Читать книгу Сияние тени. Реальные истории о том, как тень становится светом - Олеся Стрельникова - Страница 6

Две вещи оправдывают существование человека на 3емле: любовь и творчество.

Иосиф Бродский

Воздух был пропитан липкой жарой. Но озноб добирался до самых костей, и мне катастрофически не хватало тёплого одеяла. В сотый раз я отмеряла расстояние от скамейки до скамейки. Нужно было найти что-то значимое в песке под ногами и отвлечь ум от того, что он настойчиво посылал в тело команду повернуться и посмотреть в сторону двух женщин. Одна фигура была высокая, угловатая и сутулая – мой тренер в спортивном интернате олимпийского резерва. На второй женщине, моей маме, я помню платье, вернее, его форму. И тёплые, мягко пахнущие, очень родные и нужные ощущения от прикосновения рук.

Они говорили обо мне. Диалог выглядел спокойным, но что-то напряженное передавалась сквозь тягучий воздух. А моё тело напоминало натянутую струну расстроенной гитары, которая раздражённо издаёт звуки от нечаянного прикосновения. Я лучше всех училась в классе и показывала неплохие спортивные результаты. Однако на тот момент уже было ясно, что великого спортивного будущего у меня не будет. Академическая гребля требовала в свои ряды высоких плечистых девушек, а я была самой маленькой в классе. Но разговор был явно не про то, куда мне деваться после выпускного. Периферийным зрением я видела, что мама изредка озабоченно поглядывала в мою сторону. Ко мне всё ближе подкрадывалось сковывающее ощущение, что я что-то натворила. Я не была ангелом, но Надюха (за глаза так мы называли тренера) часто спускала нам с рук многие шалости в обмен на молчание о её тайнах, которые для всевидящих подростков быстро становились явными.

Когда они наконец-то завершили бесконечный 10-минутный разговор и подошли ко мне, я была готова была прыгнуть в озеро, ставшее свидетелем моих метаний. Никто и ничего не сказал мне, а меня распирало от гнева, что они держат меня в неведении.

– Проводишь меня до автобуса? – спросила мама.

– Угу… – всё, что я могла ответить, хотя меня распирало от желания узнать, о чём они говорили.

Уголки глаз Надюхи насмешливо собрались в мелкие морщинки, а сжатые в презрении губы упрямо молчали. Мама так и не рассказала мне ничего, она и забыла про ту встречу. Позже проговорилась Надюха. Оказывается, в общежитии она зашла в комнату, где мы жили с девочками, и нашла мой дневник. На тот момент я ещё пребывала в иллюзии безопасности и не считала нужным прятать личные вещи. Я даже не помню, о чём там было написано. Что-то связанное с тем, что я выйду замуж только за богатого. Наша семья была одной из самых бедных в доме и у меня редко были вещи, которые мне нравились. Для девочки в моём положении было нормально желать принца, который купит столько шоколадных конфет и сметаны, сколько будет хотеться.

И я даже не помню, чтобы внутри меня появилось какое-либо возмущение или протест по поводу того, что кто-то вторгся в моё самое-самое и достал сокровенное. Но после того случая я перестала писать. Последовательно и не по-детски я начала заживо хоронить в себе мечту стать писателем. Несколько раз были попытки вести дневники, потому что это был модно. Но каждый раз за плечами возникал призрак Надюхи, и потому в дневниках всё было вылизано до безупречности. Внутренний цензор быстро чувствовал фальшь, и дневники отправлялись в пламя на свалке. Долгое время эта история пылилась на самой дальней полке памяти. Я вытеснила любое воспоминание о травмирующем опыте. И только недавно облако пыли развеялось, и я пристально рассмотрела то, на чём несколько десятков лет стояла надгробная плита.

Впервые я попыталась пройти по заросшей тропинке к могиле мечты в 38 лет. Факультет журналистики был в нескольких минутах ходьбы от дома. Сын уже подрастал, график был свободным, и в глубине зашевелилось пробуждающее напоминание о том, чего мне всегда хотелось. Я готовилась к занятиям, обложенная книгами. Обожаемый Достоевский и другие классики были частью программы, и я всё время купалась в литературном экстазе. Когда в программе появились не только сочинения по уже написанным шедеврам, но и мы сами начали создавать свои, я открыла источник совершенно другого типа наслаждения. В разговорах я по-прежнему поглядывала в сторону мужа в надежде на его подсказки. Но как только под пальцами оказывались буквы клавиатуры, открывался кран, спрятанный за ворохом неуверенности, из которого лились знакомые слова, но они непонятным образом складывались в живописные сюжеты.

Проблемы начались, когда литературное дитя надо было вынести на смотрины перед аудиторией младше меня на 15—20 лет. Я мгновенно покрывалась тем же липким потом, который даже сквозь годы телепортировался из момента на озере. Пот я могла спрятать под слоем парфюма и тёмной одеждой. Но дрожь в голосе красноречиво выдавала весь ужас от мысли, что я не понравлюсь этим практически ещё детям. Я упорно прошла через несколько экзекуций. И когда преподаватель посмотрела в глаза моим сомнениям и произнесла с издёвкой: «Неужели ты считаешь, что тебя здесь научат писательству?», я схватила сумку с любимыми книгами и выскочила из кабинета. А заодно и из института. Симптомы решили на время оставить меня, потому что затея стать писателем опять провалилась. Образ Надюхи сплясал джигу и также благополучно испарился.

Призрачным облаком детская мечта накрывала меня много раз, но как только чувствовала, что я задыхаюсь от страха, отступала и ждала более подходящего момента. Он пришёл спустя 10 лет. Я загорелась идеей сделать что-то важное для своей мамы, у которой перелом позвоночника, она передвигается на инвалидной коляске. Самым понятным было начать блог, в котором я планировала рассказывать про жизнь людей с ограниченными возможностями здоровья. Я записалась на модные курсы по продвижению Инстаграм и сделала первое селфи. Выложить фото без текста казалось карамельной девчачьей затеей, и я решилась на пост.

Это было сродни подготовке к первой брачной ночи. Я металась, сомневалась, ругалась, искала информацию о том, как писать в соцсетях. Тут же напомнил о себе пот с озера на пару с призраком Надюхи из прошлого, но никто не видел, что со мной происходит. Такой замысловатой тропинкой мечта вновь оказалась на моём пороге, и я уже чуть смелее впустила её в дом.

Я писала почти каждый день и радовалась тому, что опять испытываю забытый творческий драйв. Тем более, что материала было достаточно. Многие публикации собирали комментарии с благодарностью и просьбами продолжать. Но когда я просматривала написанное месяцем раньше, внутри опять поднимался протест того же цензора, который когда-то отправлял на свалку фальшивые дневники.

Что-то едва уловимое проскальзывало между ровных строк. Тексты были очень далеки от идеала, в них хватало орфографических и стилистических ошибок. Но было что-то ещё. Словно не умеющего вести себя в обществе человека одели в роскошный и стильный костюм и отправили на светский ужин в лучший ресторан. И он только зашёл, а от него уже повеяло пацанским духом улицы на окраине шахтёрского города. Так и в моих текстах за открытостью просачивалось желание всё прилизать, причесать, стряхнуть пылинки и явить миру идеальный образ. В моих историях было много тяжёлых фактов, и я поняла, что даже через боль можно казаться слишком правильной.

А потом появились критики. Это не тролли, которые зарабатывают на негативных комментариях. Те, к кому я испытывала доверие и уважение, говорили мне про пафосность, неискренность, ненастоящесть, отсутствие глубины и чрезмерно раздутое ЭГО. Люди давали обратную связь максимально бережно, и я уверена в их самых добрых намерениях. И это было правдой. Когда я перечитывала посты, сопротивление и страх заполняли меня до краёв. Я могла неделями зализывать раны и ничего не писать. Самое противное – в том, что я была с ними согласна, а значит, их нельзя обвинить в моих чувствах. Стать писателем мне хотелось всё больше и больше. Так же сильно я боялась опять попасть в тиски неискренности. Я прошла несколько писательских курсов, научилась убирать лишние местоимения и причастные обороты, но этого было недостаточно.

Больше всего я ценю в людях то, насколько они настоящие. Умеют ли искренне и с удовольствием радоваться, грустить, ругаться, танцевать, злиться, есть или смеяться. В каждого встроены датчики, которые реагируют на лукавство. Кто-то смотрит невинными глазами, произносит правильные слова, но внутри нас срабатывает красный сигнал «Стоп», и мы разворачиваемся на 180 градусов. Этот импульс необъясним. Когда включается логика, часто мы делаем очередной разворот и следуем за убедительными словами и обещанной выгодой. А спустя время, попав в очередную переделку, стукаем рукой по лбу в попытке понять, почему же мы не послушали интуицию. Я знала, что мой читатель обязательно почувствует ненастоящее в моих рассуждениях. И не было сервиса, способного дать универсальный рецепт искренних и живых рукописей.

Я пошла бродить по комнатам подсознания. Мой духовный нюх напоминал собаку-ищейку в аэропорту, способную уловить малейший запах необычного. Было понятно, что ситуация, запустившая такие процессы, очень эмоциональная и значимая. И в то же время болезненная, потому что была полностью вытеснена из памяти. Я делала виртуальные снимки прошлого и потом проявляла их в подсознательной лаборатории, с жадностью вглядываясь в едва заметные штрихи. Тогда появились первые наброски истории у озера. Как птица крылом касается нашей головы, а потом улетает и оставляет у нас сожаление, что за хвост её уже не схватить, так и эти события сначала были еле уловимыми очертаниями. В полный образ они сложились только тогда, когда я решила их записать. Первыми появились люди. Дальше я вспоминала, во что они были одеты, чем пахнули, какие ощущения вызывали. После увидела себя, услышала лёгкие всплески на озере, почувствовала песок под ногами. И уже в конце, когда картина стала полной, я осознала её колоссальное влияние на мою творческую жизнь. Да и не только на творческую.

Когда я изрядно погоревала о потерянной мечте и утраченных годах, а потом порадовалась открытиям, пришла сумасшедшая идея книгу всё же написать. Моя учёба на травматерапевта стала для меня мощным ресурсом. Каждый модуль длился пять дней, в течение которых я затрагивала самые глубинные аспекты личности. Теории по-прежнему было мало, за исключением учебников, обязательных к прочтению между этими пятидневками. Одно упражнение способно достать травмирующий опыт, разложить его в пасьянс и выбрать победную стратегию. У нас же их было по нескольку в день. Моя психика напоминала тоненькую плакучую иву, склонившуюся тяжёлые ветви над озером. Временами казалось, что ствол сломается под мощью терапевтического нашествия. Но результаты притягивали, и я шла на новый модуль. В программе также была обязательная личная терапия, и несколько встреч я описываю на страницах этой книги. Во мне сладко потягивалась и протирала сонные глаза новая личность. Стало видно, как много силы было сдержано в клетках ложных установок.

Кто-то сравнил роль писателя с шаманом, базовая функция которого – осмыслить опыт и передать его в виде истории соплеменникам, то бишь читателям. Уже давно я сделала для себя открытие, что даже на самом скучном тренинге в зал врывается свежий дух, как только звучит пример человека, у которого те же две ноги и руки, что и у всех. И при этом он смог сделать чуть больше и допрыгнуть до планки, которую многие даже боятся поставить так высоко. Чаще всего мы знаем теорию, но не понимаем, как её встроить в нашу далёкую от идеала личность. Десятки раз я читала или слышала убедительные и мотивирующие практики, с энтузиазмом начинала их воплощать и сдувалась где-то на пятом препятствии. Но рассказы тех, кто падал и пять, и десять, а иногда и все сто раз, но опять поднимался, запускали во мне заржавевший механизм веры в то, что я всё же не бездарь. Я наблюдала колоссальный терапевтический эффект даже тогда, когда люди просто слушали настоящие истории падений и подъёмов.

Есть те, кто сумел ответить на большинство экзистенциальных вопросов, обрёл опору во внутренней связи с источником мироздания и наслаждается бытием в той форме, в которой оно им дано. Большинству же требуется помощь, примеры, вдохновение, поддержка. Последних намного больше. Для них (ровно как и для себя) мне хотелось передать истории, способные ярким светом осветить подземелье неуверенности или сомнений. Чтобы те, кто прошёл через травму, нашёл ресурсы с ней встретиться и поверил в то, что этот опыт можно сделать союзником. А тех, кого воронкой затягивает в эпицентр боли и разочарований, заметили руку помощи и смогли выкарабкаться.

Но когда спустя время я возвращалась к тому, что уже написала, до меня доносился чужой дух. Он просачивался в пространство между буквами и наполнял предложения иным смыслом. Я доказывала своим критикам, что выросла профессионально, а эго посапывает в кровати. Надюхе – что в моей жизни даже пылинкам нет места, и она не сможет пригласить маму на очередную прогулку у озера. Религиозным догмам – что за моим писательством нет желания личный славы или заносчивой гордости. Самой себе – что я имею право существовать в этом мире. И мой способ заявлять о себе не лучше и не хуже любых других.

Желание попробовать себя в роли шамана разжигало костёр внутри меня, и его жар плавил и парализовал все области жизни. За что бы я ни бралась, мысли перемещали меня в воспоминания, и жалость к потерянным годам волнами сносила моё спокойствие и оставляла после себя горькое разочарование – в себе, маме, взрослых, жизни. Поэтому на одной из первых встреч с травматерапевтом я достала из хранилища воспоминаний конверт с историей про прочитанный Надюхой дневник.

Сколь угодно можно мошенничать с умом и проходить мимо болезненных картин прошлого, но тело говорит правду. Неверно истолковав теорию Декарта и придав слишком большое значение мыслям, подтверждающим существование, мы не привыкли прислушиваться к драгоценным сигналам, которые ежеминутно получаем от тела. Травматерапевт же наблюдает за всеми движениями, и поворот головы, на первый взгляд незначительный, для него порой может быть информативнее продолжительного рассказа.

Я долго раскладывала кубики своей истории перед терапевтом. Сооружение было громоздким и безобразным, хотелось отвернуться и найти что-то более привлекательное. Выделенное время сессии перевалило за половину, и одна из частей меня начала радостно потирать руки, потому как ей совсем не нравилась затея с перестройкой. Но похоже, что терапевт была готова не только почти час слушать мои детские истории, но и копнуть настолько глубоко, насколько позволю я.

– Что ты чувствуешь?

Вопрос был ожидаем, но из общительной собеседницы я превратилась в замкнутого подростка.

– Меня тошнит.

– Что для тебя эта тошнота?

– А теперь ещё и раздражение. Мне хочется встать и уйти.

– Это похоже на то, что тебе сложно переварить то, что такое вообще может случиться?

– Я не хочу туда смотреть, это бесит и раздражает. И кажется, меня сейчас на самом деле стошнит.

Долгие годы я говорила на языке тела с сильным акцентом. Мы не особенно ладили, и в подтверждение своей неприязни оно спотыкалось, падало, ломалось, и иногда мне казалось, что оно мне не принадлежит. Этому были причины, которые я опишу в другой раз. Потому настойчивые вопросы о том, что и как отзывается в теле, сначала ставили меня перед высокой каменной стеной. В поисках ответов я стукалась об неё, и только со временем научилась замечать, как внутри двигаются энергии, прячутся эмоции или какое-то чувство просит обратить на себя внимание. Было восхитительно наблюдать, как за верхушкой айсберга показывается исполин такого богатого спектра ощущений. Я легко различала любовь или злость, но новым было понять, где эта самая злость в теле притаилась, какого она цвета или запаха, на что похожа.

Ещё более любопытными стали встречи с частями самой себя. Терапевт бережно и настойчиво подводила меня к ним и делала шаг назад, позволяя нам самим танцевать вальс знакомства. При этом я знала, что терапевт рядом, и мне помогало её присутствие.

– Можешь представишь ту девчонку сейчас? Сможешь её увидеть и пригласить сюда? Сколько ей лет?

– 13—14, – с одной стороны, было любопытно, что получится из эксперимента, с другой – тошнота ещё не прошла, и я опасалась, вдруг прорвёт.

Девочка появилась не одна. Шлейфом за ней тянулись воспоминания об исследовании сексуальности. Очень долго я была несведуща в том, откуда берутся дети. А когда страшную тайну мне нашептала на ухо соседка, я была глубоко потрясена открытием. Тем более, что оно ничего близкого не имело к тому физиологическому процессу, о котором сейчас рассказывают на уроках в школе чуть ли не в первом классе. Даже подняв пласты воспоминаний с терапевтом, которая слышала и не такое, я краснела и запиналась. Стыд от того, что мой дневник был прочитан, напоминал стыд от картинок прошлого, на которых изображены познавательные сексуальные игры.