Читать книгу Морана - Олег Малахов - Страница 3

– Яков Александрович, разрешите обратиться? Вас командир полка к себе требует, – проговорил полковой адъютант поручик Одоевский, просовываясь в дверь небольшой и тесной избы.

Сулицкий оторвался от стопки бумаг, которые он заполнял, временами щелкая на счётах, и повернул голову к говорившему. Сухое, тонкой лицо, с прямым изящно обрисованным носом, было сурово. У Сулицкого был острый взгляд и темно-серые глаза, а так же английские усы, это когда у усов широкое основание над верхней губой и тонкие длинные кончики.

Он внимательно посмотрел на вошедшего и, не здороваясь, спросил:

– А в чем, собственно говоря, дело?

Одоевский фыркнул от давно сдерживаемого смеха, видимо, начавший мучить его еще у командира полка.

– Там вольноопределяющийся у командира! Ну, клянусь, женщина. Да какая! Наш Николай Михайлович аж вспотел от волнения с нею или с ним, уже и не знаю, как и правильно сказать. За вами послал. Видно на вас последняя надежда.

Сулицкий нахмурился.

– Не говорите глупостей, Одоевский, – сказал он, – что вы как мальчик маленький! Какая еще женщина?

– Ну, ей-богу, не вру, Яков Александрович. Да и зачем мне вас обманывать? Правда женщина, сейчас пойдете и сами убедитесь.

– Откуда же она здесь взялась?

– Сегодня утром приехала. На телеге вместе с продовольствием. В папахе, в шинели, все как положено. А с собой у неё бумага от какого-то важного генерала. Ну, вы знаете Николая Михайловича. С одной стороны женоненавистник, Шопенгауэра цитирует кстати и некстати, а с другой – «бумага» от начальства. Ничего не поделаешь! Велел вас срочно привести к нему. Видно, вам в роту это сокровище достанется.

– Этого ещё мне не хватало, – сказал Сулицкий и поднялся с ящика, который служил ему вместо стула.

Теперь, выпрямившись во весь рост, он заполнил всё пространство в избе. Немного выше среднего роста, худощавый, статный, весь в мускулах, был он как бы целиком вылит из бронзы. В ловких, отчётливых движение чувствовалось сила гимнаста. Настоящий военный, отлично выправленный пехотный солдат. И одет он был с таким изящным военным щегольством, с каким редко кто одевается. Всё от воротника кителя, защитного цвета, до носков его сапог – было образцом военной формы. Все было не новое, сильно поношенное. Под правой подмышкой была аккуратно, треугольником, вышита заплатка. Золотые с алым просветом погоны чуть сморщились и потемнели от времени, пыли и дождей. Брюки, из того же материала, что и китель, свободно охватывали стройные, мускулистые ноги и уходили в высокие, чёрные, блестящие сапоги, плотно облегавшие икры. Его одежда и кожа сапог, казалось, срослись с этим сильным человеком, и составляли с ним одно целое.

– Пойдёмте, – сказал он, и, накинув ловким движением кавказскую папаху серебристо-серого цвета, он нагнулся в дверях и вышел на улицу.

Шла тёплая польская весна. На голых ветвях раскидистых яблонь и вишен, росших перед избой, дружным хором, наперебой чирикали воробьи. Солнце сверкало с голубого неба, и на солнечной стороне была чёрная липкая грязь. Вдоль домов солдатами была натоптана узкая тропинка, блестевшая на солнце словно посыпанная алмазной крошкой.

Недалеко от канцелярии на выступе избы сидели офицеры 1-го батальона. Они поклонились Сулицкому и поздоровались с ним. Разговор, шедший буйно, при его приближении стих. Видно, говорили про него.

Едва он прошел, как разговор возобновился, голоса загудели.

– Ну и везёт же Сулицкому! – воскликнул плотный и толстый поручик Рыков, командир второй роты. – Как пить дать, этакую кралю ему в роту дадут.

– А ты, Рыков, уверен, что это девушка, а не юноша? – слегка заикаясь, спросил Сабуров.

Сабуров был трижды ранен, трижды эвакуирован и трижды возвращался обратно в свой полк. Он был рыжий, с длинной несуразной головой, бесцветными глазами, и, неприятным на вид, красным лицом, но товарищи его очень любили за храбрость, а начальство за исполнительность. Он уже семнадцатый год служил в полку, был в нем самым старым офицером и на днях ожидал подполковничьего чина – «за раны и терпение», – как он сам говорил.

– А как же! – живо возразил Рыков и начал изображать только-что прибывшего вольноопределяющагося. – Я же его первый встретил. Ну, сами посудите господа, ну какой-такой вольнопёр, какой бы даже развязный он не был, полезет прямо к офицеру с расспросами. А этот только с телеги соскочил и прямо ко мне. Правую лапку, знаете, вот так, лодочкой к папахе, и говорит: – «Ваше благородие, будьте добры, скажите, где я могу найти командира полка полковника Болдырева Николая Михайловича?» – «А вам зачем?» – спрашиваю я, а сам слушаю и умиляюсь. Не говорит, а поёт, голосишко так и звенит. – «Я назначен к вам в полк охотником». А я, понимаете догадываюсь, какой тут шоколад, и говорю: – «Воевать захотелось?» – «Да, очень!» И, знаете, так у него это «очень» по-женски вышло, что уже сомнения мои начали разлетаться – женщина и точка, а тут она сама начала – «Я, говорит, и стрелять умею, из ружья… я учился. И я все знаю, что строя касается»… Ах, думаю, какая милаха «стрелять из ружья умеет». Такое, господа, знаете, только двенадцатилетний мальчик скажет, а не вольнопёр идущий в солдаты. Ну, а я ему вопрос: – «А как вас зовут?» Понимаете, не как фамилия, и не на «ты», а просто, как девиц спрашивают – «Как вас зовут?» И вообразите, даже глазом не моргнул, – «Моран Йовичич». Моран, – черт, думаю, и дурацкой же имя. Барышня, пожалуй, такое себе и не выбрала бы никогда. – «У меня, говорит, и бумаги имеются». Мне-то какое дело до твоих бумаг. Показал я ей, значит, дорогу, иду с нею и все думаю – женщина или нет? А только, господа, наверное женщина.

– А волосы у неё какие? – спросил прапорщик Гаджимурадов, здоровый детина, недавно прибывший в полк из школы прапорщиков.

– Волосы? – переспросил Рыков. – Обыкновенные. Остриженный под гребенку. По форме, как полагается.

– Ну-у… – протянуло несколько голосов с полным разочарованием. – Какая же женщина даст свои волосы отстричь. Просто хорошенький мальчик, а вам и пригрезилось.

– Ну, если мальчик, так уж чересчур хорошенький, – с каким-то сожалением, что его опровергли, проговорил Рыков. – Но, господа, постойте, если мальчик, то почему тогда послали за Сулицким?

– А что твой Сулицкий? – задорно спросил Гаджимурадов.

– В смысле что?… Сулицкий это не ты. Это святой человек. Ему хоть ангела в роту пусти, и не подумает соблазнить.

– Да ангел-то и не для соблазна создан, – засмеялся хриплым смешком Сабуров, – а вот ты ему Венеру подведи и тогда посмотрим, устоит твой Сулицкий или нет.

– Хоть сто Венер! – воскликнул Рыков. – Сулицкому это все равно что ничто.

– Только вот, господа, если это женщина, – сказал штабс-капитан Подберёзкин, – то Сулицкий откажется взять её к себе. Зачем ему такое добро? Зачем пакостить свою лихую третью роту.

– Ну, брат, ты Болдырева плохо знаешь. Прикажет и все тут. Ведь раз у неё бумаги есть, надо полагать, баба с протекцией… – возразил Сабуров.

– Да почему сразу испакостить роту? – горячо воскликнул Гаджимурадов. – Женщина, напротив, внесёт чистоту и благородство в нашу среду.

– Слыхали мы эти песни много раз… – сказал Сабуров.

– А как же сёстры милосердия?!

– А что сёстры? – спокойно глядя на Гаджимурадова своими бесцветными глазами, проговорил Сабуров.

– Как что?! – воскликнул он и захлебнулся. – Помилуй бог! Да ведь сколько в них святого, чистого и прекрасного. Это такая прелесть!

– Да ты не кричи, погоди. Вот ты нашего генерала знаешь?

– Ну знаю, и что?

– Так вот, значит, как-то раз докладывают ему: приехали сёстры. А он, знаешь, своим немного хриплым таким голосом спрашивает: «А что, они доступные или недоступные? Потому, ежели доступные, так ещё туда-сюда, ну а ежели недоступные, так у меня вся дивизия повлюбляются и начнёт по лазаретам бегать».

– Ой, оставь, пожалуйста. Наш генерал известный циник.

– Нет, друг мой, не циник он, а просто старый солдат и знает, что от этого товара на войне добра мало бывает. Вот и теперь, если это доброволец-женщина, хорошего мало с ней будет.

– Ну постойте, неужели вы не допускаете хороших побуждений в женщине. Наконец ведь есть же натуры, в которых больше мужского, нежели женского. Натуры, где «М» преобладает над «Ж». Ну и таким натурам, понятно, невмоготу сейчас оставаться дома. Каждому хочется внести свой вклад в дело защиты родины. Приобщиться, так сказать, к этому великому и святому делу, – серьезно заговорил Гаджимурадов.

– Господа, а кто мою книгу Вейнингера сейчас читает? – спросил худощавый поручик Ракицкий. – Наверное она у тебя, Гаджимурадов, раз ты заговорил такими словами.

– Нет, я Одоевскому её отдал, – быстро ответил Гаджимурадов Ракицкому и продолжил, – вот, предположим, и этот доброволец тоже имеет в женской оболочке мужскую душу…

– Эх, жалко мне будет Сулицкого, если эта мужская душа в женской оболочке попадёт к нему в роту… – перебил Гаджимурадова Сабуров, – Вот ты ведь правильно говоришь приобщиться к великому святому делу. Это именно так, потому что нет более святого, более великого дела, как то, которым мы сейчас занимаемся. Но ведь это издали. На этот подвиг надо любоваться со стороны, а уж мы то с вами лучше кого-либо знаем нашу далеко не поэтическую участь. Трудна солдатская доля, это и вонь, и грязь траншей, и вши, который буквально едят человека живьем. Душу они не съедят, но телу, грешному телу, ух, как достанется. А потом в этом громадном людском стаде разве можно ручаться, что не найдётся паршивой овцы, которая может и обидеть, и оскорбить, и, не дай бог, надругаться… Да нет, дорогой мой, наше дело, это тяжелый, страшный долг, а не игрушка… И потом, какая польза от того, что мадмуазель или мадам, вдруг почуяв, что в ней «М» больше, нежели «Ж», возьмёт ружьё и пойдёт в окопы «стрелять немцев». Откуда возьмет она силы, чтобы окопаться как следует, чтобы не спать ночами, чтобы неделями стоять по колено в воде. Даже если дух в ней мужской, то тело остается женским, т.е. хрупким. Она зачахнет и умрёт без пользы. А ведь есть, наверное, у неё кто-нибудь дома, кто её ждёт, любит и кому она безумно дорога…

– Но, Сабуров, ведь и мы кому-то дороги. И у нас есть кто нас ждёт и любит, – сказал Подберёзкин.

– Ах, не то, мой милый, не то. Ну да и чёрт с ней! А командир полка правильно делает, что назначает её в третью роту. У Сулицкого она хорошую школу получит. Да и правильно уже было сказано, у Сулицкого ей безопасней будет, он не обидит и не совратит. Кремень-человек.

– Однако, и долго же наш командир его у себя маринует, – сказал Рыков, – Уже обедать пора, а Якова Александровича всё не видать. Это ещё хорошо, что сейчас праздник, а то рота по нему соскучится успеет.

– Не переживай. Не соскучится! Надоел он ей уже со своими занятиями, – фыркнул Гаджимурадов.

– Ах, прапорщик, прапорщик, – покачивая головой, произнёс Сабуров, – не знаете вы настоящий службы. Помнишь, Максим, как нас старый Михалыч гонял? Бывало, построит роту, и по военному полю, туда-сюда, часа два. «Нога в ногу! Выше носок! Ясно, рота кругом! Ещё раз!» и гоняет, гоняет колоннами целые взвода. Гонял так, что ноги стирались, будто их и не было вовсе.

– Помню, – улыбнулся Подберёзкин. – А я ещё «дрючилу» помню, помнишь? «Я вас вздрючу-с!» Скомандует на караул, да пойдёт ровнять штыки и приклады. Минут сорок издевался «Поверни приклад! Разверни приклад! Левую руку ниже, пальцы прямее». Эх, было время!

– Ну и что же, – усмехнулся Гаджимурадов, – вам что-нибудь из этого пригодилось на войне? Вот вы мне скажите, что-нибудь из этого, всё-таки, пригодилось?

Сабуров ответил не сразу. Он долго смотрел своими бесцветными глазами прямо в лицо Гаджимурадову, потом опустил взгляд на его университетский значок, затем опять смотрел в лицо, как будто изучал его. Как будто хотел проникнуть в его мысли и решить, поймёт ли он то, что он сейчас скажет, или нет. И произнёс.

– Всё это было нужно. Это была гимнастика для души и тела. Это была выработка воли, железной дисциплины и стойкости. Грубая система, конечно, но система.

– Фридриховщина, – невнятно пробормотал Гаджимурадов.

– Ах, юноша, юноша! – сказал Сабуров и перевёл глаза на небо, на грязную улицу, на которой глубокие колеи наполнялись водой, на рыхлый тёплый снег, лежавший и блестевший на солнце. Потом перевёл взгляд на тёмный лес, черневший за деревней, затем посмотрел обратно на небо, по которому по-весеннему ярко пучились тучи, и тихо проговорил, – не стреляют что-то сегодня. Отдохнет маленько второй батальон.

И при напоминание о том, что передовая позиция рядом, всего в шести верстах, все примолкли. Мысль, что там есть участки где ежедневно при обстреле убивают, ранят и калечат людей, угнетала. Ещё больше угнетала мысль, что на эти самые участки скоро придётся выдвинуться и им, ибо в любую минуту их, полковой резерв, могут потребовать туда. Туда, где свистят пули, где рвётся шрапнель и где старуха с косой, всегда находится где-то поблизости. Все молчали, и, глядя на синие небо, каждый, казалось, думал о чём-то своём, аккуратно прислушиваюсь к тому что происходило за лесом.

Но там было тихо. Небо разворачивалось за лесом голубою далью. И была эта голубая даль какой-то странной. Была чужой. Потому что там была «его» позиция. Позиция врага. Туда нельзя было просто встать и пойти.