Читать книгу Стыд. Роман - Олег Васильевич Филипенко, Олег Филипенко - Страница 5

1.

Впервые я приехал в Москву лет тринадцать назад. Сейчас мне двадцать семь. Выходит, мне тогда было четырнадцать. Ехали мы тогда группкой на соревнования по классической борьбе в город Киров (не знаю, как он сейчас называется) и проездом были в Москве. Переезжали с одного вокзала на другой. Во главе нашей группы из трёх человек – тренер. Тогда-то я и разглядел Москву впервые вблизи и, надо сказать, сильно разочаровался. О, это не в обиду москвичам сказано: Москва не плохой город, а, скажем так, обычный. Просто едва я попал в столицу, даже едва поезд, в котором мы ехали, стал въезжать в пригород, как миф, созданный усилиями учителей в школе, деятелей литературы и искусства, дикторов телевидения из программы «Время» и так далее, рухнул при виде обычной, суровой действительности натуральной жизни. О, это было сильное потрясение для четырнадцатилетнего подростка, чьё сердце стремилось к идеалу! Во второй раз я попал в Москву спустя года три, после окончания школы, когда собрался неожиданно для родителей поступать в театральный институт. Тогда я не поступил, но вот спустя ещё пять лет меня приняли в ГИТИС. Может быть, эти мои записки – история про молодого человека, который, попав в Москву, с огромными душевными, духовными, нравственными потерями достигает… нет, не славы, не денег и даже не права говорить своим голосом, а достигает покоя. Того покоя, в котором есть знание жизни, пусть с привкусом горечи, но уравновешенное молодостью и силой телесной.

2.

Я подошёл к жёлтому зданию. Это и есть театральный институт, где я проучился четыре года. Открыл тяжёлую дверь. Меня чуть не сбил с ног какой-то мальчик, видимо, студент-первокурсник. «Извините!» – радостно воскликнул он. Я поморщился. «Как противна эта бессмысленная радость, эти розовые щёчки», – думал я, мимоходом оглядывая своё угрюмое, с жёсткими складками у губ, лицо в огромном прямоугольном зеркале, висящем в фойе у лестницы. «Однако и сам я недавно был таким», – подумалось мне.

Снизу, из буфета, куда я, поднимаясь по лестнице, мельком глянул, доносился густой шум и поднимались сизые клубы табачного дыма. Ни за что на свете я не хотел бы вновь оказаться среди сидящих там парней и девиц! Нет, нет! Так бессмысленно тратить свою жизнь!..

Однако ж на что её тратить?..

Я поднялся на третий этаж. То, что открылось моему взору, дало мне возможность почувствовать, как шевельнулась злая радость на дне моей души. Институт никогда на моей памяти не отличался благоустроенностью, но тут предо мною открылась настоящая разруха: в фойе валялись на грязном, заплёванном паркете оторванные батареи, поломанные пыльные кресла стояли в беспорядке, две двери напротив через фойе были вырваны вместе с рамами. «Идёт ремонт», – догадался я. Впрочем, все пять лет, что я помню институт, где-нибудь в здании или вокруг него идёт ремонт…

Я прошёл по коридору в следующее фойе поменьше и заглянул в деканат. Сам Анатолий Маркович Порожний, мой мастер, в шикарном костюме и при галстуке, сидел на стуле за столом у окна. На диванчике, что помещался у стены, сидел мой педагог по актёрскому мастерству Николай Пафнутьич, а за другим столом, справа от меня, Ольга Арнольдовна, тоже педагог. Вообще в деканате, должен заметить, было чисто, а также скопилось много мебели, видимо, собранной со всего этажа, таким образом, деканат представлял собой островок комфорта, хотя и с чрезмерным нагромождением мебели.

Все трое посмотрели на меня и, как мне показалось, с досадой отвернулись.

3.

«Можно войти?» – спросил я. Николай Пафнутьич тревожно заёрзал задом по дивану и посмотрел на Анатолия Марковича.

Надо сказать, их отношения напоминали мне отношения крепостного и барина. Впрочем, Николая Пафнутьича подчинённое положение, похоже, вполне устраивало, и он даже подражал Порожнему. Но не внешне, а манерой вести репетиции. Словечками, профессиональным сленгом. Но его повадки всё-таки отличались уже определённой потерей породы. Ещё и поэтому он мне напоминал крепостного. Вообще же он был своеобразен: зимой, например, мог сидеть на репетициях в енотовой шапке, хотя в помещении хорошо топили, сбрасывал пепел сигарет (он курил без фильтра) на пол, потирал ляжки, когда был увлечён, и говорил такие пошлости и глупости, что я, репетируя с ним, приходил в ярость, в молчаливое, но стойкое отвращение. В такие минуты он казался мне каким-то плотоядным животным. Но я испытывал к нему негативные чувства только, когда вынужден был сообща делать искусство, к которому у меня были самые серьёзные требования. В жизни же к моему педагогу я испытывал снисхождение или ничего.

«Входите», – сказал, наконец, Николай Пафнутьич. У меня ослабели ноги. «Я по поводу диплома». Нависла пауза. В чём дело? Я не находил причин для подобной неприязни, ведь в последний раз, месяц тому назад, мы расстались с мастером вполне дружелюбно, да и накануне я разговаривал с Николаем Пафнутьичем по телефону, и он был любезен… Наконец, я разозлился на своё малодушие, а также на надменную физиономию Порожнего, поэтому, преодолев робость, сделал несколько шагов вперёд и сел на диван. Все трое, как мне показалось, слегка отпрянули от меня. «Вот Анатолий Маркович, – заёрзал ещё более по дивану Николай Пафнутьич. – Гм… Поговорите». Я посмотрел на Порожнего. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки у себя на груди и вызывающе посмотрел на меня. Я отметил зловещий металлический блеск в его глазах. Далее он заговорил.

Это были откровенные оскорбления. Он сказал, что не даст своего согласия на то, чтобы мне выдали диплом, назвал меня паршивой овцой и с ядовитой иронией посоветовал взять справку у врача, тогда, мол, если будет справка о какой-нибудь моей болезни, мне могут выдать диплом единственно из сострадания. С холодной яростью он разделался со мной. Но странное дело. Едва Порожний начал свой обличительный монолог, нет, даже раньше, едва я встретился с ним взглядом и понял, что он меня ненавидит, как стеснение оставило меня, я стал совершенно внутренне пуст и покоен. Я даже нечаянно стал наблюдать, как скапливается ярость в его зрачках.

Когда он закончил, я встал и, не зная, как поступают в подобных случаях, вежливо попрощался и вышел.

В фойе меня догнал Николай Пафнутьич. «Что ж ты не умеешь себя вести?» – воскликнул он. «А что такое?» – изумился я. «Что ты говорил Валентине Вадимовне неделю назад, когда вы столкнулись с ней в Учебном театре?» «А что я ей говорил?»

Тут я вспомнил.

4.

Неделю назад я смотрел спектакль одного молодого и талантливого режиссёра. В антракте, взволнованный тем, что увидел, я ходил взад и вперёд по фойе, высоко размышляя об искусстве. Кстати сказать, меня трудно чем-либо удивить или взволновать в искусстве, особенно в последний год. Но если уж кто-либо достигает высот или известного мастерства, то я внутренне всегда это признаю и радуюсь, будто обрёл брата. Тут-то я и столкнулся, к своему несчастию, с Валентиной Вадимовной.

Она, по своему обыкновению, чуть жеманно положила свою ладонь на мою и со смешным тактом стала доискиваться причин моего отказа участвовать в дипломном спектакле. Я не смог ей ответить вразумительно, материя была слишком эфемерной. Это дало ей ощущение своей правоты, и она стала упрекать меня тем, что я «подвёл коллектив». Я сказал на это, что есть вещи поважнее, чем коллектив. Она, естественно, ничего не поняла и ещё настойчивее стала отчитывать меня за неэтичное поведение и, наконец, поучать, как нужно себя вести.

Мне не однажды в течении всей моей жизни приходилось выслушивать подобные поучения и советы исправиться. Не буду рассказывать, как я реагировал на подобную критику в детстве и юности, скажу лишь, что в последний год, глубоко смирившись с сознанием своего одиночества, я лишь улыбался и, чтобы остаться с поучающим в приятельских отношениях, а также, чтобы быстрее закрыть больную для себя тему, соглашался с поучениями и обещал исправиться. Таким образом я приспосабливался (или совершенствовался, как хотите). Но на этот раз я поступил опрометчиво. А всё воздействие высокого искусства! Я, кажется, назвал наш дипломный спектакль в постановке Порожнего бездарным и дилетантским. Валентина Вадимовна остолбенела от моего заявления.

Теперь выходит, что она рассказала мастеру о моём дурном отзыве. Так вот откуда эта ненависть! Я смотрел в глаза Николаю Пафнутьевичу, слушал его пересказ того происшествия, немного его не узнавая, и глупая улыбка забродила на моём лице. «Ах, ты ещё и смеёшься!» – обиделся педагог и убежал в деканат. Хотя я улыбался от смущения.

5.

Я спустился по лестнице вниз.

На улице был солнечный полдень. В скверике напротив, за зелёной решёткой, на скамейках сидели студенты и весело переговаривались.

Я свернул направо.

Наверное я преувеличил, когда сказал, что абсолютно хладнокровно выслушал отказ моего мастера в помощи и его обвинительную речь. Всё-таки это было неожиданно. Кроме того, я облучился такой дозой ненависти, что это не могло не сказаться со временем. Поэтому я хотя и направился сразу домой, однако шёл мимо троллейбусных остановок, чувствуя, что мне было бы тесно сейчас даже в пустом троллейбусе, что и остановиться-то я не могу, будто чья-то рука или сильный ветер толкают меня в спину… Не скажу, однако, что это было неприятное ощущение. Я даже чувствовал прилив энергии, похожей на злую бодрость.

Так я добрался пешком до своей квартиры. Однако дома, глядя на постылые мне стены, я почувствовал невыразимую тоску, отчего у меня тут же разболелась голова. Я лёг на диван, который у меня без ножек и стоит на ящиках, с единственным желанием освободиться от навязчивых мыслей и головной боли.

«Как хорошо было б сейчас умереть», – думал я, чувствуя себя в тупике, единственным выходом из которого была бы смерть.

6.

Я проснулся от шума: за стеной кто-то стучал молотком. Посмотрел на будильник: половина седьмого вечера. Можно ещё поспать. Я спрятал голову под подушку, чтобы не так громко слышались удары, но бесполезно: уснуть невозможно. Мне ничего не оставалось, как встать с постели. Сегодня вечером на работу. Я подрабатываю ночным сторожем в театре. Вдвоём с Матвеем: ночь он, ночь я. Сегодня моя очередь. Дворником я устроился ещё и потому, что в театре мало платят. И, главное, из-за жилища.

Я подошёл к окну, услышав звонкие тревожные детские голоса. Посередине двора стоял мужчина, жестикулировал и что-то выговаривал стайке детей, вспорхнувшей в разные стороны. Мужчина был пьян. Дети испуганно и с простодушным недоумением смотрели на него. Я хотел прогнать пьяного, но окна у меня забиты наглухо. Тогда я хотел поговорить через форточку, но в форточке у меня марля против комаров, так что головы не просунуть. Тогда я прошёл в комнату Кирилла, который уехал на свои альпинистские сборы в горы, чтобы крикнуть из его окна, но тут вышел из подъезда какой-то мужчина, видимо, отец кого-то из детей, и стал кричать на пьяного. Тот побежал, отец кого-то из детей погнался за ним. Возле арки, где проход на улицу, отец догнал его и стал бить. Это уже лишнее. Не стоит при детях делать подобные вещи.

Рядом с окном у меня письменный стол. Я сел за него и открыл толстую тетрадь, куда время от времени заношу собственные мысли или описываю что-нибудь. Я удивился, открыв страницу, где у меня рассуждения о детстве, ведь только что мне об этом думалось.

«Наверное, каждый задумывается о смысле жизни, о предназначении человека. Хотя бы в детстве. Ведь в детстве ты больше наблюдатель жизни, чем её участник. Наблюдатель не головной, не естествоиспытатель, а тоскующий, как ангел. Много утекло воды с тех пор, как я перестал быть ребёнком, я побывал в потоке жизни, побывал и на обочине. И вот, сидя на обочине и наблюдая жизнь, мне всё чаще хочется вернуться в детство, к чистоте, к незнанию. Тогда я становлюсь внутренне в полный рост и рассуждаю. Павлик Морозов был ангелом. Его отец был развратным человеком и пьяницей. Он избивал мать. Молодая красивая девушка, почти девочка, была учительницей Павлика в сельской школе. Она приехала из города весёлая, говорила слова, которым верила, о правде, труде, свободе… Павлик не предал отца, он оставил его из любви к идеалу. „И кто не оставит отца и мать, и не последует за Мной, тот не может считаться Моим учеником“. Откуда мальчику, не познавшему жизнь, было знать, что он последовал за ложным идеалом? Я уверен – Павлик сейчас витает ангелом возле Бога. А где есть и будут те взрослые, которые в одну эпоху увлекли его своей ложью, а в другую бросили и оклеветали…»

Это старая запись. Кое-где зачёркнуто. Я закрыл тетрадь. Мне захотелось есть. Я подумал, что надо спешить, а то все кафе и столовые скоро закроются. Да и хлеба нужно купить, на работе я обычно чай с ним пью. Хорошо, что сосед стучал молотком и разбудил меня. Я ведь и не обедал сегодня. Нет, спать надо ночью, а днём бодрствовать.

7.

Я вышел на улицу. Солнце укатилось за дома, было прохладно. Меня слегка томила наружная жизнь, но это, видимо, от дневного сна. Людей на улицах мало, машин тоже, ведь сегодня воскресенье. Я подумал, где можно сейчас поужинать.

Когда я учился в институте, то не любил выходные дни из-за того, что относительно дешёвые и хорошие столовые, такие как столовая консерватории или наш буфет, например, были закрыты. А ведь мы в выходные находились обычно целый день в институте, репетировали что-нибудь. Бывало в перерыве обойдёшь чуть ли не весь центр, вплоть до Садового кольца, прежде чем пообедаешь где-нибудь. А пока вернёшься – опять проголодаешься. Одно время, на первом и втором курсах, мы ели в пельменной на углу улицы Герцена и Собиновского переулка, но потом пельменную закрыли на ремонт. Правда, мне ещё раньше успели опротиветь эти пельмени, от одного запаха которых меня уже тошнило. Кстати, эта пельменная до сих пор на ремонте.

Едва я вышел на проспект Мира, как увидел мчащийся к остановке троллейбус. Какая удача! Я побежал за троллейбусом. Успел. В пустом салоне, у окна, сидела некрасивая девушка, я поймал её приветливый взгляд, едва вошёл. Всю дорогу мы с ней переглядывались. Что-то в её глазах было очаровательное. Наконец, троллейбус подъехал к моей остановке. Я спустился на подножку в ожидании, когда водитель откроет двери. Потом ещё раз мельком взглянул на девушку и снова поймал её взгляд. Двери открылись. Помедлив секунду-другую, я всё-таки выпрыгнул наружу.

Глядя вслед уходящему троллейбусу, я подумал о том, что с девушкой, оставшейся в нём и смотрящей мне вслед, вполне возможно я мог бы быть счастлив и, может быть, надо было бы уже давно оставить «планов громадьё», жениться и стать обывателем, ведь – это я знаю с некоторых пор, – в малом – большое, а в большом – малое. Но какая-то непреодолимая сила, называемая судьбою, владела моей жизнью. «Нет, ничего не удастся изменить», – думал я.

Кстати, насчёт красоты. Говорят, первое впечатление обманчиво. Да, часто это действительно так. Например, случается вам видеть некрасивую женщину, вас даже слегка отвращает её уродство, но вот вы знакомитесь с нею, говорите, встречаетесь часто то ли по делам, то ли случайно, и вот вы уже не замечаете её уродства, вам она кажется всего лишь некрасивой, а потом вдруг в один прекрасный день, проснувшись утром, с ужасом понимаете, что уже в неё влюблены… Что, невозможно? Ещё как возможно! А ведь нередко бывает и обратное, то есть красота прельщает, а потом приходит разочарование. Впрочем, я не против красоты. Напротив, обожаю красивых и со вкусом одетых женщин! Но в этой некрасивой девушке в пустом троллейбусе было какое-то очарование. Что-то было волшебное в её глазах…

Кафе оказалось закрыто. «По техническим причинам» – гласила табличка. Это ложь, просто воскресенье, и все ушли домой раньше положенного времени. В московских столовых и кафе так часто делают, я это заметил. Повесят табличку «По техническим причинам» и уйдут домой. Что ж, тут недалеко столовая. Нужно только опять перейти через дорогу. Закрыто… Ладно, пойду дальше. Дальше будет ещё одна столовая, но она, кажется, на ремонте. Так и есть. Ничего, дойду до Садового, там диетическая. Наверняка работает. Я вошёл в диетическую. Душно и отвратительный запах.

Вот уже пятый год я питаюсь в таких местах. Иногда отчаяние овладевает мной и тогда не остаётся даже сил подтрунивать над собой. Но сегодня ничего, нормально, я говорю себе: «Сейчас, зверь, мы тебя покормим».

8.

В столовой какая-то женщина упала в обморок. Её поддержал мужчина из очереди, усадил на стул. Она пришла в себя. Я немножко помедлил черпать ложкой вермишелевый суп, потом продолжил есть, чувствуя отвращение к себе и бессмысленность жизни.

Я вышел из столовой и остановился в нерешительности. Сумерки сгустились, свет из окон столовой заливал тротуар. Сейчас около восьми вечера, на работу мне к одиннадцати, значит, предо мною три лишних часа. На что их потратить? Я тоскливо огляделся кругом. Подошла какая-то девочка, лет двенадцати, попросила пятнадцать копеек позвонить. Я сказал, что у меня нет «пятнашки», потом вспомнил, что есть, окликнул девочку. Она обернулась. Волосы у неё чёрные, глаза тоже чёрные, блестящие, чистые, взгляд простодушный, доверчивый. Её вид тронул моё сердце. «Вот, возьмите». Она смутилась от того, что я обратился на «вы», покраснела слегка, но «пятнашку» взяла. Я вдруг поймал себя на мысли, что понимаю, почему в дворянских семьях к детям тоже обращались на «вы».

Я, улыбаясь, пошёл прочь.

Когда я был мальчиком, то мечтал, чтобы я, каков я есть, со всеми дурными и хорошими своими свойствами, был самым плохим человеком на земле, а остальные люди чтобы были лучше, краше меня. Пусть бы меня презирали и, быть может, посадили бы в тюрьму за посещавшие меня дурные мысли или сделанные мной проступки, но зато я бы радовался, что остальное человечество превосходит меня нравственно. О, как я мечтал об этом!

Но это было очень давно…

Вскоре я остановился. Куда пойти? Тут мне пришло на память, что в кинотеатре «Москва» идёт ретроспектива американских фильмов. Пойду туда. Тем более, что в этот кинотеатр могу пройти бесплатно. Один знакомый открыл мне секрет, что в баре «У Ханжонкова», что в подвальчике кинотеатра, работает некий Давид, приятель его приятеля. Так вот, проходя мимо билетёрши, стоящей у входа, нужно только сказать: «Я к Давиду», и вас пропустят. Правда, могут переспросить недоверчиво, но тут нужно не теряться, а повторить спокойно: «К Давиду».

Последний сеанс в этом кинотеатре начинается в девять вечера. Я отправился до площади Маяковского пешком, потому что оставалось в запасе много времени. По дороге я купил хлеба в булочной и пачку вермишелевого супа на вечер.

Я мыслями целый вечер был прикован к сцене, что произошла утром. Чуть ли не в сотый раз прокручивал как вошёл в деканат, что говорил, как сел, как отпрянули педагоги, как смутился Николай Пафнутьич, какие глаза, полные холодной ярости, были у Порожнего, его монолог, – и всё более погружался в тихое отчаяние. Я заставлял себя думать о чём-то другом, цеплялся за иные воспоминания, но это удавалось с трудом.