Читать книгу Переходный период: цели изучения, теория и практика - Олег Яницкий - Страница 15

Прошлое детерминирует настоящее, и оно еще долго будет предопределять будущее – таков основной тезис Ю. А. Левады, высказанный им почти 20 лет назад [Левада, 2000]. Поэтому он называет десятилетие 1988–1998 гг. «эпохой вынужденных поворотов». Почему?

Во-первых, говорит Левада, вынужденные перемены осуществляются «чужими» руками, то есть старыми институтами и людьми. Во-вторых, лидерами перемен становятся приспособленцы, утилитаристы. В-третьих, перед сменой курса и в его ходе ощущался хронический дефицит вперед смотрящих, то есть тех, кто предлагал бы модели будущего. В-четвертых, «врожденный» порок вынужденного процесса – его хаотичность, неуправляемость. Однако этот хаос «является на деле необходимым условием формирования определенного баланса разнородных тенденций, позволяющих избежать катастрофического распада общества» [Левада, 2000: 167].

Здесь есть над чем подумать. Прежде всего, перемены всегда осуществляются старыми институтами и теми людьми, которые живут в переходную эпоху. Иначе быть не может, даже если это не переходный период, а социальная революция или тем более государственный переворот.

Я не знаю, каких именно приспособленцев имел в виду Левада, но Е. Т. Гайдара, А. Д. Сахарова и Б. Н. Ельцина, равно как и всю группу сторонников либеральных реформ в СССР/России, приспособленцами назвать никак нельзя.

Да, вперед смотрящих действительно было мало, но они все же были. Не могу не назвать акад. Л. И. Абалкина, Т. И. Заславскую, Г. С. Лисичкина и ряд других советских экономистов. А также таких социологов, как Н. И. Лапин и Н. Ф. Наумова, работавших в указанный Левадой период над проблемой системной динамики российского общества. Вообще в период 1980–1990 гг. в СССР был выполнен целый ряд исследований по теории системной динамики. К сожалению, И. В. Бестужев-Лада не смог закончить свои работы по прогнозированию российского общества, но опять же эти работы уже были. А знаменитый доклад Т. И. Заславской, который на Западе назвали «Новосибирским манифестом»? Но если отступить еще назад, всплывает в сознании так называемая косыгинская реформа 1965 г., когда группа экономистов под руководством председателя Совета министров СССР А. Н. Косыгина предложила ввести в плановое хозяйство элементы рыночной экономики, и этот проект был бесславно похоронен.

Непонятно, о каком «врожденном пороке вынужденного процесса» идет речь? Действительно, всякий переходный период отмечен хаотичностью и неуправляемостью. Но политологи и социологи до сих пор спорят, был ли этот хаос нормой переходного процесса или же он был сконструирован за бугром и осуществлен как первая «цветная революция»?

Наконец, является ли хаос необходимым условием для того, чтобы избежать катастрофического распада общества? Не уверен. Если речь идет о хаосе времен перестройки, то он был не таким уж всеобщим и критическим. Другое дело, что переходный период был слишком резким и коротким, обремененным огромными потерями людей и материальных ценностей, – это действительно так.

Следующая проблема – это социокультурные основания и логика перехода. «Вынужденная демократия versus вырожденный политический режим – такова формула этого «перехода»» [Левада, 2000: 167].

Иной подход к изучению переходного периода предложила Н. Ф. Наумова. Ее подход исторический и даже историософский. Наумова связывает этот период как поиск ответа на вызов российской цивилизации, находящейся в кризисной и даже катастрофической переходной ситуации. «Российская цивилизация рассматривается нами как системный результат “ответов” человека на продолжительные стрессовые ситуации в обществе, связанные прежде всего с запаздывающими модернизациями». Их повторяемость позволяет накапливать, передавать из поколения в поколение опыт жизни в кризисных ситуациях, осмысливать и обобщать его. В культуре возникает некоторая особая подсистема вполне осознаваемых установок, образцов поведения, ситуационных реакций и долговременных жизненных стратегий. Она включается человеком в “узнанных” критических ситуациях, позволяя ему быстро и эффективно сформировать свой адекватный, даже опережающий, ответ на очередной вызов исторической судьбы» [Наумова, 1999: 25].

Согласен, что такой цивилизационный период, как переход от НТР-3 к НТР-4 с множеством сопутствующих изменений, носит критический характер. Верно, что опыт пребывания в критических ситуациях со временем накапливается, и такие критические “переходы” становятся узнаваемыми и что ответы на них, как свидетельствует исторический опыт, рациональны и системны. Но вот дальше данный подход к рассматриваемому нами переходу практически не применим.

Во-первых, этот подход к переходу от НТР-3 к НТР-4, понимаемому здесь как движение к качественно новому способу производства и образу жизни, для целей «узнавания» и понимания, что делать и как себя вести, здесь неприменим. Мы сейчас имеем дело не просто с очередным, даже глубоким кризисным периодом, а с изменением способа человеческого бытия.

Во-вторых, прошлый опыт, если и применим в интересующем нас переходном периоде, то только именно в случае все время повторяющихся и поэтому «узнаваемых» ситуаций, как бедность, безработица, плохое жилище, холод и голод. Но дело в том, что переход к НТР-4 есть транзит к совершенно новым условиям жизни, с которыми индивид ранее был не знаком, и поэтому он не знает, как с ними справиться.

В-третьих, и это самое главное, течение времени все ускоряется и сжимается. Поэтому новые ситуации возникают столь стремительно, что человек и даже целые сообщества не только не могут к ним адаптироваться, но как-то их воспринять и осмыслить. Индивид живет сегодня и будет жить завтра в среде обитания, состоящей из побочных эффектов уже произошедших перемен. А причины, приведшие к кризисной ситуации, столь сложны, что индивид не может их рационально освоить.

Поэтому методология их изучения как форм целенаправленного и рационального поведения здесь также неприменима. Скорее, речь должна идти о поиске способов адаптации к новым условиям и образу жизни, налагаемых на индивида «сверху», то есть теми, кто создает эту качественно новую среду обитания. «Интернет – это фабрика нашей жизни сегодня», что сравнимо с ролью электричества в индустриальную эпоху, говорит М. Кастельс [Castells, 2004: 1]. И наше общество как раз находится в фазе перехода от первого ко второму.

В-четвертых, этот переход осуществляется в основном «сверху – вниз», то есть от создателей и разработчиков «информационной галактики» к ее участникам и потребителям. Западные коллеги не раз обращали внимание на тот факт, что ведущую роль в этом транзите играют сфера военно-промышленного комплекса (ВПК) и масс-медиа. То же происходит и у нас. Я сравнил количество публикаций по информационным войнам, вышедших в военно-технических и сугубо гражданских изданиях, получилось соотношение ста к одному, максимум к двум.

В-пятых, из этого можно сделать несколько выводов. Мотором развития нового способа производства является, как и ранее, ВПК. Именно ВПК играет роль лидера в междисциплинарных исследованиях и разработках. Посредством открытой печати и массовых дискуссий именно специалисты ВПК выступают в качестве интерпретатора современных информационных структур и процессов (гибридных войн, хакерства и др.). Это означает, что социология и другие общественные науки или следуют в фарватере военно-технической интерпретации перехода к НТР-4, или же вообще не обращают внимания на этот переход как на социальное явление. И именно этот факт является причиной преобладания технократической интерпретации исследуемого нами переходного периода.

В-шестых, мировые СМИ все менее информируют человека о надлежащих образцах поведения в быстро меняющемся мире, а все больше навязывают человеку и массовому сознанию мнения и стереотипы поведения, выгодные то одной, то другой группе глобальных стейкхолдеров. Эти мнения и стереотипы суть не отражение действительности и тем более не ее критическое осмысление, а социально-сконструированная реальность в целях дезинформации вероятного противника и подавления способности к критическому мышлению его лидеров. Самый распространенный способ – это инсценировка (dramatizing) не существующих в реальности событий с целью все более глубокого и последовательного подавления критического мышления людей, их «переселения» в мир мифологизированной реальности. Английский социолог и антрополог польского происхождения Б. Малиновский был прав: «символическое поведение» все более берет верх над реальными поступками. Поэтому восстановление понятия реальности и ее современной динамики, какой бы сложной она ни была, равно как и ее адекватного научного отображения, – актуальные задачи гуманитарных наук.

В-седьмых, вопрос о том, в какой степени мы все еще советские люди, остается по-прежнему актуальным и требует специального исследования. Остановлюсь лишь на уже произошедших переменах. Старшее поколение россиян все еще опирается на советские нормы общежития, тогда как молодое поколение (посредством медиа) уже включено в новый информационный мир с его собственными нормами. Возникает разрыв в ориентациях: старшие продолжают следовать одним нормам и правилам, молодые – другим; старшие предпочитают стабильность – молодые подвижность; первые привязаны к «отеческим гробам», – молодые не имеют такой точки отсчета, предпочитая следовать нормам, продуцируемым ad hoc сетевыми сообществами, и т. д.

В-восьмых, сегодня организации и институты нашего общества ориентированы на исполнение президентских указов и национальных проектов. С точки зрения ближайшей перспективы нашего общества этого достаточно. Но для «окончательного» перехода от социализма к капитализму, причем к капитализму информационной эпохи нужно гораздо большее, а именно – модель нашего будущего. Или по крайней мере дискуссия по возможным траекториям перехода от НТР-3 к НТР-4. Дискуссия, подобная той, которая была в Советском Союзе на рубеже 1920–1930-х гг. о социалистическом городе [см., например: Хазанова, 1980; Kopp, 1967]. Причем нужна не «окончательная» модель нашего будущего, а вероятностная, то есть некоторый набор возможных сценариев развития российского общества в контексте глобальных перемен.