берега. Заметив людей, они стали кружиться невдалеке. Несколько птиц отделились, уселись на гальку – розовое пятно на тёмном фоне. Слышались тихие птичьи крики, и птицы то кружились, то взмывали вверх, то падали вниз.

– Это розовая чайка, – сказал Себастьян. – Её видел Рыжий.

В первую минуту капитан Росс не поверил своим глазам. Да, он слышал много легенд о розовой чайке. Кто из моряков их не слышал, но увидеть самому…

Неизвестно, сколько времени они так стояли. Потом стая улетела.

Ночью капитан Росс не спал. Он сам не мог объяснить почему. Он вспомнил птиц, всё плавание вдоль забитых льдом хмурых берегов, прошедшую жизнь, безудержный свет полярного лета и многое другое. «Я пережил миг, который меняет жизнь» – так примерно сформулировал он мысли. И по какой-то смутной печали он теперь твёрдо знал, что отныне вся его жизнь будет связана с неприветливыми полярными странами. И ещё он чувствовал, что не будет счастлив и знаменит.

Неизвестно, как повлияла эта ночь на его решение. Но на другой день он отдал приказ при первой подвижке льдов возвращаться в Англию. Он решил повторить экспедицию на будущий год. Он ещё не знал, что по возвращении самолюбивый Парри подаст рапорт о неправильном руководстве экспедицией и что ему, Россу, долго не видать полярных морей.

Никодимыч

Хирург снял марлевую повязку. Лицо его было усталым и хмурым. Он снял у раковины перчатки, с сомнением оглянулся на Ивакина, укутанного в гипс и бинты. Тренер спал в вестибюле в кресле. Вышла женщина в белом халате.

– Товарищ Шульманов, – позвала она. – Товарищ тренер.

Никодимыч поднял голову. Шрам на лице его налился кровью и резко краснел. Глаз вопрошающе, с готовностью ко всему смотрел на женщину.

– Всё кончилось.

– Как?

– Рёбра и нога заживут. Удивительно крепкий юноша. Но сотрясение мозга…

…Сашка открыл глаза. Возникло пятно. Потом из этого пятна вырисовался похудевший, заросший седой щетиной тренер.

– Очнулся?

– Та-ак! Крепко я, Никодимыч? Ничего не помню.

– Бредил ты. Круглые сутки.

– Что бредил?

– Песни какие-то пел. Команды кричал. А сегодня всё про дневник. Так наизусть и шпарил. Что это ты?

– А-а! Это дневник одного человека. Он розовую чайку искал. Пропал без вести.

– Далась тебе эта птица. Ну я понимаю – про космос. Ребята говорили, на Венеру собаку послали.

– Кто это сказал, Никодимыч?

– Не помню. Гаврюхин, кажется.

– Скажи, что я ему голову оторву, когда встану.

– За что голову?

– Чтобы тебя не дурачил.

– Я не сержусь. Он парень старательный. Медали знаешь кто взял?

– Кто?

– По спуску Габридзе. Большую Шаганов.

– Га-абридзе! Что у меня, Никодимыч?

– Расшибся маленько. Обычное дело.

– Чувствую, сильно расшибся. С тобой бывало?

– Неоднократ-но-о. Я тебя вылечу, Саша. Только пусть гипс снимут. Я, знаешь…

– Что-то ты хвастаться стал, Никодимыч.

– Старею, наверно. А что за птичка, про которую ты говорил?

– Есть, Никодимыч, такая. Знаешь, что Нансен сказал про неё?

– Беспокоюсь я, Саш. Я Брайнина Николая Михайловича спросил и Кротову Фёдору Панкратьевичу звонил, у Григорьева тоже осведомлялся. Говорят, не слыхали. Ты не того… Саша?

– Думаете, шарик за ролик?

– Не скрою… – с затруднением сказал Никодимыч и испытующе глянул на Сашку. – Может, не спрашивать?

– Нет, Никодимыч. То есть да. Тебе можно спрашивать. Блажь у меня. В детстве ещё началось. В деревне.

Из детства Сашки Ивакина

В один из дней поздней весны или раннего лета по обрыву к реке сбежали мальчишки. Они разделись и лежали на песке голышом, белотелые после долгой зимы, с заросшими «зимним» волосом головами. Мальчишек было трое: губастый здоровяк Мишка по кличке Абдул, худенький, щуплый Сашка Ивакин и тихий ленинградец Валька, которого за деликатную тихость характера звали Валькой Сонным.

Мальчишки лежали на песке и смотрели в светлое весеннее небо.

– Хорошо бы плот построить, – сказал Сашка, – и плыть, плыть по реке. До самого моря.

– А есть чего будешь? – практично спросил Абдул.

– Из дома вначале взять. А на море можно стать моряком.

– У нас в Ленинграде моряков много было, – сказал мечтательно Валька. – Идёшь по улице, и всё моряки… моряки. В бескозырках. С ленточками. И корабли. Настоящие.

– Ты, Абдул, хочешь в моряки?

– Нет, – ответил Абдул. – Я в ремеслуху пойду. Как брат.

– А ты, Саш?

– Я в путешественники подамся. Я книжку достал. Про Южную Африку. Ух ты! Знаешь, Сонный, там эти…

– Какой из тебя путешественник, – сказал Абдул. – Там по скалам лазить надо, по отвесным горам. И вообще…

– Научусь.

– Нет. Ты слабак.

– Хочешь, в школу залезу?

– Зачем?

– Ну, «поджиги», что диреша отнял, заберу обратно.

– Заперта школа.

– Так залезу.

– Слабо тебе, Сашка, – пренебрежительно усмехнулся Абдул, цыкнул на песок сквозь дырку в зубах.

…Двухэтажная деревянная школа в селе была выстроена в земские либеральные времена. С одной стороны она выходила на тихую сельскую улицу, с другой к ней примыкал одичавший разросшийся парк.

Тётка Авдотья, школьная сторожиха, стояла посреди улицы и звала невесть куда исчезнувшего внука Петьку.

– Демон, чистый демон, – ругалась тётка Авдотья.

В кустарнике позади школы прятались Валька Сонный и Абдул. Он крепко держал Петьку-демона.

– Сиди тут. Пусть бабка Авдотья тебя дольше на улице ищет, – объяснял Абдул. Петька молча и яростно вырывался.

Сашка по водосточной трубе лез на второй этаж. Труба была ржавая. Она скрипела и колебалась. Куски ржавчины, извёстки и выкрошенного кирпича падали на траву.

– Слазь! Слазь обратно, – отчаянным шёпотом умолял его Валька.

Перед карнизом Сашка передохнул. Теперь было главное: по узкому, в ладонь, карнизу пройти к окну.

– Упрямый же! – облегчённо и с завистью вздохнул Абдул, когда Сашка исчез в раскрытом окне. В это время Петька вырвался из Абдуловых рук и с оглушительным рёвом кинулся на бабкин голос.

Сашка ощупью крался по тёмным и от темноты гулким и длинным коридорам школы. А на улице бабка Авдотья выслушала Петьку-демона, отвесила ему подзатыльник и заполошно кинулась к школе, нашаривая в юбке ключи.

– Это не ученики, это хищники, – сформулировала бабка, отпирая школьную дверь.

И она же на другой день вела Сашку по коридорам школы к директору. Сашка шёл с опущенной головой. День был солнечный, коридоры теперь были ярко освещены и совсем не страшны. Бабка Авдотья небольно стукала Сашку в затылок сухоньким кулачком и ругала, потом подвела его к двери со стеклянной табличкой «Директор», ткнула последний раз кулачком («идол ты недисциплинированный») и, оглянувшись, перекрестила понурую Сашкину спину.

Директор сидел один. Был он однорук и одет в потёртый военный китель, и худое лицо его не обрело педагогического выражения. Директор смотрел в окно, откуда падал солнечный свет, и кружились в этом свете пылинки.

На директорском столе грудой лежали самодельные пацанячьи пистолеты – «поджиги».

Сашка переминался у двери, а директор смотрел в окно.

– В окно вчера ты залезал? – не оборачиваясь, спросил директор.

– Я.

– Где порох берёте?

– Из спичек.

– Стреляет?

– Ага!

Директор повернулся к Сашке.

– Ведь искалечить же может.

– Мы для игры.

– Дурачьё! Боже, какие вы… дети! – И задумался, облокотившись на руку, недавний «человек из окопа».

Сашка молча переминался.

– Возьми это и выбрось всё сам. Так, чтобы никто не нашёл. Ты понял?

– Понял.

Сашка стал рассовывать по карманам самодельное оружие. И директор обрубком руки придвинул к нему остальное.

– Я твои сочинения читал. Не по теме ты пишешь, Ивакин. Орлы у тебя летают. Моря. Ты орлов видел когда-нибудь?

– Нет, – признался Сашка.

…Вечером Валька и Сашка сидели в старом сарае на куче сена. Сквозь прохудившуюся крышу падал закатный свет.

– …Он сказал, если хулиганить не буду, море увижу, орлов, и горы, и всё.

– У нас дома шкатулка такая есть, из кожи и круглая. Там бумаги про одного путешественника. Их отец велел вывезти.

– Может, там тайна какая? Или секрет. Может, хребты какие неизвестные или племена. Ты читал?

– Отец книжку собрался писать до войны. Там про птицу.

– Принеси.

– Мать запрещает. Она знаешь как бережёт.

– Подожди. – Саша прошёл в угол сарая. Отгрёб сено и долго возился там, гремя железом, досками. – Иди сюда, – приглушённо позвал он.

В углу сарая была выкопана яма, горела свечка, и стоял на дне деревенский плотницкий сундучок.

– Смотри. – Саша Ивакин повозился с замком и открыл его. Крышка сундучка была оклеена переводными картинками, а на дне лежала потрёпанная книга: Д. Ливингстон, «Путешествия по Южной Африке». Буйвол, обнажённый негр и крокодил были изображены на обложке.

– Мать на учебники деньги дала. А я увидел и… Сказал, что потерял деньги.

– Били?

– Не очень. Только книжку прятать пришлось.

– Ладно. Принесу, – пообещал Валька. – Я сейчас.

Пусто, холодно было в сарае, но озябший Сашка смотрел на обложку с буйволом, негром и крокодилом и улыбался неизвестно чему.

…Скрипнула дверь. Валька нёс в руках старинную кожаную шкатулку с медным замочком.

– Шкатулку надо на место, чтобы мать не заметила, – прошептал он.

Они сели друг возле друга, и Валька открыл шкатулку. В ней были свёрнутые трубочкой тонкие тетради в клеёнчатых переплётах.

– Подожди, – сказал Сашка. – Не видно же ничего.

Он снова повозился в своём углу и извлёк из тайника ещё свечку. Зажёг её.

– Давай.

…Шевеля губами, Сашка читал вслух…

«…С детства моё внимание было приковано к легенде об удивительной птице – розовой чайке арктических стран. Люди, видевшие её, навсегда заболевали двумя болезнями: противоестественной тягой к полярной стуже и отвращением к суете обыденной жизни. Нечто подобное случилось со мной. Я решил стать путешественником и найти розовую чайку».

Колька Силима

На залитом солнцем жёлтом песке, под ослепительно ярким июльским солнцем, на берегу реки лежал, уткнувшись в учебники, почти взрослый Сашка Ивакин. В стороне ковырял пальцем ноги песок облупленный солнцем беловолосый деревенский пацан.

– Горизонт – воображаемая линия, которая… – бубнил Сашка. – Тебя как зовут? – спросил он, не отрываясь от книги.

– Колька, – сиплым шёпотом ответил пацан.

– А прозвище?

– Силима. – И пацан потрогал рукой действительно соломенной белизны волосы.

– А чего ты здесь?

– Я к Момке пришёл, – застенчиво ответил пацан.

– Это кто такой?

– В этом омуте Момко живёт.

– Какой Момко?

– Живёт, – убеждённо ответил пацан. И уставился в воду круглыми немигающими глазами. – А ты чего здесь? – спросил, не отрываясь от воды.

– К экзаменам готовлюсь. Вот, посмотри картинки. – Саша вытащил из-под груды учебников книжку Д. Ливингстона «Путешествия по Южной Африке».

…Они лежали на берегу, занятые каждый своим делом. Колька Силима сосредоточенно листал книжку, разглядывая заставки и рисунки со сценами африканской жизни.

– Момко! – заорал вдруг Колька Силима, тыча пальцем в рисунок гиппопотама, высунувшего пучеглазую морду из экваториальных вод.

«Белые звёзды»

– Рискуешь, Иван Никодимыч.

– А ты бы на моём месте не рисковал?

Трое мужчин сидели в увешанной спортивными плакатами комнате. Три видавших виды спортивных бойца со значками заслуженных мастеров спорта, теперь уже седоголовых и грузных. На плакатах мчались по склонам коричневые горнолыжники, девицы в купальниках стояли на берегах неизвестных вод и улыбались изящные теннисистки.

– И всё-таки риск.

– Ивакина надо оставить в сборной. Настаиваю, – сказал Никодимыч.

Один из мужчин повертел в руках листок бумаги.

– Вычеркнул я его. Вычеркнул сразу, как получил телеграмму.

– Значит, впиши. Под номером первым.

– Так прямо первым?

– До закрытия сезона три месяца. Я его подыму. К соревнованиям на приз закрытия сезона будет Ивакин.

– А если не сможет?

– Близорук ты, Фёдор Панкратьич. Кто Ивакин? Будущий чемпион Союза. А может, и больше. Не одни австрийцы умеют. Чемпионов надо растить. А как? Сами знаете!

Двое мужчин переглянулись. Кивнули друг другу. Сидевший за столом взял авторучку.

– Итак, оставляем Ивакина в сборной. Чемпионов надо растить, а, товарищи?

– Я не кончил ещё, – нахмурился Никодимыч. – Что у тебя из хороших лыж есть в заначке? Стимул парню нужен.

– Есть одна пара, – уклончиво сказал человек за столом. – Я её обещал, Никодимыч. «Белые звёзды» всё-таки.

– Кому?

– Полезному человеку. Стадион начинаем строить. Его подпись из главных.

– Перебьётся, – решил Никодимыч. – Дашь ему польские «Металлы». Крепления сам поставлю. Пиши записку на эту пару.

Мужчина глянул на Никодимыча, взъерошенно и твёрдо взиравшего на него, и вдруг засмеялся. Засмеялся и Никодимыч.

– Золото парень, – растроганно говорил Никодимыч. – Мышечная реакция как у зверя. А умница! Я его бред трое суток слушал. Словно книжку читал. И всё про эту самую птицу. Капитаны там у него, ёлки зелёные, священник какой-то, птица неизвестной породы… И всё так печально… Значит, что? Значит, мечта в голове. Быть ему чемпионом. Пиши записку.

Лена

По белому больничному коридору шла девушка, постукивая каблуками, посматривая кругом с беспечной снисходительной полуулыбкой. Коридор был пуст. И она шла, высокая, тонкая, и казалось, что в пустоте этой позади остаётся лёгкий звон, как от прикосновения к натянутой до предела струне. Она на ходу сняла больничный халат, перекинула через руку. Тотчас же, точно этого ждали, сбоку открылась белая дверь, и оттуда выглянул молодой «очкарик» в докторской шапочке.

– Нехорошо, – шёпотом сказал он.

– Что именно?

– Халат снимать нехорошо. Бактерии, знаете, вирусы.

– Нет на мне никаких бактерий.

– Помилуй бог! – в комическом ужасе сказал «очкарик». – Я не о больных, я о вас беспокоюсь.

Никодимыч сидел рядом с койкой Сашки Ивакина. Сашка не мог поворачивать голову в своём гипсовом «скафандре» и только изредка скашивал на тренера глаза.

Тренер натужно изображал беззаботный тон.

– Залёг ты, Саня, не вовремя. А я тебе сюрприз приготовил.

Тренер исчез, но тут же появился снова, торжественный и загадочный. В руках у него рояльным лаком, отсветом клейм и надписей сверкали горные лыжи.

– «Белые звёзды»! – в священном благоговении воскликнул Сашка.

– Они! – довольно кивнул Никодимыч. – Отбил, понимаешь, в рукопашном бою. Тони Зайлер сказал о них, что….

– На склон бы сейчас. «Белые звёзды»… – мечтательно перебил Сашка.

– Под твой вес. Под твой рост. Поставлю тебе на них собственные крепления – «неваду». Чтобы ты больше так глупо не падал.

Дверь тихонько открылась, и Лена просунула голову в комнату. Она на мгновение смутилась, увидев Никодимыча, но тут же освоилась:

– Гипс. Лак. Шрамы и клейма. Какой кадр пропадает!

– Привет, Ленка! – счастливым голосом сказал Сашка.

Она не ответила. Прошла в палату, кинула на спинку стула халат и села, поглядывая на Сашку и Никодимыча.

– С лекций удрала? – спросил Сашка.

– Удрала. А покурить тут нельзя у тебя? Ужас как покурить хочется.

– Нельзя, – пробурчал Никодимыч, скрепляя ремнями лыжи. – Нечего тут раскуривать. На скользящей у них, Саня, между прочим, тефлон стоит. Для влажного снега очень хорош. Как раз для апреля.

– Апреля? – недоуменно переспросил Сашка.

– К апрелю ты должен быть на ногах. Приз закрытия сезона.

– Он встанет, – сказала Лена. – Достаточно посмотреть на его портрет в «Советском спорте», чтобы понять: Ивакин встанет и будет в этих…

– Хибинах, – сказал Сашка. – Там приз закрытия.

– Я ушёл. И не курить тут. Категорически. – Никодимыч покосился на сумочку Лены и вышел.

– Яблоко хочешь? – спросила Лена.

– Жевать-то нельзя. Меня бульончиком. Через трубочку кормят.

– Смотри, какое яблоко. – Лена вынула из сумки огромное яркое яблоко, земной, насыщенный жизнью плод. Она подняла его и крутнула за ножку. Луч света упал на яблоко, и оно засветилось.

– Как солнышко. Хочешь, повешу на ниточке?

Сашка засмеялся.

– Вы что, с Никодимычем сговорились? Он лыжи несёт, ты яблоко демонстрируешь…

– Это называется психотерапия, Санька, – сказала ему Лена. – Чтобы ты не точил душу печалью, а помнил…

– Что помнил?

– Про радости жизни. Про яблоки. Про меня. Ну и, конечно, про радость борьбы и всяких побед. Это уж Никодимыч твой обеспечивает.

– Слушай, Ленка, зайди в общагу. Там под койкой у меня чемодан. А в чемодане папка. А в папке…

– Дневник Шаваносова, – досказала Лена, – который ты выучил наизусть ещё в детстве. Принести сюда?

– Принеси, пожалуйста. Мне без него не хватает чего-то. Стимула какого-то не хватает. Без него рёбра могут не так срастись. И вообще…

Дневник Николая Шаваносова

Это была та самая тетрадь, которую много лет назад Валька Сонный принёс в пахнувший сеном сарай. Сашка никогда не задумывался над тем, какую роль сыграл или сыграет в его жизни тот прохладный весенний вечер. Свет закатного солнца, падавший сквозь дырки в крыше сарая, запах сена, ощущение лёгкой тревоги, которое всегда бывает весной, и эти записи старомодным почерком, и эти зеленоватые чернила, которые не выцветают. На обложке ещё сохранилось пятнышко, там, где капнуло со свечки. Тогда они спрятали дневник рядом с «Путешествиями по Южной Африке», а на другой день нахлынули события: Валька неожиданно укатил к отцу, полковнику авиации, который продолжал службу в каком-то городе побеждённой Германии.

И дневник Валькиного деда остался в тайнике, в старом сарае. Потерялся в годах и пространстве Сонный Валька. А дневник – вот… На первой странице его шла запись из книги «Чудеса мира (Живописная панорама чудес, созданных природой и трудами рук человеческих)»:

«…Чувство удивления при виде исполинских или странных предметов природы или небесных явлений, без сомнения, своевременно происхождению человеческого рода».

Я считаю эти слова истинными, сколько бы веков ни пронеслось над землёй.

Розовую чайку, без сомнения, можно причислить к самым редким и удивительным созданиям природы. Встречавших её можно перечесть по пальцам. Предчувствие уверяет меня, что моя судьба будет связана с этой птицей.

Документально известно, что в 1818 году в ледяных пустынях Канадского архипелага её видели капитан Росс и матрос по имени Себастьян. Оба они были суровыми полярными моряками, открывателями арктических земель, а не мечтателями возвышенного строя души. Но капитан Росс сообщает об испытанном им сильном нравственном потрясении.

Надо сказать, что легенды о чайке розового цвета с давних времён бытовали среди норвежских и исландских рыбаков, промышляющих треску, среди охотников на китов и тюленей.

Считаю своим долгом отметить, что ни один из счастливцев, видевших розовую чайку, тем не менее не встречал её южнее границы полярных льдов. Таинственная птица либо постоянно обитает в туманных пустынях севера, либо, улетая на юг, неузнаваемо изменяет свою окраску, чтобы, подобно фениксу, снова возродиться на севере.

Через шесть лет после того, как её увидел «просвещённый европеец» капитан Джон Росс, в 1824 году, эту птицу уже могли видеть тысячи людей. Две шкурки птицы доставила в Англию полярная экспедиция под руководством Парри. Судьбе было угодно, чтобы это был тот самый Парри, который участвовал в экспедиции Джона Росса. Более того, птиц увидел и добыл не кто иной, как племянник Росса Джеймс Кларк Росс, впоследствии прославившийся открытием Северного магнитного полюса и исследованиями в Антарктике. Сам капитан Джон Росс, несомненно, повлиявший на выбор племянником жизненной цели, в этой экспедиции не участвовал. Он находился в опале и смог отправиться в полярное плавание только через одиннадцать лет после первой своей экспедиции.

Но так или иначе для меня открывателем розовой чайки является капитан Джон Росс, ибо он был первым, кто смог убедить людей в действительности её существования.

Сам же Джон Росс больше этой птицы не видел, хотя, как утверждают, до конца дней он искал в старых рукописях упоминания о ней. Дело в том, что шкурки птиц, доставленные в Англию, были неряшливо сняты, вскоре выцвели, и многие утверждали, что эта птица не более как игра природы.

Допустим, что было так…

Капитан Росс жил в небольшом домике на набережной, поблизости от Старых доков.

Каждое утро он просыпался от тяжёлой поступи жены в соседней комнате. От её шага содрогались половицы, звенели стёкла шкафов и посуда, точно в доме топталась команда матросов. У жены был тяжёлый подбородок, наследственный в их роду, и большая способность к многолетней упорной ненависти.

На соседней улице гремели колёса ломовых извозчиков, доставляющих в порт товары. Капитан Росс любил этот стук, потому что он напоминал о море. Каждое утро он думал, что мог бы предложить услуги какой-нибудь частной компании: рейсы к Ньюфаундленду и Лабрадору росли из года в год. Этому мешали возраст и самолюбие. Конечно, он без труда мог бы стать капитаном китобойной шхуны, промышлявшей в северных морях, или связать судьбу с Компанией Гудзонова залива, разбогатевшей на операциях с мехами.

Когда жена уходила из дома, капитан Росс засыпал. Ему снился в это время почти всегда один и тот же сон: прибрежная шотландская деревня, где он вырос и решил стать моряком, и девушка, ради которой он захотел стать знаменитым.

Кажется, он обещал ей привезти самую невиданную птицу из всех, какие живут на земле. Розовую чайку.

Как только сон доходил до птицы, капитан Росс просыпался. Всё так же гремели окованные колёса на соседней улице и на кухне напевала служанка. Она походила на ту самую девушку из шотландской деревни. А может быть, в возрасте капитана Росса все юные девушки казались похожими друг на друга и одинаково прекрасными. Капитан Росс протягивал руку к изголовью и брал тетрадь, начатую им около пяти лет назад и исписанную за эти годы лишь наполовину.

«Познание таинств мира есть обязательство, долженствующее брать первенство перед всеми другими и принуждающее нас входить в самые мелкие подробности. Необходимо собирать сведения о многочисленных областях планеты, о народах, её населяющих, о зверях и птицах. Каждый человек, связанный с морскими и сухопутными путешествиями, вносит свою долю в это познание, пусть это касается только отдельной страны, отдельного народа, бегающей или летающей твари…»

Капитан Росс захлопывал тетрадь. Усмехался. Чертовски давно это было написано.

К двенадцати дня он отправлялся в архив Адмиралтейства. Третий год он систематически читал старые морские отчёты, надеясь найти упоминание о розовой чайке.

Престарелый служитель приветствовал его, почтительно вставая со стула. В архивный подвал, наверное, ещё не дошли слухи об отставке, бедности и запустении его жизни. Для старого служителя он был всё тем же Джоном Россом, капитаном Королевского флота.

В отдельной каморке, скрытой дубовой дверью, окованной медными полосами, хранились секретные отчёты прошлых лет и донесения послов с описанием морских маршрутов. Капитана Росса они не интересовали, так как в них шла речь о южных морях, жемчуге, красном дереве.

Капитан Росс читал отчёты таинственных отца и сына Каботов, столетия тому назад плававших к берегам Северной Америки, отчёты рыболовов и китобоев, отчёты капитанов, имён которых он никогда не слыхал. Тугая ладонь начинала сжимать сердце, и в тишине сводчатого подвала он наяву слышал задыхающийся, прерывистый голос матроса Себастьяна: «Капитан! Смотрите!» Где сейчас матрос Себастьян? Спился, погиб за бортом, а может, плывёт на борту торгового судна по Индийскому океану…

Бальзам Никодимыча

Белая дверь с шумом распахнулась.

– Её высочество герцогиня Беррийская и Йоркширская, – торжественно провозгласил голос. Задрапировавшись в халат, в палату торжественно вошла Лена и надменно протянула Сашке руку для поцелуя.

– Чего шумишь? – шёпотом спросил Сашка. – Священный мёртвый час. Главврач на цыпочках ходит. Ты как попала?

– Через печную трубу. Там вахтёра забыли поставить.

– Да тихо ты… вся больница сбежится.

Сашка лежал уже без бинтов и гипса.

– Экий ты пуганый после травмы стал, – беззаботно сказала она.

И опять тихо скрипнула дверь. В палату на цыпочках вошёл тренер. Вид у него был как у нашкодившего мальчишки. Правая рука Никодимыча была неловко засунута в карман пальто, и пальто оттопыривалось.

– Что с рукой, Никодимыч? – спросил Сашка.

– Это так… – ответил тренер.

– Пахнет чем-то. – Лена понюхала воздух. – Какой-то гадостью пахнет.

– Не пахнет ничем, – быстро сказал Никодимыч. – Саш! Поговорить надо.

– Я мешаю? – спросила Лена.

– Пожалуй, – согласился тренер.

– Зайду вечером. Мне события отягощают душу.

– Вечером не пускают.

– Пустят, – рассмеялась она. – Пока!

Тренер сумрачно посмотрел на Сашку. Потом распахнул пальто и вытащил огромную бутыль. Бутыль была наполовину заполнена тёмной жидкостью. Сашка зажал нос.

– Попахивает немного, – смущённо признался тренер. – Оттого и крался, как вор. Скидывай одеяло. Всё снимай.

– Что это?

– Бальзам. Самодельное средство от переломов. Незаменимая вещь. Раздевайся, говорю. Буду тереть.

И тренер скинул пальто, засучил рукава.

Голый Сашка лежал на животе, вцепившись в прутья кровати. Никодимыч деловито массировал ему ноги и спину, поливая ладони адовым варевом.

– Чем запах сильнее, – приговаривал он, – тем больше толку. Веденякина кто на ноги ставил после Алма-Аты? Я. Этой мазью. А Прошкина, чемпиона Союза?

Выздоровление

Самодельный бальзам Никодимыча оказался действительно волшебным средством. Через пять дней Сашка уже ходил по палате. Через десять его выписали, и безжалостный Никодимыч в первый же вечер вручил ему скакалку и выгнал в парк. В парке было просторно. Лавочки стояли заваленные снегом, и между ними лежали тёмные и глубокие тропинки. Сашка долго, с наслаждением вытаптывал себе площадку. По всему телу выступила испарина, но до чего же это было хорошо – шевелиться. Потом он никак не мог приладиться к скакалке. Разучился. Координация движений разладилась. Потом Сашка всё же нашёл эту координацию, и… как это было здорово. Мягко хлопала скакалка по снегу, и пот заливал лицо…

А вечером он сидел в читальном зале. «Основы геотектоники», «Горообразовательные процессы», «Геоморфология». Толстые тома лежали на Сашкином столе, но сам он углублённо читал совсем другую книгу. Могучая Сашкина спина выделялась среди студентов.

– Сашка! Ведякина «Педагогику» не ты забрал? – спросил шёпотом какой-то студент.

Сашка молча кивнул на взятые им книги, потом показал ту, что читал: «История покорения гималайских вершин».

– А-а, малахольный, – махнул рукой студент. – Всё в великие путешественники готовишься. Кто же Ведякина-то забрал?

Вошла в зал Лена. Посмотрела. Горели настольные зелёные лампы, торчали согнутые спины.

– Квадратно-гнездовая посадка науки, – с уважением вздохнула она. Увидела Сашку. Села рядом. – Ну что, последний великий, всё выучил? – Она похлопала рукой по толстой «Геотектонике».

– Угу, – не отрываясь от книги, сказал Сашка.

…Они шли по улице. Уютные кирпичные и деревянные особнячки скрывались в полумраке, стояли редкие фонари. Перед домами росли по-зимнему обнажённые деревья. Было тихо.

Письма Росса Ивану Крузенштерну

«…Я с нетерпением ожидал решения нашего теперешнего правительства по вопросу о моей предполагаемой экспедиции, надеясь, что смена министров, которая произошла в ноябре прошлого года, будет в мою пользу. Но теперь я с сожалением сообщаю Вам, что мои надежды не оправдались… Мне не надо объяснять Вам, как я сожалею о всём случившемся, я ведь старею и скоро уже не смогу участвовать в полярных исследованиях».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, 3 февраля 1835 г.

«Мне нечего рассказать Вам о моих экспедиционных планах, изменения, происшедшие в министерстве, положили конец почти всем научным планам в Англии».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, май 1835 г.

Тренировка

На залитом солнцем склоне шла тренировка. Сашка Ивакин, бледный и осунувшийся, «лесенкой» поднимался вверх по склону. Он останавливался, смотрел на солнце, жмурился и улыбался. Потом снова медленно поднимался.

Нахохленным ястребом стоял в стороне, опершись о палки, Никодимыч, искоса поглядывал на Сашку.

Мимо тренера вихрем промчался на сомкнутых лыжах парень, закончил изящным пируэтом и вопросительно посмотрел. Никодимыч молча похлопал себя ниже спины.

– Зависло? – огорчился парень.

Никодимыч кивнул и продолжал следить за Сашкой.

Забравшись наверх, Сашка отцепил от пояса шлем, надел его и с ученической тщательностью стал описывать повороты трассы. Он шёл медленно, стараясь выполнить поворот «в точности по учебнику».

Никодимыч скатился следом за ним.

Сверкало солнце и снег.

У подъёмника Никодимыч сказал:

– Три раза пройдёшь слалом. Потом скоростной.

Сашка коротко кивнул. Тяжко ступая на лыжах, прошёл вперёд, поймал кресло подъёмника.

…Тренер стоял на середине склона. Сашка пронёсся в слаломе. Второй раз. Третий.

На склоне его перехватил Никодимыч. Сашка затормозил.

– Уверенности не вижу. В чём дело, Ивакин? – резко спросил Никодимыч.

– Голова что-то, – сказал Сашка и сделал движение, чтобы продолжать спуск.

– Нет, – жёстко сказал Никодимыч. – Вверх! Без подъёмника.

Сашка покорно стал подниматься «лесенкой». Наверху он скинул шлем, пристегнул его к поясу. Вытер залитый потом лоб. Пошёл. Где-то на втором вираже наткнулся на веху, затормозил.

– Наверх! – отчаянным голосом закричал Никодимыч. – Сначала.

Сашка опять пошёл по склону, но вдруг, пропуская повороты, покатился вниз, широко расставив лыжи, как новичок, выставив вперёд руки с палками. Он проехал мимо тренера. Лицо его было растерянным. Налетел на веху, затормозил. И так стоял, уцепившись за спасительный бамбуковый шест. Тренер в два виража скатился сверху.

– В чём дело?

– Никодимыч! – Сашка пошарил перед собой руками. – Не вижу.

Залитое потом лицо его с налипшими на лоб волосами было беспомощно, как у ребёнка.

Мефистофель

Костистый старик, похожий на седого всклокоченного Мефистофеля, надвинул глазное зеркало с дыркой посредине и сразу превратился в циклопа. Жёлтыми от табака пальцами он отогнул Сашке Ивакину веко, отогнул второе. Откинул зеркало и закурил.

Сашка сидел, распростёртый во врачебном кресле. Врач курил и молча смотрел на него. Сашка попробовал улыбнуться.

– Потрясения. Припадки. Удары. Были? – спросил Мефистофель.

Сашка вопросительно глянул на сидевшего в углу Никодимыча.

– Были, – сказал тот. – В результате неумелого падения на склон – травма головы, ноги, грудной клетки. Падать не научились, – добавил он.

– Глаза в полном порядке. Травма головы, говорите? Весьма интересно. Будем исследовать. На койку! – резко заключил Мефистофель. – Самочувствие, чемпион?

– Я вообще-то уже вижу. Серое всё только.

Санитарка повела Сашу в палату. Среди больничных стен он казался несуразно большим, несуразно плечистым.

Никодимыч молча спросил у Мефистофеля разрешения позвонить. Набрал номер.

– Не кричите, – ответил тренер в телефонную трубку. – За команду отвечаю я. За Ивакина также отвечу. Всё! – Он с силой бросил трубку на рычаг. И вопросительно посмотрел на Мефистофеля.

– Предполагаю самое худшее, – сказал тот. – Всё дело в недавней травме…

– Это палата глазная, со шторами. – Санитарка ввела Сашку в комнату. – Глазами нынче мало болеют. Будешь болеть один. Сейчас бельё принесу. Посиди.

Сашка сел на кровать. Скрестил на коленях руки. Вошёл Никодимыч.

– Что врач говорит? – Сашка поднял глаза на Никодимыча. Тот молча стоял в дверях, и лицо его вдруг качнулось, наплыло, повалилось на Сашку, как будто он куда-то летел на качелях. – Лене не говори ничего, – с усилием сказал Сашка. – Матери не вздумай писать.

– Что писать? Что говорить? Всё пустяки, всё до завтра пройдёт.

В палате было темно. За окном вспыхивала реклама. «Аэрофлот. Надёжно. Быстро. Удобно. Летайте самолётами».

Дверь открылась, и тихо вошёл врач-Мефистофель. Он сел верхом на стул. Сашка молча повернул к нему голову. Он лежал поверх одеяла в тренировочном костюме, только ботинки снял.

– Я дежурю сегодня, – сказал Мефистофель. – Вот, зашёл.

Сашка молчал.

– Я всё думаю про тебя, чемпион. И пришёл, пожалуй, к верному выводу. У тебя кровоизлияние в мозг. Возможно, повреждён глазной нерв. Это не лечат.

– Что будет? – спросил Сашка.

– Предсказывать трудно. Можешь ослепнуть мгновенно. Можешь ослепнуть через два года. Ну а самое вероятное: будешь слепнуть стремительно. Год. Самое большее два.

– Что делать? – всё так же тихо спросил Сашка.

– Это я и хотел бы узнать. Могу направить тебя в лучшую глазную больницу страны.

– Поможет?

– Поможет трепанация черепа. Но делать на этом этапе никто не будет. Ты ещё зрячий. При трепанации гарантии… не бывает.

– Понятно. Спасибо за откровенность… доктор.

– Понимаешь, думал я долго. Решил, что в данном случае лучше открыть всё. Планируй жизнь, чемпион. Действуй. Это единственное лекарство. Унылый – слепой. Лежать будешь – тоже слепой. Понял?

Доктор вышел.

Бегство

«Слабак он. Слабак. Где ему в окошко залезть», – сказал тогда Абдул. А я залез.

Вскоре Валькин отец прислал телеграмму, и они сразу уехали. Валька ходил шалый от волнения и даже забыл про дневник. А может, просто решил оставить его мне. Сейчас надо ему этот дневник вернуть, а где искать Вальку? Я даже отчества его не знаю и года рождения. А был лучший друг.

Вначале я просто мечтал о путешествиях, потом книжку купил. Буйвол, негр и крокодил на обложке. И этот дневник.

Я много думал о розовой чайке и узнал всё, что можно было узнать про Росса. Шаваносов, Валькин дед, тоже много о нём знал и отправился эту птицу искать. Немного сумасшедший он был, наверное.

А Лену я как-то осмелился проводить и рассказал о розовой чайке.

– Где эта птица живёт? – спросила она.

– Я тебе её привезу, – сказал я.

С этого всё у нас и началось.

…А если теперь слепой буду? А что, если вправду привезти Ленке птицу? Чтобы она поняла, что я очень её любил. И о Валькином деде узнать. В благодарность за дневник. Потом удалиться от всех. Окончить жизнь у камина в окружении любящих внуков. Внуки откуда? От Ленки внуки? А если слепой?.. Ленка… Никодимыч… институт. Розовая чайка… Плевать на вуз. Не в вузах счастье. Неистовым надо быть. Неистовым и счастливым…

Сашка Ивакин поднялся с кровати. Методически оправил смятое больничное одеяло. Зашнуровал тяжёлые ботинки. Ещё раз оправил одеяло.

Отрешитесь от мелочей быта, слушая стук колёс, вдыхая запах вагона…

…Было раннее утро. Лена шла по окраине города мимо палисадничков, огородиков и аккуратных, дачного типа домов. Нашла нужный номер и тихо вошла в калитку.

Обстановка в комнате Никодимыча была сугубо спартанской. В углу стояли «Белые звёзды». На столе полупустая бутылка коньяка и два стакана. Осунувшийся Никодимыч сидел на койке.

Лена остановилась в дверях.

– Где Сашка? – тихо спросила она. – Я всё знаю. Его нет в больнице. И в общежитии нет. Его нигде нет.

– Ушёл три часа назад. – Никодимыч кивнул на стол. – Наверное, уже уехал. Или улетел.

– Куда?

– Сказал, что должен увидеть море и эту… птицу, пока не ослеп. И вообще…

Лена села на стул, Никодимыч налил коньяк в стаканы.

– Он вернётся, – убеждал Лену и себя Никодимыч. – Врач считает, что он должен ослепнуть. А он, понимаешь, не может в это поверить.

– Он не может ослепнуть, – не согласилась Лена.

– А я разве другое говорю, дочка? – обиделся Никодимыч. – А сам-то Сашка. Но ты его пойми: сидеть на месте и ждать. Сидеть и ждать… Ему надо было уехать.

– Я понимаю. Но сказать-то он мог. Неужели он думает, что я… Как ребёнок, честное слово…

Сашка Ивакин стоял в вагоне, прижавшись лицом к окну. Перекликались гудки. В гудках этих Сашке слышался звук печальной трубы дальних странствий. Перрон был пуст, и дежурный уже ушёл в тёплую светлую комнату, где мигают разноцветные лампочки автоблокировки, слышатся диспетчерские переговоры.

Сашка всё смотрел на перрон. И плыл, плыл в воздухе пустынный вкрадчивый звук трубы.