Читать книгу Записки ящикового еврея. Книга вторая: Ленинград. Физмех политехнического - Олег Рогозовский - Страница 9

На первом курсе наша программа обучения мало чем отличалась от остальных факультетов Политеха. Больше математики и физики, меньше, но все равно много (для нас) начерталки и особенно нелюбимого черчения. Преподаватели черчения и химии (профессор Шишокин) считали физмеховцев слишком самоуверенными и любили нас «макать».

С физикой была катастрофа. Читал ее не Иоффе (его «ушли» с факультета в 1948), не Френкель (скончался в 1952 году) и не Сена (посаженый по доносу коллег как космополит за горнолыжный праздник), а Марк Абрамович Гуревич – кандидат наук, доцент кафедры теплофизики. Он был «хорошим мужиком», хотя некоторые, особенно девочки, его боялись. Хотя сам он иногда и увлекался на лекциях, но аудиторию, по крайней мере меня, увлечь не мог. Кроме всего, он не мог в лекциях пользоваться интегральным и даже дифференциальным исчислением – изложение математики велось неторопливо, хотели соответствовать университетскому курсу. Еще хуже было на упражнениях – задачи нужно было решать, не используя интегралов. К таким выкрутасам после «физтеховских» поступлений я был готов и поэтому ходил у Марка Абрамовича какое-то время «в авторитете» (он вел в нашей группе и упражнения).

«Так называемые «строгие» доказательства и определения гораздо более сложны, чем интуитивный подход к производным и интегралам. В результате математические идеи, необходимые для понимания физики, доходят до школьников слишком поздно. Это всё равно, что подавать соль и перец не к обеду, а позже – к чаю» писал Зельдович. Согласен был с ним и Сахаров.

Создатели института и Иоффе заботились о том, чтобы на физмехе читали профессора, способные развить интерес к математике. Конечно, «классики» предпочитали университет, но до тридцатых годов была практика чтения известными профессорами лекций во многих вузах (многократное совместительство никем не пресекалось).

С момента создания Политехника кафедру высшей математики возглавлял до 1935 г. профессор, членкор с 1924 г. Ив. Ив. Ива́нов. В 1926 году на кафедру пришел профессор Ник. Макс. Гюнтер (членкор с 1922). Знаменитый «Сборник задач по высшей математике» под его редакций, выдержавший 13 изданий в течение 50 лет был издан на кафедре еще до его прихода – здесь работала часть авторов сборника. На кафедре Гюнтер встретил коллегу по университету Ивана Матвеевича Виноградова^К40, работавшего здесь с 1920 года.

Политехник делился, потом снова собирался. Ставшего академиком Виноградова на физмех не пускали – он заведовал кафедрой у металлургов.

С 1935 года, когда Политехник вновь «собрали», заведующим объединенной кафедры стал выдающийся математик, академик С.Н. Бернштейн^К40. Он пришел на физмех в 1933 году – его, академика, выгнали из Харьковского университета и созданного им Института математики за неприятие диалектического материализма в качестве основного метода математики. То же позволил себе Я.И. Френкель на физмехе, однако последствия были мягче.

Н.М. Гюнтер (1871-1941)

С.Н. руководил кафедрой (которая с момента объединения была на физмехе) до 1941 года. Это время было расцветом кафедры.

На кафедре, кроме Бернштейна, Гюнтера и Иванова, работал с 1922 года Р.О. Кузьмин, позже пришли С.И. Амосов. Н.Г. Гернет^К41, М.Л. Франк. «Одержимые наукой, они создавали вокруг себя атмосферу творчества и взаимопонимания».

Р.О. Кузьмин заведовал кафедрой с 1945 по 1949 год, Сергей Иванович Амосов – с 1949 по 1951.

С.И. Амосов (1891-1969)

Амосов был колоритной личностью. Сняли его, возможно, за веру – он открыто праздновал Пасху и Рождество. В «холодную осень 53», когда уголовники после амнистии наводнили Ленинград, он продемонстрировал воспитание старой школы. В трамвае кто-то из вышедших на свободу урок материл женщину интеллигентного вида. Амосов заступился. Тот обернулся к нему: «А ты, дед, молчи в тряпочку, щас в пол вобью» и натянул ему кепку на глаза. В ответ получил прямой в челюсть. И лег на тот пол, куда обещал вбить оппонента. Дед еще до революции был чемпионом Петербурга по боксу.

Амосов являлся страстным футбольным болельщиком (уж не помню, «Адмиралтейца» или «Зенита»). Эту страсть он разделял со своим молодым другом, профессором Д.С. Горшковым.

Дмитрий Сергеевич работал на кафедре с 1945 года. На войне получил тяжелое ранение в обе ноги. Одна нога осталась несгибающейся. После защиты кандидатской в 1954 году, номинированной на защите как докторская, стал заведующим самой большой в Союзе кафедры высшей математики в Политехнике. До него два года кафедрой руководил Г.И. Джанелидзе.

Д.С. Горшков (1916-1978)

Два болельщика – Амосов и Горшков поспорили, успеют ли они принять экзамен, чтобы успеть на матч.

Горшков имел фору по времени чуть ли не в час. У Амосова шансов успеть почти не было. Он попросил всех придти в аудиторию к началу экзамена. Затем спросил: «Кто претендует на пятерку?». Поднялись три-четыре руки. «Сядьте на первые парты». Следующий вопрос: «Кто хочет тройку?». Студенты, напуганные его грозным видом, подняли чуть ли не больше половины рук. «Сдайте зачетки». Он поставил в зачетки тройки, а потом смелым – пятерки. Остальных вызвал к доскам и попросил изложить вопрос из билетов, который они знали. Взглянув на то, что они успели написать, он каждому задал дополнительный вопрос по другому разделу и поставил оценки, которые варьировались от тройки до пятерки; основными были четверки. Через двадцать минут он был свободен, вышел, сел на трамвай и кричал опаздывающему Горшкову: «Давай, давай, хромой чертяка, на колбасу еще успеешь!».

Сильный математик, Горшков был блестящим лектором. Нам очень не повезло, что у нас он не читал. Для меня лично это стало невосполнимой потерей. Как логический экстраверт (по Юнгу), я нуждался в эмоциональном триггере для возбуждения устойчивого интереса к предмету. Лекции Горшкова и общение с ним такой интерес пробуждали. Лекции наших преподавателей на первых курсах по математике и физике – нет.

Математика на первых курсах жила своей жизнью. Проходили пределы, потом дифференциальное исчисление. Должны были заучивать все теоремы существования и единственности[8]. А инструменты для решения задач по физике вовремя так и не появились. Они возникли, когда изложение классической физики закончилось.

Ландау так отзывался о программе по математике одного из вузов: «к сожалению, Ваши программы… превращают изучение математики физиками наполовину в утомительную трату времени». На вопрос про требования к физику-теоретику отвечал: «…теоретику в первую голову необходимо знание математики. При этом нужны не всякие теоремы существования, на которые так щедры математики, а математическая техника, т. е. умение решать конкретные математические задачи».

Лекции по математике читал нам профессор Александр Тихонович Талдыкин. Он был зав. кафедрой математики нашего соседа – Военной Академии связи имени «великого связиста» С.М. Буденного. Закончил Талдыкин ЛГУ, куда и перешел после ухода по возрасту из Академии. У нас он был совместителем – подрабатывал. Эта двойственность сказывалась на его лекциях.

С одной стороны он хотел излагать строго – как в университете, но с другой стороны просто – как для офицеров. В общем-то, если его внимательно слушать и успевать записывать, трудностей в сдаче экзамена не должно было возникнуть.

Но оказалось, что я не успеваю конспектировать. Во-первых, я записывал так, что сам потом прочитать не мог. Во-вторых, я пытался одновременно понять суть излагаемого и записывать всё – не только формулы, но и сопровождающие их формулировки, которые не умел сокращать. В результате конспект был нечитабельным, а переписывать у кого-то было просто некогда.

В немецких университетах и в дореволюционном Политехнике в распоряжение студентов обычно предоставлялись литографированные конспекты лекций. О такой роскоши в насквозь идеологизированной стране нечего было и мечтать. У нас боялись пропустить крамолу даже в такой классической дисциплине как математика, содержание лекций по которой не менялось, к сожалению, десятилетиями.

А.Н. Талдыкин на лекции.

Одна из общежитских девочек со старшего курса дала мне «напрокат» конспект лекций, но предупредила, что он ей может понадобиться. Увы, к этому предупреждению я отнесся легкомысленно. Но пока я наслаждался тем, что могу следить за ходом лекций, не тратя усилий на записывание. Запомнить содержание лекций, однако, не удавалось.

Наличие конспекта, который полностью соответствовал читаемому и в этом году курсу, имело и негативные последствия. Во-первых, я имел больше времени, чем другие, конспектирующие, и иногда отвлекал их. Нередко мы сидели рядом с Таней Неусыпиной, которая была несостоявшейся свойственницей профессора (и скрывала это во время учебы, хоть и не пользовалась никакими поблажками) и, видимо, профессору мое соседство с ней не нравилось. Во-вторых, точно на тех же местах в лекциях были записаны профессорские шутки, используемые для снятия напряжения и монотонности. К сожалению, они были больше ориентированы на господ офицеров, хотя попадались и удачные. Так вот, следя за лекцией по конспекту, я даже не смеялся, а ухмылялся на момент раньше остальной аудитории, что также не нравилось профессору – он умел следить за аудиторией и ее реакцией.

Запомнился один из рассказанных «случаев из жизни». Во время войны Талдыкин принимал экзамены от поступающих в Академию связи, эвакуированную в Томск, причем не только по математике, но и по физике. Поступали два грузинских юноши. Один знал физику, но не знал русского языка, второй русский знал. Сформулируйте закон Бойля-Мариотта – просит экзаменатор.

– Слушай, как будет давление по-русски? – обращается спрашиваемый к толмачу.

– Нажим.

– А объем?

– Посуда.

– А произведение?

– Сочинение.

В результате экзаменатор услышал: «Сочинение нажима на посуду всегда один черт». Ответ зачли.

Шутки в конспекте обязательными не являлись, но наличие конспекта очень помогало благополучно сдать экзамен.

На подвиг, который ежедневно совершал студент второй группы (изотопы) Юра Гисматуллин, очень скромный мальчик из татарской деревни, я был не способен. Он каждый день, независимо от времени окончания занятий, домашних заданий и участия в культурных мероприятиях, садился в учебной комнате и переписывал начисто все лекции, попутно разбирая их и запоминая содержание – иногда далеко за полночь[9].

Я же, по Моэму, «довольствовался тем, что каждый день неукоснительно делал две вещи, которые терпеть не мог: утром (хоть и не рано) вставать и вечером (хоть и поздно) ложиться».

Занятия у нас начинались в десять – что давало возможность ленинградцам, студентам и преподавателям, добраться до института не борясь за места в трамваях. В эти часы гегемон уже трудился на ленинградских заводах, многие из которых располагались на Выборгской стороне. Через нее проходили маршруты трамваев, ехавших до института из центра не меньше часа. Рекорд «досыпания» был 9.45 – пять минут на ходу одеваясь, до трамвая, медленно проходившего «интеграл» – поворот в виде этого знака под железнодорожным мостом на станцию Кушелевка и девять минут до Политеха.

На «интеграле» нужно было вскочить на бегу на площадку трамвая, перекрываемую низкой железной решеткой, которую пассажиры, открывали не всегда охотно. Когда стали вводиться автоматические двери, впрыгивать в трамвай на ходу стало сложнее – нужно было обладать регбийными навыками.

Самой ненавидимой дисциплиной на физмехе была история КПСС. Связывалось это не в последнюю очередь с личностью доцента Потехина. Он наслаждался своей властью над студентами. Особенно не любил он физмеховцев, причем не только студентов, но и преподавателей. Во время войны служил в армейском политотделе – надзирал за редакторами дивизионных газет. Настоящих фронтовиков не жаловал.

Кандидатскую Потехин вымучил по первым декретам Советской власти в Петрограде, а докторскую, по легенде, писал о пословицах и поговорках в трудах товарища Сталина. И надо же, не успел до 1953 года.

В 1956 году она уже никуда не годилась и он начал писать (не сразу) пословицы и поговорки в речах товарища Хрущева. Диссертацию он успел сдать, но ее долго рассматривали и в 1964 году (после снятия Хрущева) завернули обратно. На его лекции я не ходил.

У некоторых, как ни странно, вызывали трудности лабораторные по физике. Мне кажется, что и зав. лабораторией Никольский и зав. кафедрой общей физики Наследов к девушкам на физмехе относились с некоторым предубеждением. Свои пять копеек внесла и возникшая, может быть и на этих лабораторных, пара: Игорь Долгинцев и Боб Синельников. Одна из первых их акций, ставшая известной, появилась на доске объявлений физмеха, висевшей в коридоре Главного здания.

«Студенткам группы 153 (физики металлов – О.Р.) Викторовой и Заславской явиться в деканат для объяснения поломки барабанного эспадрометра во время проведения лабораторных работ по физике». Девочки, имевшие в школе по физике пятерки, сильно испугались и пришли в деканат каяться, готовые по возможности возместить ущерб. Оборудование физической лаборатории имело не только научную, но и историческую ценность – оно было заказано в Швейцарии в начале века и стоило дорого. В деканате отправили девочек в лабораторию, чтобы выяснить, что именно они поломали. Заведующий лабораторией болел, и тогда стали искать по описи 1902 года барабанный эспадрометр. Не нашли. Пришел Никольский, высмеял и сотрудников и деканат, а деканат сильно обиделся на объявление. Стали искать, кто его напечатал и повесил – не нашли. Скорее всего, Игорь кому-то намекнул о возможных авторах, но непосредственных санкций не последовало. Может быть, в деканате все-таки затаили некоторую грубость (эпоха разрешенных розыгрышей осталась в двадцатых годах) и Володя Синельников уже до сессии ощутил на себе последствия.