Читать книгу Подружка - Ольга Александровна Никулина - Страница 4

Моя жизнь как будто бы была разделена на две разные жизни. В одной я училась в православной гимназии, ходила с храм, а в другой была занята гимнастикой и жила обычной жизнью обычного ребенка.

Гимнастика мне очень нравилась. Там я не только занималась, но и общалась. С Машкой общалась, с другими девочками. Мы разучивали красивые номера, и я уже выступала на соревнованиях и в последний раз заняла третье место. Это было удивительно, и я чувствовала себя чемпионом. Машка тоже выступала, но занимала самые последние места. Каждый раз, получив поощрительный приз, она уходила с соревнований в слезах. Ей очень хотелось хоть раз занять одно из трех первых мест.

Тренер, Алена Анатольевна, успокаивая, говорила ей, что она артистична и из нее выйдет хорошая артистка, но Машке не хотелось быть артисткой – она хотела быть гимнасткой. Меня же тренер очень хвалила.

– Нет, посмотрите, какой у нее подъемчик! – показывала она маме мою стопу. – Как у балерины! А музыку, как она чувствует! А носочек тянет! Хорошая девочка!

Мама все это слушала и чуть ли не плакала от счастья.

– Единственное что меня напрягает, так это ее ранимость, – как-то призналась Алена Анатольевна. – Я боюсь уж ей что-то сказать. Очень ранимая девочка. На других орешь, и им хоть бы что, а с Наденькой надо мягко. Она с первого слова все понимает и очень старается… Так что кричать на нее, как на других совершенно неприемлемо. От этого она теряется, пугается и делается такая несчастная, расстроенная, что уж и не знаешь, как ее успокоить.

Мама после этих слов тренера неделю с меня пылинки сдувала, постоянно обнимала и жалела.

Но я действительно чувствовала себя крайне ранимой. От любого грубого слова я надолго сникала, и требовалось время, чтобы я восстановилась и снова обрела душевное равновесие. Думаю, что мама права была, когда вместо обычной школы определила меня в православную гимназию. Несмотря на некоторую неустроенность и постоянную смену учителей, в гимназии мне было спокойно и безопасно. В обычной школе мне было бы очень трудно. Может быть, я там вообще не выжила бы.

Когда я заняла третье место на соревнованиях, то притащила свою медаль в гимназию, чтобы показать Гале и Даше. Девочки стали ее рассматривать, а я пыталась рассказать им, как я выступала, как мне было страшно, и как я была удивлена, когда заняла третье место. Подружки слушали меня вполуха, постоянно отвлекаясь на толкающих их мальчишек, а я нетерпеливо ждала их внимания, чтобы похвалиться своими успехами. Но девчонки продолжали отвлекаться. Им хотелось заниматься возней с мальчишками, а не слушать, как их подружка выступала где-то на неизвестных соревнованиях. В конце концов, я поняла, что никому не интересны мои достижения и хотела уже убрать медаль в свой рюкзачок, но меня остановила Зинаида Васильевна. Я даже не заметила, как она подошла.

– Что это у тебя? – спросила она, беря у меня из рук медаль.

В легком шарфе на голове, в длинной до пола юбке, она производила впечатление благочестивой верующей женщины, и я вдруг почувствовала стыд и покраснела. Тут же вспомнились ее слова о гордыни и тщеславии, о том, что все мы ничтожны перед Богом, и что нам нечем кичиться друг перед другом, потому что на самом деле мы все только прах и пепел.

– Откуда она у тебя? – она бесстрастно посмотрела на меня.

– Мне ее дали… – еле выговорила я, удивляясь, что мой язык как будто стал деревянным. – За гимнастику…

Она рассматривала мою медаль, и на лице ее было выражение презрения. Не раз она говорила нам, что люди подвержены суетным занятиям и не думают о главном. А главное – это угождать Богу, служа своей деятельностью ближним. «Надо выбирать такую профессию, которая бы приносила пользу другим людям» – учила она нас. И я вспомнила сейчас ее слова и поняла, почему она с таким презрением смотрит на медаль. Моя гимнастика нужна только мне, и никому другому она не принесет никакой пользы. Я покраснела еще больше, когда поняла, какой суетной и тщеславной выгляжу в ее глазах. Она ведь наверняка видела, как я показывала свою медаль девчонкам, тщетно пытаясь похвастаться перед ними. С того времени, как мама сделала ей выговор из-за несправедливой двойки, Зинаида Васильевна стала игнорировать меня, как будто я пустое место, но в то же время я постоянно натыкалась на ее взгляд. Казалось, что она исподтишка наблюдает за мной.

– Убери ее, – равнодушно произнесла учительница, сунув медаль обратно в мои руки.

Я поскорее, словно скрывая что-то постыдное, сунула свою награду в рюкзак. Однако, занимаясь с тренером Аленой Анатольевной, я не чувствовала ничего постыдного в гимнастике. Здесь принято было отрабатывать движения и стремиться к хорошим результатам. Принято было радоваться победе и гордиться своими достижениями.

В марте у нас снова были соревнования, и мы с Машкой тоже участвовали в них. Я, к великому счастью мамы, заняла первое место, а Машка снова была одна из последних. Мне опять дали медаль, но ее я уже никуда не носила. А мама после бурной радости вдруг впала в печаль.

– Ты умница, ты лучшая, но все эти успехи ничего не стоят перед Богом, – объяснила она мне свою грусть. – В этом нет ничего духовного, вечного, одна суета и тщеславие…

Я испугалась, что мне придется уйти из гимнастики.

– Нет, гимнастику тебе бросать не надо! – развеяла мама мои страхи. – Тебе там нравится, ты занята интересным делом. А то посмотришь, некоторые девчонки шляются по подъездам, и всякая дурь у них в голове. Уж лучше спортом заниматься, чем всякими глупостями.

Ее слова я приняла, как благословение. Я четко усвоила, что если родители одобряют твои действия и разрешают тебе что-то, то это значит, они благословляют тебя, и все у тебя получиться. И наоборот, если родители не разрешают тебе что-то, а ты все равно это делаешь, то ничего у тебя не получиться, потому что без родительского благословения не будет тебе никакой божьей помощи. Мама моя с самого начала была рада тому, что я стала заниматься гимнастикой, а это значит, что она благословляла меня, и все у меня будет хорошо. Меня только напрягало очень, что она слишком уж рьяно была увлечена тем, как я там занимаюсь. С первых моих занятий она с интересом подглядывала за мной то в замочную скважину, то в щелку приоткрытой двери. Другие мамы в это время ходили по магазинам, или шли домой, чтобы потом прийти к концу занятия. Некоторые сидели здесь же, в раздевалке, и просто общались. А моя мама практически постоянно наблюдала за мной, и это для нее было гораздо интереснее разговоров с другими мамами и прогулок по магазинам. Она даже испытала облегчение, когда Машкина мама перестала сопровождать Машку и попросила мою маму присмотреть за своей дочкой. Машкиной маме было очень некогда – у нее дома был маленький ребенок. А моей маме это было только на руку, потому что теперь никто не отвлекал ее разговорами, и она могла беспрепятственно наблюдать за мной.

Поначалу мама даже не пыталась скрывать, что она подглядывает за мной во время гимнастики. Она не пряталась, когда тренер или какая-нибудь девочка, открыв широко дверь, выходили оттуда, и даже пыталась весело помахать мне рукой. Обычно я не замечала ее улыбчивого лица и машущей руки, потому что была сосредоточенна на гимнастике. Но однажды я увидела ее в проеме двери, и из глаз моих брызнули слезы. Я даже сама удивилась своей реакции. На меня как будто бы нахлынула какая-то мощная волна, и я не выдержала ее натиска… После этого случая мама, если кто-то широко распахивал дверь, поскорее пряталась, чтобы я ее не увидела.

А однажды, в апреле, когда она вот так же торчала у двери, наблюдая за моей персоной, ее попросили отойти в сторону. Она отпрянула, и мимо нее в зал прошли две холенные женщины. Одна из них была несколько моложе другой и выглядела просто шикарно. Пышные каштановые волосы, длинный расстегнутый плащ, из-под которого виднелся модный брючный костюм, на ногах ботинки на высоком каблуке. А другая женщина, постарше, выделялась забранными на затылке волосами ярко-красного цвета. Ресницы ее были густо намазаны тушью, губы краснели ярким пятном на лице, в ушах позвякивали длинные серьги. Но, несмотря на яркость косметики и одежды (она была в красном пальто, поверх желтой переливающейся кофточки), эта дама уступала первой, более скромной женщине, потому что та выглядела модно и элегантно, а не так по-попугайски ярко.

Женщины вошли в зал, и мы, девочки, с интересом уставились на них. Алена Анатольевна о чем-то с ними поговорила, и они сели на скамью у стены и стали смотреть, как мы занимаемся. Под их взглядами мы стали выпендриваться, кто во что горазд. Я тоже старалась изо всех сил. У меня на тот момент было задание отрабатывать новые движения очередного номера, и я с удвоенной энергией принялась разучивать свой танец.

Через какое-то время женщины подозвали нас к себе и объявили нам, что они пришли из колледжа искусств, чтобы отобрать девочек для поступления на хореографическое отделение. Они прошлись, между нами, отбирая понравившихся девочек. Я оказалась в числе избранных. Алена Анатольевна записала нас всех, и когда женщины ушли, объявила нам, что все отобранные девочки могут быть приняты в колледж искусств и стать балеринами. Совершенно отчетливо я вдруг поняла, что очень, просто очень-очень хочу стать балериной.

В храме на Пасху было многолюдно. Люди стояли так плотно друг к другу, что им даже руку было трудно поднять, чтоб перекрестится. Ученики гимназии стояли впереди, напротив алтаря. Гимназисты и гимназистки нарядились в парадную форму. Поверх длинных серых форм у девочек были надеты белые, отутюженные фартуки, на головах у всех были одинаковые белые полупрозрачные шарфики. Мальчишки выделялись белоснежными рубашками. Мы стояли здесь, как цвет верующих. Юные, свежие, чистые душой и телом. Мне в такие моменты казалось, что мы стоим здесь, как на выставке, и все остальные прихожане смотрят на нас и любуются. Первые и вторые классы стояли впереди нас, и нам было хорошо видно, как некоторые девочки и мальчики, изнемогая от долгого стояния, начинают проситься то в туалет, то пытаются присесть на корточки. Таких детей строгие учителя быстро осаждали.

Я не сводила глаз с одной маленькой первоклассницы с выглядывающими из-под шарфика косичками. Она то и дело поворачивала свое измученное лицо в сторону учительницы. Наверное, и у меня, когда я была маленькой, было такое же несчастное лицо во время богослужений. Правда, мне и сейчас здесь было тошно, но я была уже большая и умела скрывать свои чувства. Я часто поглядывала на экран телефона, чтобы узнать, сколько времени уже прошло с начала службы. Вот-вот должно было начаться причастие. У большого распятия священник все еще принимал исповедь – к нему стояла целая очередь верующих. Хорошо, что нас, гимназистов, уже исповедали в страстную пятницу. Нас всегда исповедовали прямо в гимназии накануне больших праздников.

Я снова посмотрела время. Ну вот, еще пять минут прошло. Скорей бы уже началось причастие… Маленькая девочка впереди снова посмотрела с мукой в глазах на учительницу, а потом не выдержала и присела на корточки. Несколько детей, с большим облегчением тоже уселись возле нее. Учительница тут же строго зашипела на них, и дети испуганно встали. Она сердито посмотрела на спровоцировавшую непорядок девочку и грозно погрозила ей пальцем. Девочка заплакала. Бедная… И как она на меня похожа… Я тоже всегда очень мучилась в храме. Мама приучала меня к церковным службам с младенчества, но я так и не привыкла к ним. Мой изнемогающий вид мешал маме молиться, и она, не вынося моего мученического выражения лица, выходила со мной на улицу, и до причастия мы гуляли с ней у храма. А когда я подросла, она стала водить меня в храм только к причастию. И мне это нравилось. В последнее время она часто ходила в храм вообще без меня. И поститься она меня не заставляла, считая, что не должна навязывать никому свои убеждения. Учителя же с нами не церемонились. Им нужно было, чтоб мы красиво и дисциплинировано внимали службе, чтобы мы не мешали молиться другим верующим, и потому грозно следили за порядком и никому не давали никаких поблажек. В храме мы должны были благочестиво стоять и молиться. Но молился ли кто-нибудь из нас? Думаю, что да. Я сама могла молиться, но только недолго. В основном я просила что-нибудь у Бога. Например, чтоб хорошо сдать экзамен, или чтоб не опозориться на соревнованиях, или чтобы не умер выпавший из гнезда птенчик… Я верила, что Бог есть, и часто задумывалась о том, доволен ли Он мною или нет. Самой себе я казалась очень доброй. Я любила кошечек и собачек, жалела стареньких бабушек. Я мечтала, что когда вырасту, то буду подбирать всех несчастных животных, буду лечить их, ухаживать за ними. А еще мне хотелось быть святой, как слепая блаженная Матрона, чтоб помогать всем. Я так и представляла, как сижу я добрая и всезнающая и с любовью исцеляю всех приходящих. В своих мечтах я не была слепой и парализованной. Я была зрячей, ходячей, очень красивой, и приятной для всех.

Перед причастием в храме началось движение, и гимназистов оттеснили влево. Нас всегда причащали отдельно от других прихожан. У нас был свой священник, отец Алексий, духовник нашей гимназии.

Маленькая девочка все еще продолжала плакать, и мне больно было на нее смотреть. Я очень хорошо понимала, что она чувствует сейчас. Ей кажется, что все это непонятное действо никогда не закончится, что она попала в ловушку и еще не скоро освободится от нее. У нее наверняка устали ноги и ей хочется присесть, а еще она голодна…

Сразу три священника в красных одеяниях вышли с чашами, и все верующие закрестились, толкая друг друга из-за тесноты локтями. Еще почти полчаса ушло на то, чтобы причастить всех. В общей толпе я потеряла «свою» девочку, но это дало мне возможность посмотреть на других детей. Все устали, все с нетерпением ждали окончания службы. Интересно, почему мы так мучаемся в храме? Это так бесы нас искушают? Или эти муки для того, чтобы мы, пострадав ради Христа, после смерти попали в рай?

– Христос воскресе! – после причастия воскликнул с амвона священник.

– Воистину воскресе! – радостным хором ответила ему вся церковь.

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Сколько раз мы сегодня слышали этот возглас, и хором вот так отвечали? Многократно. И сейчас, напоследок, мы, гимназисты, кричали «Воистину воскресе!» с особенным энтузиазмом, потому что мы выстояли службу, потому что настала свобода, и нас должны были повести в нашу трапезную, где нас ожидало богатое угощение.

«В колледже искусств никого не заставляют часами стоять на службах, – размышляла я, с облегчением выходя на воздух из душного храма. – Там все совсем по-другому».

Мне вспомнилось, как я выскочила из гимнастического зала и сообщила маме, что меня могут взять в балерины.

– В балерины?! – разволновалась мама. – Неужели тебе хочется быть балериной?

– Да! Хочется! – мне показалось, что мама против моего желания и испугалась. Если она не даст мне своего благословения, то я не смогу туда поступить. – А ты не хочешь, чтоб я была балериной?

– Почему? Если тебе так уж хочется… Просто понимаешь, ты ведь вся в меня, а у меня плечи, грудь… – мама опустила глаза на свой пышный бюст. Если у тебя такая же грудь вырастет, то как ты будешь с этим всем… там легкость нужна.Гл

– Да будет у меня легкость! Я ж на диете сидеть буду!

– Это тяжело… А у тебя всегда был хороший аппетит.

– Ну мам! Вдруг у меня и не вырастет никакой груди и с весом будет все в порядке, а я не попробую стать балериной и потом жалеть буду всю жизнь!

– Ну хорошо. Давай попробуем, раз уж ты так настроена, – согласилась мама.

– Ура!!! Ура!!! Я стану балериной!!! – запрыгала я от радости.

И теперь, после утомительной службы, глядя в голубое весеннее небо и слушая радостный перезвон колоколов, я испытывала настоящее чувство облегчения от того, что уйду из православной гимназии, что мне не придется больше стоять на этих длинных службах.