Читать книгу Абсурд без границ. Антология бизарро, вирда и абсурдистского хоррора - Олег Наташкин - Страница 16

По основному роду занятий Олег Дернов актёр. В детстве очень не любил, когда имя автора на обложке книги было напечатано крупнее, чем название, потому что предпочитал думать, что все самые увлекательные истории правдивы, а не выдуманы каким-то незнакомым дядей. Несмотря на это, довольно рано сам занялся сочинительством, а в школьные годы – художественным переводом. От подросткового увлечения фильмами Тима Бертона и рассказами Эдгара По перешёл к Гильермо дель Торо и Лавкрафту и сам не заметил, как влюбился в жанр ужасов. В свободное от съёмок время пишет для онлайн-журнала о хорроре «DARKER».

Когда я просыпаюсь, то несколько мгновений не могу вспомнить, где нахожусь. Остатки беспокойных снов растворяются в резком утреннем свете, льющемся в череп сквозь опухшие веки. Разрозненные образы блекнут, мутной взвесью оседают где-то в глубинах сознания. Я всеми силами стараюсь замедлить этот процесс, удержать перед мысленным взором ночные видения. Какими бы неприятными или даже мучительными они ни были, это – мой спасательный круг. Я с отчаянным упорством цепляюсь за самые омерзительные кошмары, какие только сумел породить за минувшую ночь мой спящий мозг. Всё, что угодно, лишь бы ненадолго задержаться в этом фальшивом туманном мире. Поражаясь собственному нежеланию расставаться с болезненной ложью сна, я сперва не могу вспомнить, почему противлюсь пробуждению. Потом резко вспоминаю, и меня пробирает дрожь ужаса и отчаяния. В этот момент раздаётся протяжный, натужный скрип, и моя кровать начинает пожирать меня.

Кровать – не самый страшный из монстров. Эта коварная тварь получает меня в своё распоряжение в те моменты, когда я наиболее беззащитен, но её мягкие, как у старухи, дëсны не способны причинить мне настоящий вред. Готов поспорить, сама кровать предпочла бы, чтобы я сменил пуховый матрас на пружинный, но какой безумец станет оснащать пасть терзающего его демона стальными клыками?

Как только я захожу в ванную, раковина издаёт торжествующий рык. Края белой чаши искривляются, превращаются в толстые блестящие губы, складывающиеся в омерзительной усмешке. Я осторожно приближаюсь и одним резким движением выкручиваю кран с горячей водой. Ошпаренная фаянсовая пасть распахивается, и тварь кричит, захлёбываясь кипятком. Пока я умываюсь, вой из озлобленного становится жалобным. Выключаю воду, поднимаю глаза к зеркалу. На меня глядит красная обварившаяся маска, в которую превратилось моё лицо. Сливное отверстие продолжает обиженно всхлипывать.

Я почти люблю своё зеркало. Оно швыряет мне в лицо неприглядную правду, но, по крайней мере, не пытается меня проглотить. Иногда я думаю, что причина в том, что ему это уже удалось.

На работу иду пешком, как и каждое утро. Ускоряю шаг, проходя мимо спуска в метро. Он поглощает людские толпы, утягивает их в своё холодное чрево, предварительно перемолов стальными челюстями эскалаторов. Многоголосая, многоликая человеческая масса целый день будет добровольно перевариваться там, внизу, курсировать по кишкам ненасытного подземного чудовища. Борюсь с тошнотой.

Вглядываясь в лица прохожих, чувствую, как внутри закипает чёрная зависть. Мне хочется наброситься на кого-нибудь из них, вцепиться мёртвой хваткой и кричать до хрипоты. Рассказать им всем о том, что я вижу. О том, что должны видеть и они. Ткнуть их лицом в ужасающую суть существования, в дьявольскую истину: окружающее пространство разводит нас себе на корм, как свиней. Порой доходит до того, что мне едва удаётся подавить в себе желание разодрать кого-нибудь на кусочки и скормить ненасытным пастям, поджидающим меня на каждом шагу.

Возможно, я так и сделал бы, если бы мог позволить себе хотя бы минутную передышку. Может, однажды мне удастся перехитрить монстров, выиграть у них несколько драгоценных мгновений форы, и тогда тому, кто окажется со мной рядом, не поздоровится. Кем бы он ни оказался, он сполна ответит за те мучения, на которые обрекает меня непроходимая тупость окружающих, эта необъяснимая слепота, обуявшая весь мир. Может, я и сам вкусил бы плоти этого несчастного. Может, тогда мне удалось бы приблизиться к пониманию природы чудовищ, из которых скроена реальность.

Но я не могу. Мне нужно двигаться, потому что если я остановлюсь, ботинки сжуют мои ноги. Мне нужно бороться за каждый вдох с воротом рубашки, норовящим перекусить мне шею. Нужно танцевать вокруг ухмыляющихся трещин, разбросанных по тротуару и хищных дыр в асфальте. Проскакивать сквозь ощерившиеся прямоугольники дверей.

Если я потеряю бдительность хотя бы на секунду, пространство пожрёт меня.

Прихожу на работу, переодеваюсь в белоснежный халат, пахнущий хлоркой. В своём кабинете я чувствую себя в относительной безопасности. Может, чудовища хмелеют от больничного воздуха, почти искрящегося от запахов спирта и раствора для анестезии. А может, постоянного притока свежей боли, липнущей к белым стенам, достаточно, чтобы насытить адские пасти. Как бы то ни было, ящик моего стола едва шевелит челюстями, когда я достаю из него очередную пачку бланков.

Разложенные на столиках инструменты, металлические лотки и стеклянные шкафчики с препаратами наполняют кабинет холодным свечением, которое, словно магическое поле, защищает меня. Или, по крайней мере, создаёт иллюзию защищённости.

Опускаю зеркальце рефлектора, выбираю из своего сверкающего арсенала нужное орудие и ныряю в пульсирующую красноту очередного разинутого рта. Визг бор-машины вторит жужжанию больничных ламп и окутывает меня ощущением силы.

Пациент на удивление терпелив. Не сжимает кулаки, не жмурится, не стонет. Я, как и обычно, вколол ему половину положенной дозы лидокаина. Да, мне нравится делиться с ними хотя бы ничтожной частью моих собственных страданий, но это не главное. Мне нужна их боль. Боль – это оружие. Единственное действенное оружие. Они должны это почувствовать. Они должны понять цену избавления.

И главное – её должен понять я сам. Должен подготовить себя к тому, что мне придётся сделать. В который раз думаю о том, сколько лет я не замечал ответа, находящегося прямо у меня под носом.

Вот они, мои спасители, зарылись в красную губчатую мякоть плоти.

У меня тоже есть зубы.

Пациент сплёвывает сгусток крови.

Покидая больницу, я снова оказываюсь в аду. Пытаюсь вспомнить время, предшествовавшее моему прозрению, и не могу. Когда тебе открывается истина, она пронзает всю твою жизнь, безжалостной иглой пригвождает далёкое прошлое к неизбежному концу. Моё первое воспоминание – разинутая пасть коляски, смыкающаяся и размыкающаяся надо мной в тщетных попытках перегрызть моё младенческое тельце пополам под хищный треск пластмассовых бубенцов-погремушек.

Если бы я мог объяснить остальным, сколько вокруг голодных ртов, жаждущих человеческой плоти. Пространство испещрено отверстиями, оно пожирает само себя, складываясь под самыми немыслимыми углами, и каждая получившаяся форма становится разверстой пастью. Оконные рамы, дверные проёмы, диваны и стулья, коробки и банки, сумки, рукава рубашек, ремешки наручных часов, чемоданы, пакеты, зонты, кружки, стаканы, бутылочные горлышки – всё это безжалостные хищники, готовые при малейшей возможности перемолоть мои кости в порошок и насытиться моей кровью.

Это и есть главный закон, зловещий идеал, к которому стремится всё сущее. Бездонный ненасытный рот, вечное поглощение, чёрная дыра. Космос создал себя в порыве ярости и голода лишь затем, чтобы самого себя пожрать. Это начало, и это конец.

Но я знаю, что делать. Я им не дамся.

Поднимаюсь к себе на этаж. Я живу на самом верху, но не настолько выжил из ума, чтобы бросить своё тело в бетонный пищевод лифта.

Откуда-то сверху пружинистым эхом скатывается негромкий смех.

Выхожу на свою площадку. Снимаю с карабина на поясе ключи. Мои карманы, конечно же, зашиты.

Теперь смех раздаётся у меня за спиной. Холодный, скрежещущий хохот.

Оборачиваюсь.

Никого.

Продолжая смотреть через плечо, машинально тяну руку с ключом к замку.

Хруст!

Кричу от внезапно нахлынувшей боли.

Поворачиваюсь к двери и успеваю увидеть, как замочная скважина сжимается до нормальных размеров. Изнутри, застряв под неестественными углами между металлических пластин, тянутся ко мне окровавленные пальцы.

Мои собственные.

Опускаю взгляд и снова давлюсь криком.

Правая рука откушена почти по локоть.

Стены вздрагивают от нового приступа нечеловеческого хохота.

Я не пытаюсь остановить кровь, которую толчками выплёскивает обрубок руки. Выглядит это так, будто кто-то невидимый высасывает из меня жизнь, как сок из коробочки.

Из замочной скважины тоже сочится кровь. Стальная поверхность двери вспучивается буграми, будто под ней двигаются огромные желваки, пережёвывающие мою руку.

Я улыбаюсь. Они думают, что победили.

Торжествующий хохот становится всё громче. В глазах темнеет, стены подъезда начинают плавиться и оседать. Всё кругом подёрнуто бурлящей рябью.

Пространство скроено из пастей.

Но у меня тоже есть зубы.

Я знаю боль. Она – мой щит и мой меч.

Поднимаю к лицу уцелевшую руку. Пространство кругом трескается, разверзается чавкающими, лязгающими провалами. Медленно открываю рот, провожу языком по губам. Засовывая руку в рот. Глубже. Глубже.

Единственное оружие против боли – сама боль.

Я сжимаю челюсти.

И правда, вкусно.