Читать книгу Переходный период: цели изучения, теория и практика - Олег Яницкий - Страница 16

Западные социологи согласны с российскими коллегами в том, что теория должна быть связана с практикой, изучать ее, обобщать и делать выводы на ближайшее и более отдаленное будущее. Мы в целом сходимся в том, что за долгие годы сидения на «нефтяной игле» власть и рядовые граждане привыкают к тому, что надо просто работать, а все необходимое можно будет купить за средства от импорта нефтепродуктов. То есть их и наш «нефтяной» капитализм, так или иначе, ориентирует основную массу населения на «делание денег».

Сегодня, когда назрела необходимость перехода к новому способу общественного производства и социального воспроизводства, эта ситуация оказалась серьезным препятствием, потому что более чем за два поколения население России утеряло важнейшую черту своей культуры: умение жить в сложных и меняющихся обстоятельствах. А именно это умение нам сегодня необходимо для переходного периода. Замечу, что в течение многовековой истории русского народа далеко не все измерялось рублем или долларом.

Кроме того, все разнообразие природных и культурных ландшафтов и ситуаций в конечном счете оказалось сведенным к деньгам, за которые можно получить любые блага от доступа в культурную элиту общества и до покупки доходных мест в экономической или административной системе. Личные контакты или сократились до минимума, или приобрели сугубо деловой характер. «Общения индивидов как индивидов», о котором мечтал К. Маркс, так и не случилось. Напротив, «общение человек – компьютер» приобрело главенствующее значение. Наконец, мы как-то не заметили, что контакты информационных систем стали вытеснять собственно социальные контакты в их различных формах. К. Шваб нам доходчиво объяснил, что в «информационном обществе» нас не ждет ничего хорошего [Schwab, 2016]. То есть проблема переходного общества не в том, что развиваются информационные технологии, а в том, что они становятся новым инструментом эксплуатации природы, человека человеком и геополитического доминирования глобальных игроков.

Социология англо-саксонского мира скорее фиксирует ситуацию перехода от модерна к постмодерну, нежели ищет способы ее оптимизации. Понимание переходного периода как транзита от модерна к постмодерну само по себе ничего не объясняет, поскольку большинство западных авторов рассматривают и определяют этот процесс в рамках привычной для них парадигмы «развитый западный мир – остальной мир». Вместе с тем лидеры западной социологии осознают всю сложность перехода от модерна к постмодерну.

Введенное У. Беком понятие «рефлексивной модернизации» (reflexive modernity) акцентирует внимание исследователей переходного периода на существующем в теоретической социологии смешении или отождествлении двух ключевых в данном случае понятий. А именно, между «рефлексией», то есть знанием и пониманием характера деятельности интересующего нас процесса, и «рефлективностью» (reflexivity), под которой Бек понимает процессы трансформации или саморазрушения «индустриальной модернизации», то есть той, которая сложилась в ходе Индустриальной революции и вызванных ею процессов модернизации.

Более того, Бек указывает, что когнитивная теория рефлективности делает невозможным исследование данного переходного периода без трансформации базовых понятий и принципов, характеризующих «индустриальную модернизацию» [Beck, 1994: 176–177]. И далее, делает важное замечание, «теория познания рефлективной модернизации имеет оптимистический обертон: больше рефлексии, больше экспертных оценок, самооценок и самокритики», подчеркивая, что этот оптимизм не разделяется другими критиками «индустриальной модернизации». И вот здесь Бек констатирует: теоретики той предшествующей индустриализации абстрагировались от проблемы ее последствий вообще и экологических угроз в частности. Есть прямая связь между абстрагированием теоретиков той модернизации от экологических последствий предшествующей индустриализации и самими этими последствиями [Beck, 1994: 177]. Это не теория кризиса или классовой борьбы, не теория упадка, а теория неожиданной и скрытой реструктуризации индустриального общества вследствие успеха модели западной модернизации [Beck, 1994: 178].

Далее, Бек выделяет несколько ключевых положений теории рефлективной модернизации. Это глобализация «побочных последствий» (side-effects) и ползучей экологической катастрофы. «Побочные последствия» имеют кумулятивный и обратный эффект, они обесценивают капитал, разрушают существующие рынки сбыта, намеченные планы и программы, дезорганизуют менеджмент, политические партии и профсоюзные организации, временные объединения и семейные связи. Индивиды возвращают эти «последствия» на свои предприятия и организации, экологические проблемы становятся в глобальную повестку дня. На первый план выходят «экспертные системы». Теперь, никакой «линейной модернизации» как результата прямого воздействия научного знания на практику больше не существует. Поэтому, утверждает Бек, современное общество изменяется не так, как мы видим или предполагаем, а посредством невидимых нам и неожиданных побочных эффектов. Соответственно, такие риски очень трудно предвидеть и подсчитать их возможный эффект. Иными словами, заключает Бек, не «инструментальная рациональность», а побочные эффекты становятся мотором социальной истории.

Пятое, проблематика функциональной дифференциации «автономных» сфер деятельности замещается проблемами функциональной координации, сетевых связей и слиянием или смешением ранее отдельно существовавших систем. Линейные модели модернизации замещаются самоизменяемыми и саморазрушающимися структурными образованиями. И, наконец, политические, идеологические и теоретические конфликты разворачиваются на осях «вероятное – неопределенное», «внутреннее – внешнее» и «политическое – аполитичное» [Beck, 1994: 181, 183].

Как видно из последующих работ Бека, он все более сомневался в правоте своих тезисов и хотел (но, к сожалению, не успел) проверить их на практике в ходе разработки глобального проекта переходного общества [Beck et al., 2014; Beck, 2015]. Э. Гидденс, во многом соглашаясь с позицией Бека, предлагает все же не абсолютизировать феномен риска. Гидденс предлагает анализировать феномены риска и доверия совместно в контексте позднего модернизма. Он полагает, что сегодня возникает явление «активного доверия» как начало новой эпохи социальной солидарности, которую он называет «организационной» (organizational solidarity). Показательно, что Гидденс практически ставит знак равенства между «выживанием» и «глобальной безопасностью», в конечном счете приходя к необходимости борьбы за «глобальную справедливость» [Beck et al., 1994: 186–187, 189].

С. Леш настаивает на переходе от индивидуальной к коллективной рефлективности, в форме оппозиции возникающих демократических организаций и низовых институтов. Это коллективная рефлективность должна быть демократичной, ответственной и рациональной. Институциональная рефлективность действует на некоторой дистанции времени и пространства, распространяя на всю его ширину экспертное мнение. Далее, Лэш пишет, что эти институты должны стать более культурно-ориентированными, хотя и не раскрывает, в чем именно и каким образом.

Лэш выделяет принципиально важный для нашего анализа пункт: структурный анализ должен быть замещен структурно-сетевым, агентами которого являются не только индивиды и группы, но также артефакты, технологии и символы. Сегодня, по его мнению, самый главный вопрос – это социальная конструкция реальности. В условиях перехода к рефлективной реальности все большее число интеракций уже происходит и будет происходить за пределами социальных институтов. Наконец, «язык» экологической политики будет все более «изоморфным» общему языку бизнеса, политических деятелей и экспертов [Beck et al., 1994: 200–201, 203, 207, 208, 209, 211]. Иными словами, онтологическое и гносеологическое разделение агентов действия будет становиться все более условным, то есть сами агенты будут все более интегрированными и многозначными.