Читать книгу Болевой порог. Вторая чеченская война - Олег Палежин - Страница 10

Глухие деревни и посёлки, где процветает нищета и безработица, всегда были богаты людьми шальными и рискованными. Для тех, кто не нашёл себе простой стабильной и достойной работы после опустошительных приватизаций середины девяностых, армия явилась последним пристанищем. За службу на Кавказе теперь вручали не только почётный знак, но и неплохие деньги, с помощью которых можно было вытащить себя из болота российской действительности. Мужчины тридцати-сорока лет, имевшие детей и жён, за отсутствием альтернативы брали в руки оружие. Многие знали о войне только с экранов телевизоров или из военной прозы советских писателей. По телевидению нагло сокращали потери федеральных сил, а в советской прозе возвышали до небес непобедимость русского солдата.

По сути своей эти взрослые мужики отличались от молодых парней только возрастом и готовностью нажать на спусковой крючок автомата. Они так же не умели воевать, так же были не готовы к полевой жизни и выполнению приказов. Единственное и ощутимое различие между зелёными пацанами и контрактниками – так это то, что последние умели думать и им было что терять. В массе своей действительно стоящих бойцов среди служащих по контракту было мало. В основном мужики, заключившие контракт с большого бодуна, и беспрестанно об этом жалеющие. Были и целеустремленные индивиды, конкретно зарабатывающие на квартиру. Но мало кто из них шёл до конца. У многих не выдерживали нервы, и контракты рвались так же быстро, как и заключались. Солдатам не раз приходилось видеть, как один танк или самоходная артиллерийская установка тащила за собою две БМП на тросах. Водила-контрактник мог бросить технику и уволиться, не дожидаясь замены и не объясняя причины. Но были и крутые, выносливые, опытные парни, поучаствовавшие в горячих точках нашей Родины. Они были хорошими наставниками не только для желторотых пацанов, но и для молодых офицеров.

– Ты смотри, что салаги делают! – сказал, засмеявшись, Олег Истомин, обращаясь к Юре Соломину. – Они потом взрывчатку в пустые банки из-под сгущённого молока набивают. Вставляют запал и идут рыбу в Тереке глушить.

Контрактники смотрели на то, как Титов и ещё несколько парней из пехоты ковырялись в контейнерах динамической брони танка.

– Я, конечно, в армии служил, но о танках ничего толком не знаю, – ответил Соломин, немного стыдясь своих познаний в армейской технике.

– Активная броня – это металлические контейнеры с взрывчатым веществом, которые навешиваются на основную броню машины. При попадании в танк гранаты вещество в контейнерах взрывается, таким образом отталкивая от себя поражающий элемент, – сказал чётко, без запинки Олег. Как будто сам был танкистом, а не пехотой.

Заместителем командира первого взвода ввиду его отсутствия был контрактник. Неплохой мужик. Высокий, плотного телосложения, обладавший странной манерой разговаривать, смешивая высокопарные литературные выпады с отборными матерными словами. Чуть младше ротного. Порой казалось, что образ Истомина сошёл прямо со страниц произведений Шолохова. Он носил усы на казачий манер и иногда, видимо в особенные дни, курил трубку. Его приятель Юра стоял рядом, разминая пальцами отсыревший табак папиросы. Рыжеволосый, среднего роста тридцатидевятилетний мужик с легкой хрипотцой в голосе. Юра был сух и твёрд всем своим видом. С резкими чертами лица. Во взгляде читалась озлобленность и усталость – как следствие непростой судьбы человека.

– Ох, если командир танка поймает, то трибунал обеспечен, – ответил Юра, – это ведь получается основная защита танкистов от попаданий гранатомётов. И не боятся ничего, – продолжил он, – детский сад.

– А чего им бояться, ну что им грозит? Позорное письмо в родной военкомат – это максимум.

– Дисциплинарный батальон, к примеру, – возразил Юра.

– Да брось ты, воевать некому, по всем областям в военкоматах недобор. Тут и не на такое офицеры глаза закрывают, – с жаром пояснил Истомин.

– Вот и набирают детвору, которые куда угодно и за что угодно, – сказал с сожалением Юра.

– Тут ты не прав, – повернулся к нему лицом Олег, – здесь дело не в интеллектуальных способностях бойца, здесь вся хитрость в беспечном возрасте. Они до сих пор от родительских команд не отвыкли, поэтому с легкостью и без раздумий выполняют приказы офицеров. По привычке доверяют старшим, понимаешь? Так их дома воспитали, армия ни при чём, вот в чём фокус. А страха нет, потому что терять им нечего по большому счету. Что они о жизни-то знают? Многие баб даже не нюхали. Страх после войны проснётся, когда поживут немного, когда наступит время осознать и переварить всё это.

Истомин встал ближе к костру, грея озябшие пальцы, и тоже достал папиросу.

– Они ведь даже не знают, что с заработанными деньгами делать, – продолжил разговор Соломин. – У кого ни спроси, все об автомобилях мечтают. У меня дочке семь и пацану три, пока леспромхоз стоял, так и работа была. Потом блатные из города примчались, директора в окно выкинули и хозяйство за копейки вместе с землёй перекупили. Вот тебе и приватизация предприятия. В общем, я и решил подработать на квартиру и с семьёй в город.

– А менты чего? – удивился Олег.

– Менты с ними были, стояли рядышком, за порядком следили, чтобы простой люд эту мразь на вилы не поднял. Благодаря приватизации государственных предприятий богатые мира сего нагнули раком всю страну. Ты знаешь, чего руководству не хватает? По совести жить не хватает! Отсюда и войны, и перевороты, как в девяносто первом, – закончил Юра, пнув ботинком пустую банку тушёнки.

– У меня проще всё, я ведь казак потомственный! – сказал не без гордости Истомин, глядя на голубое небо. – Так сказать, по зову сердца здесь. И в станице моей нет ни блатных, ни ментовских. Мы сами за порядком следим, а непонятливых можем и нагайкой приголубить. У нас сельское хозяйство, лошади, куры, свиньи, бахча и зерновые. Хотя середина девяностых тоже неспокойной была, но ничего, отбились.

– Я бы этот контингент вместе с их непонятными понятиями всех сюда загнал, а не этих вот школьников, – резко закончил разговор Юра, спускаясь по глиняным ступеням в блиндаж.

В блиндажах контрактников чувствовался уют и рука семейного человека. Вместо обычной банки с соляркой, которую использовали для освещения, у них имелась настоящая масляная лампа. Автоматы не валялись у изголовья, как привыкли срочники, а стояли в сколоченных наспех пирамидках. Боеприпасы лежали ближе к оружию, выход не загроможден и свободен на случай внезапного нападения. На стене красовался старенький ковёр, который они нашли на зачистке в брошенной хате. Обмундирование и личные вещи в пехотных мешках. В глиняную стену у выхода вдавлено небольшое зеркало, что само по себе было редкостью в полевых условиях. Крыша блиндажа исполнена в три настила, укрыта плащ-палатками и присыпана песком.

– Что-то ты злой сегодня, – заметил Булат, глядя на то, как резко скидывает с себя бушлат Соломин.

– А чего веселиться-то? Жена пишет, что в доме мёрзнут. На дрова денег нет, всё на продукты для детишек. Как, мол, мы без тебя три месяца?

– А зачем отпустила, раз без тебя никак? – латая небольшую дырку в тельняшке, спросил Булат.

– Да не отпускал меня никто. Сам я. Живой останусь, спасибо скажет.

– Конечно, скажет, – перекусывая зубами нитку, сказал Булат, – за это время почти целую сотню заработаем, я свадьбу полюдски отпраздную, вас всех приглашу.

Булат служил честно и был на хорошем счету у командиров. Его основная задача была перевестись в бригаду десанта нашей дивизии. На вид ему было около двадцати пяти, смуглый, худощавый, со спокойным задумчивым лицом. Позже выяснилось, что он прошёл первую чеченскую и был кавалером ордена Мужества. Его брат служил у наших соседей-десантников. Дома, получив письмо, Булат узнал, что брат попал на боевые. Тогда он заключил контракт и поставил для себя цель попасть в бригаду брата. Офицеры подбадривали Булата тем, что, возможно, братья встретятся прямо на площади Минутка. А он просто молча улыбался в ответ.

Олег вышел из блиндажа командира роты в приподнятом настроении. На днях в расположение роты штабные привезут часть гуманитарной помощи, которую распределяли поровну между подразделениями. Зубные щётки, носки и трусы, свитера и майки, вязаные шапки, ручки и конверты – с миру по нитке, от народа для армии. Полураздетые и голодные, но до зубов вооружённые и злые ребята были полностью вовлечены в исторический процесс, который в Кремле кто-то мягко обозвал контртеррористической операцией. Решать проблемы, возникшие из-за политических амбиций обеих сторон, с помощью регулярной армии мог только человек с литром водки во лбу. «Если это операция, то и выполнять её нужно с хирургической точностью» – думал Истомин. – А хирурги у нас кто? Восемнадцатилетние пацаны у нас хирурги».

– Ты к себе, Николаевич? – спросил его замполит, выбегая вдогонку из блиндажа.

– Пойду своих обрадую, как-никак гостинцы завтра получать будем.

– У тебя во взводе выпить не найдётся? – спросил он с надеждой.

– Никак нет-с, не пьём-с пока-с, – улыбнувшись, сказал Олег и отправился на позиции первого взвода.

По дороге Истомин разглядывал бойцов, пытаясь высмотреть самого шустрого, того, кто ковырялся в броне танка. Солдаты перемещались из взвода во взвод по своим солдатским делам, что-то обсуждая, выменивая, соображая и выясняя друг у друга. Этот живой муравейник радовал глаз Олега, внушал надёжность и уверенность, причастность к чему-то большему, чем он сам. Где-то в окопах кто-то ругал друг друга матом, кто-то смеялся так громко и неестественно, вопреки всей действительности и абсолютно без страха. Раздавались редкие автоматные очереди и утром, и вечером, и ночью. Солдат стрелял тогда, когда хотел. Цель была выбрана давно и предопределена отнюдь не им самим. Природа была готова к спячке. Листья деревьев желтели, становясь сухими и слабыми. Не выдерживая порывов ветра, падали в грязь, которая была всюду после осенних дождей и первого снега. Самое неприятное – меняя позицию, шлепнуться в эту жижу. Благо окопаться успели.

Во взводе обрадовались небольшой, но приятной новости Олега. Кто-то высказал предположение о том, что наш прапорщик может спустить добро налево и нужен чёткий контроль. Поэтому из числа сержантов выбрали человека, который обеспечит доставку гуманитарной помощи на позиции взвода. Двадцатитрёхлетний старшина часто конфликтовал с сержантами и искал поддержку среди офицеров, балуя их сгущённым молоком, которое предназначалось солдатам. Такое в войсках непростительно и воспринимается как личное оскорбление. Большинство проблем подобного рода решались именно кулаком.

– Нужно разведчикам гитару заказать, пусть привезут к нам во взвод, поговори с ними, – предложил Андрей.

– Разведка не бюро заказов, – пояснил Истомин, – но так и быть, спрошу у коллег. Они сейчас аэропорт изучают. Кстати, через недели две вперёд попрём. Молодое пополнение дождёмся и попрём. А ты думай, чем избалованных ребят удивишь, раз тебе гитара нужна.

– Мне посылка скоро придёт, – похвастал Андрей, – я им плёнку для фотоаппарата подарю. Думаю, сторгуемся с братьями по оружию.

Андрей Ковалёв, он же Коваль, служил срочную службу в морской пехоте. Веселый, чумазый и резкий парень, слегка косил правым глазом, что придавало его лицу некую схожесть с актером Савелием Крамаровым. Он был механиком-водителем боевой машины пехоты взвода управления. Было ему всего двадцать три, хотя многие давали тридцать. На войне все выглядели немного старше. Лица, заросшие недельной щетиной, плюс трудно смываемый загар от продуктов сгорания. Употребление дешёвого табака и крепкой чеченской чачи делало голос грубым и тяжёлым.

Каждое утро начиналось с отхаркиваний чёрной сажи, которая набивалась в лёгкие за ночь. Каждую ночь, подшучивая друг над другом, бойцы выясняли, у кого слабые почки. Если в течение ночи по каким-либо причинам в блиндаже гасла печь, то холод начинал вытягивать тепло из тела спящего солдата. Многие просыпались наутро в намокших от мочи штанах. Краснели как в детстве, доставали подменную одежду и бежали стираться. Такое случалось со многими, и шутки по этому поводу были совсем не злыми. Всё, что было необходимо войскам, это тепло и еда. И то и другое, по большому счёту, бойцы организовывали сами, проходя впервые настоящую школу жизни. Слабых характером гоняли сержанты. Внешний вид бойца был важен в первую очередь ему самому и только потом офицеру. Эту простую истину пытались внушать сержанты даже из-под палки. Апатия к окружающему миру наступает после равнодушия к самому себе. Это самое страшное, что может случиться с бойцами на передовой. Отсюда происходят самострелы и самовольное оставление позиций. Куда они уходили, на что надеялись, когда фронт был на все триста шестьдесят градусов? Человек постепенно превращается в грязный, забитый и сопливый овощ. Таких ребят начинают сторониться, предоставляя их самим себе. Прекращают с ними общаться, избегая любых контактов, не подпускают близко, как прокажённых. И жалость к таким бойцам только усугубляет их положение.

Многие, доводя себя до такого состояния, попадали в медсанбат, уже возвращаясь оттуда прямиком в линейную часть. Не выдерживая таких условий, организм выдавал целые букеты болезней. Всевозможные нагноения на различных частях тела, разбухшие от воды ноги, недержание во всех его проявлениях, желтуха и многое другое. Поэтому и по другим причинам вместо заявленной сотни в ротах было по семьдесят с лишним человек. Плюс боевые потери, которые свойственны подразделениям, участвовавшим в боевых действиях. За всем этим хозяйством офицеры не могли уследить просто физически, а положенный фельдшер в роте отсутствовал. В медсанбат отправляли бойцов только в крайних случаях, и эти крайние случаи постепенно опустошали взводы и роты, батальоны и полки.

С пополнением дела обстояли гораздо хуже, чем предполагалось. По уставу перед участием в боевых действиях солдат должен отслужить полгода. Потери среди ребят, которые попали на боевые сразу после присяги, вызвали скандал на всероссийском уровне. В комитетах солдатских матерей началась истерика. Благодаря своим полномочиям мамаши могли отозвать назад целый призыв, исключая тем самым возможность уволиться дембелям. Сокращение срока службы за участие в боевых операциях внесло некую путаницу в процесс демобилизации личного состава. Срок службы благодаря дню за два подходил к концу, а заменить бойца было некем. Поэтому военкоматы вели масштабную рекламную кампанию, призывая к службе мужское население страны на контрактной основе.

Министерство обороны не скупилось на зарплату бойцам, обещая свыше восьми сотен рублей за каждый боевой день. Высокий уровень безработицы в стране играл на руку военным, способствуя скорейшему завершению войны на Кавказе. За год боевых военнослужащий мог позволить себе покупку более или менее сносной квартиры. Такие деньги русскому мужику честным трудом заработать нереально. Для многих этот вопрос стоял не просто остро, а был вопросом выживания. Но между срочниками и контрактниками всё равно была огромная непреодолимая пропасть, которая вносила корректировку в их отношения от начала и до конца. Контрактник, чувствуя, что больше не может, рвал контракт и уезжал, а срочник, скрипя зубами, до конца тянул лямку боевых будней.